— Со свету сживают.

— Бедная ты.

— Сочувствие еще хуже.

— Ну что ж, тогда я сочувствовать не стану, а, напротив, проявлю жестокость, — промолвил Притчард.

— Мне все равно.

Казалось, говорит она с безразличным сожалением. Притчард разозлился было и собирался уже дать волю гневу, но вовремя напомнил себе, что он тут по делу.

— И кто же твой клиент? — осведомился гость, чтобы ее поддеть.

Анна отошла было к окну — и теперь изумленно полуобернулась:

— Что?

— Ты сказала, у тебя деловая встреча. Кто же это?

— Да нет никакого клиента. Мы тут с одной дамой договорились пойти шляпки посмотреть.

Притчард хмыкнул:

— Я, знаешь ли, про кодекс чести проституток наслышан. Тебе нет необходимости лгать.

Анна изучающее рассмотрела его словно бы с огромного расстояния — словно для нее он был лишь пятнышком на горизонте, далекой тающей точкой. Наконец она заговорила — медленно, точно обращаясь к ребенку:

— Ну конечно, ты ж не знал. Я этим делом покамест больше не занимаюсь.

Притчард изогнул брови и, скрывая изумление, рассмеялся:

— То есть ты теперь честная женщина? Шляпки, цветочки в ящиках, все такое? Без перчаток на улицу не выходишь?

— Только пока я ношу траур.

При этом ответе, высказанном просто и тихо, Притчард осознал, как глупо выглядит со своим нелепым смехом, и в груди у него стеснилось от досады.

— А Дик что по этому поводу говорит? — полюбопытствовал Притчард, имея в виду работодателя Анны мистера Мэннеринга.

Анна отвернулась.

— Он недоволен, — признала она.

— Да уж еще бы!

— Джо, я не хочу с тобой это обсуждать.

— Что ты имеешь в виду? — ощетинился Притчард.

— Я ничего не имею в виду. Ничего особенного. Просто я устала о нем думать.

— Он тебя обижает?

— Нет, — покачала головой Анна. — Не то чтобы.

Притчард хорошо разбирался в проститутках. Есть жеманницы, они изображают, будто до глубины души шокированы, манерничают, сюсюкают; есть дебелые, услужливые тетехи, они носят ниспадающие рукава до локтя в любую погоду и всех называют «мальчиками»; есть пьянчуги, плаксивые и жадные, с растрескавшимися, покрасневшими костяшками пальцев и слезящимися глазами; и, наконец, есть категория, к которой принадлежала и Анна, — непостижимые натуры, то ясные и прозрачные, а то яркие, искрометные; их манера держаться говорит об утонченном страдании, о несчастье настолько законченном и совершенном, что оно заявляет о себе как о невозмутимом внутреннем достоинстве. Анна Уэдерелл была больше чем темная лошадка — она была сама тьма или плащ тьмы. Она была безмолвной прорицательницей, думал про себя Притчард, — жрицей, что знает не мудрость, но порок; какие бы жестокости ты ни совершил, ни сказал и ни наблюдал своими глазами, она явно повидала много чего похуже.

— А ко мне ты почему не пришла? — проговорил он наконец: ему хотелось обвинить собеседницу хоть в чем-нибудь.

— Когда?

— Когда тебе поплохело.

— Я была в тюрьме.

— Ну, после.

— И чем бы ты мне помог?

— Я бы, вероятно, избавил тебя от многих неприятностей, — коротко отозвался Притчард. — Я мог бы доказать, что в опиум подмешали яд, если бы ты позволила мне свидетельствовать в твою пользу.

— Ты знал, что опиум отравлен?

— Это всего лишь догадка. А как же иначе, Анна? Разве что…

Анна снова отошла от него, на сей раз к изголовью кровати, обхватила пальцами железную шишку. Стоило ей двинуться, и Притчард снова почувствовал ее запах — запах моря. Сила этого чувства его просто ошеломила. Ему пришлось сдержать порыв шагнуть к ней, последовать за нею, вдохнуть ее всей грудью. Ему чудился запах соли, и железа, и тяжелый, металлический привкус ненастья… низко нависшие облака, подумал он, и дождь. И не просто море: корабль. Запах просмоленных канатов, штормовая влажность выбеленного тикового дерева, промасленная парусина, свечной воск. У Притчарда слюнки потекли.

— Отравлен, значит. — Анна покосилась на гостя. — И кем же?

(Возможно, это сработала сенсорная память — всего-то-навсего случайное эхо, что вдруг растекается по всему телу, а затем так же мгновенно гаснет. Притчард прогнал докучную мысль.)

— Тебе наверняка приходила в голову такая возможность, — нахмурился он.

— Наверное. Ничего не помню.

— Вообще ничего?

— Помню, села с трубкой. Нагрела булавку. После — ничего.

— Я-то верил, что ты не самоубийца, что ты ничего дурного не замышляла. Я ни на минуту в этом не сомневался.

— Ну что ж поделаешь, — отозвалась Анна, — если некоторые от этой мысли отделаться никак не могут.

— Да, действительно — никак не могут, — быстро откликнулся Притчард. Он чувствовал, что над ним взяли верх, и на всякий случай отступил на полшага назад.

— Я ничего не знаю про яд, — заверила Анна.

— Если бы я мог подвергнуть проверке то, что осталось от порции, я бы сказал тебе, подмешано ли к веществу что-то еще, — объяснил Притчард. — За этим я и пришел. Хотел узнать, нельзя ли откупить у тебя обратно небольшое количество, чтоб глянуть, в чем там дело. А-Су со мной даже не здоровается.

Анна сощурилась:

— Ты хочешь подвергнуть его проверке — или подменить вещество?

— Ты это о чем еще?

— Может, ты следы заметаешь.

Притчард негодующе вспыхнул:

— Какие еще следы? — Анна промолчала, и он повторил вопрос: — Какие еще следы?

— А-Су считает, это ты подмешал туда яду, — наконец выговорила Анна, не сводя с гостя глаз.

— Ах, он так считает? Чертовски сложный обходной способ, признаться, если бы мне и впрямь хотелось лишить тебя жизни.

— Может, ты его хотел убить?

— И потерять клиента? — Притчард понизил голос. — Послушай, на братские чувства и все такое я не претендую, но с азиатами я не ссорился и ссориться не собираюсь. Ты слышишь? У меня нет причин желать кому-либо из них зла. Вообще никаких.

— Палатку на его участке снова изрезали. В прошлом месяце. И все его снадобья погибли.

— Уж не думаешь ли ты, что это сделал я?

— Нет, не думаю.

— Тогда в чем фокус? — не отступался Притчард. — Анна, выкладывай! Что происходит?

— Он думает, ты занимаешься рэкетом.

— Травлю узкоглазых? — фыркнул Притчард.

— Да, — кивнула Анна. — И это не такая уж глупая мысль, знаешь ли.

— Ах вот как! И ты с ним согласна, да?

— Я этого не говорила, — возразила девушка. — Это не я так считаю…

— Ты считаешь меня сварливым старым пнем, — отозвался Притчард. — Я знаю. Анна, я и впрямь сварливый старый пень. Но я не убийца.

Убежденность проститутки развеялась так же быстро, как подчинила ее себе. Анна вновь отпрянула, шагнула в сторону, к окну, рука ее потянулась к плетеному кружеву воротника, затеребила его. Притчард тут же смягчился. Он узнал этот жест: это характерное движение, свойственное не ей одной, но любой девушке.

— Ну как бы то ни было, — проговорил он примирительно. — Как бы то ни было.

— Ты не так уж и стар, — сказала Анна.

Ему отчаянно хотелось к ней прикоснуться.

— А потом еще эта проблема лауданума — несчастный случай с Кросби Уэллсом, — промолвил он. — У меня эта история из головы не идет.

— Что еще за проблема лауданума?

— Под кроватью отшельника нашли флакон с лауданумом. Мой.

— Закупоренный или открытый?

— Закупоренный. Но наполовину пустой.

Анна явно заинтересовалась:

— Твой — в смысле, он принадлежал тебе лично или просто был куплен в твоей аптеке?

— Куплен, — объяснил Притчард. — И куплен не Кросби. Я этому человеку в жизни ни драхмы не продал.

Анна задумчиво прижала ладонь к щеке:

— Очень странно.

— Эх, старина Кросби Уэллс. — Притчард делано рассмеялся. — При его жизни никто и никогда о нем вообще не задумывался, а теперь вон как вышло.

— Кросби… — проговорила Анна и вдруг, нежданно-негаданно, расплакалась.

Причарду захотелось шагнуть к ней, раскрыть объятия, утешить девушку. Она пошарила в рукаве в поисках платка; Притчард ждал, сцепив за спиною руки. Она плакала не о Кросби Уэллсе. Она ж его даже не знала. Плакала она о себе.

Разумеется, думал Притчард, это неприятно — когда тебя судят за попытку самоубийства в суде по мелким искам, и травят все кто попало, и обсуждают в «Таймс» как какую-то диковину, и сплетничают о тебе за завтраком и между партиями в бильярд, словно душа человеческая — это общее достояние и база для судебного разбирательства. Притчард не сводил с Анны глаз: вот она высморкалась, тонкими пальцами неловко затолкала платок обратно в рукав. Нет, это не просто усталость — это горе совсем иного рода. Она, похоже, не столько измотана и затравлена, сколько разрывается надвое.

— Ничего, пустяки, — наконец проговорила Анна, взяв себя в руки. — Не обращай на меня внимания.

— Если бы я только мог взглянуть хоть на кусочек, — гнул свое Притчард.

— Что?

— Ну, дурман — я б его у тебя откупил. Я вовсе не собираюсь ничего подменять; ты можешь дать мне совсем чуть-чуть, вся порция мне не нужна.

Девушка резко качнула головой, и Притчард внезапно понял, что в ней изменилось. Он шагнул вперед, за три стремительных шага преодолев разделяющее их расстояние, и схватил ее за рукав.

— Где вещество? — потребовал он. — Где смола?

Анна отдернула руку.

— Я ее съела, — заявила девушка. — Последние остатки доела вчера вечером, если хочешь знать.

— Нет, быть того не может!

Притчард последовал за ней, развернул ее за плечи лицом к себе. Большим пальцем приподнял ей подбородок, запрокинув голову, и вгляделся в ее глаза.

— Ты врешь, — объявил он. — Ты чиста.

— Я его съела, — повторила Анна, рывком высвобождаясь.

— Ты опиум обратно А-Су отдала? Он его забрал?

— Еще раз повторяю: я его съела.

— Да брось ты! Анна, не лги мне!

— Я не лгу.

— Ты съела порцию отравленной смолы — и глаза у тебя ясные, как рассвет?

— А кто говорит, что опиум был отравлен? — сощурилась девушка.

— И даже если не был…

— Ты знаешь доподлинно, что опиум был отравлен? Ты уверен?

— Я ни черта не знаю об этом треклятом деле и тон твой мне не нравится! — рявкнул Притчард. — Да ради бога, я всего-навсего хочу получить назад кусочек той порции, чтобы ее проверить!

Анна вновь встрепенулась:

— И кто же, интересно, его отравил, а, Джо? Кто пытался меня убить? Твои предположения?

— А-Су, может статься, — взмахнул рукой Притчард.

— Обвинить обвинителя? — Анна рассмеялась. — Именно такую игру преступник и ведет!

— Я пытаюсь помочь тебе! — в бешенстве рявкнул Притчард. — Я помочь пытаюсь!

— Нечего тут помогать! — закричала Анна. — Помогать тут некому! В последний раз: это не попытка самоубийства, Джозеф, и — никакого — чертова — яда!

— Тогда объясни мне, как ты, полумертвая, оказалась посреди Крайстчерчской дороги?

— Я не могу этого объяснить!

Впервые за этот день Притчард прочел в ее лице подлинные чувства: страх и ярость.

— Ты тем вечером курила трубку — как всегда?

— Как всякий день после того, как внесла залог.

— А сегодня?

— Нет. Говорю же: вчера вечером я съела все, что осталось.

— В котором часу?

— Поздно. Может, в полночь.

Притчарду захотелось сплюнуть.

— Не делай из меня дурака. Я сколько раз видел тебя и под кайфом, и под отходняком. Прямо сейчас ты трезва, как монахиня.

Ее лицо исказилось.

— Если ты мне не веришь, уходи.

— Нет. Не уйду.

— Черт тебя подери, Джо Притчард.

— Черт подери тебя.

Анна снова расплакалась. Притчард отвернулся. Где она его прячет? Он шагнул к гардеробу, открыл, стал перетряхивать содержимое. Платья на вешалках. Нижние юбки. Кальсоны, по большей части изодранные и замызганные. Платки, шали, корсеты, чулки, ботинки на пуговках. Ничего! Он отошел к комоду, где на треснувшей фарфоровой тарелке стояла спиртовая лампа, — ее опиумная лампа, надо думать, и тут же — скомканная пара перчаток, расческа, подушечка для булавок, вскрытая упаковка мыла, разнообразные склянки с кремами и пудрой. Эти предметы он поочередно брал в руки и ставил на место; он задался целью перевернуть комнату вверх дном.

— Что ты делаешь? — вознегодовала Анна.

— Ты его прячешь и не говоришь мне почему!

— Это мои вещи.

Притчард расхохотался:

— Памятные подарочки, да? Ценные сувениры? Антиквариат?

Он рывком выдвинул ящик из комода и перевернул его на пол. С грохотом посыпались мелочи и безделушки. Монеты, деревянные катушки ниток, ленты, обтянутые тканью пуговицы, портновские ножницы. Выкатились три пробки от шампанского. Мужская кисточка для бритья — она, верно, где-то ее стибрила. Спички, косточки для корсета. Билет, по которому она приехала в Новую Зеландию. Смятые клочки ткани. Зеркальце в посеребренной оправе. Притчард разгреб кучу. Вот Аннина трубка, и где-то должна быть от нее коробочка или, может, мешочек, а внутри — в вощеную бумагу завернута смола, точно магазинная ириска. Он выругался.

— Скотина, — произнесла Анна. — Ты омерзителен.

Не обращая на нее внимания, Притчард подобрал трубку.

Трубка оказалась китайской работы; сделанная из бамбука, она была длиной с Притчардово предплечье. Чашка располагалась дюймах в трех от конца, выдавалась вперед, как дверная ручка, и крепилась к дереву с помощью металлической скобы. Притчард взвесил трубку в руках, держа ее, как флейтист — флейту. Затем принюхался. По краю чашки загустел темный нагар, как если бы к трубке прикладывались, причем недавно.

— Ну, доволен? — спросила она.

— Придержи язык. Игла где?

— Здесь. — Она указала на кусок ткани среди жалкого мусора на полу, с воткнутой в него длинной шляпной булавкой, почерневшей на конце.

Притчард обнюхал и булавку. Затем вставил ее в отверстие в чашке и повращал, держась за кончик.

— Ты ее сломаешь.

— Значит, окажу тебе услугу.

(Притчарда удручало и шокировало Аннино пристрастие к наркотику — но почему бы? Он и сам частенько покуривал опиум. Обычно в Каньере, у А-Су, в маленькой хижине: Су завесил ее восточными тканями, обеспечивая неподвижность воздуха, чтобы его драгоценные лампы не мигали на сквозняке.)

Наконец Притчард отшвырнул трубку — небрежно, так что чашка со звоном ударилась о половицу.

— Скотина, — повторила Анна.

— Ах, скотина, значит?

Притчард бросился на нее, не то чтобы собираясь причинить ей боль, но просто схватить за плечи и потрясти хорошенько, пока не скажет правду. Но он был неуклюж, Анна вывернулась, и в третий раз за день ноздри Притчарду защекотал густой солоноватый запах океана и, как ни странно, металлический привкус холода — как будто в лицо ему ударил ветер, как будто над его головой лопнул парус, как будто в воздухе повеяло штормом. Он дрогнул.

— Отвали! — приказала она. Она заслоняла лицо руками, неплотно сжав пальцы в кулаки. — Я серьезно, Джозеф. Я не потерплю, чтобы меня называли лгуньей. Отвали и убирайся.

— Я буду называть тебя лгуньей, если ты, черт тебя побери, лжешь.

— Отвали.

— Говори, где ты прячешь опиум.

— Отвали!

— И не подумаю, пока не скажешь! — заорал Притчард. — А ну говори, ты, шлюха непутевая!

В отчаянии он снова бросился на нее; глаза ее полыхнули огнем, и в следующее мгновение она запустила руку под корсаж и достала однозарядный дамский пистолет. Совсем крохотный, не длиннее Притчардова пальца, но с расстояния двух шагов такой вполне смог бы разнести ему грудь. Притчард инстинктивно вскинул руки. Оружие смотрело назад, дуло торчало вверх, едва не упираясь в Аннин подбородок, так что ей пришлось развернуть пистолет, чтобы он лег ей в руку, — но тут одновременно произошло три события. Притчард отпрянул назад и споткнулся о край ротангового коврика; за его спиной распахнулась дверь и кто-то вскрикнул; и Анна, полуобернувшись на голос, подалась вперед — и выстрелила себе в грудь.

Выстрел из миниатюрного пистолета прозвучал глухо и даже неприметно, словно высоко над палубой топсель лопнул. Звук казался эхом самого себя: как если бы настоящий выстрел прогремел где-то очень далеко, а этот шум — не более чем отголосок. Притчард сдуру крутнулся на месте и развернулся к Анне спиной, чтобы оказаться лицом к лицу с новым участником событий. В голове у него помутилось; он отстраненно отметил, что вошедший — это Обер Гаскуан, новый секретарь магистратского суда. Притчард знал Гаскуана довольно поверхностно. Недели три назад клерк пришел к нему в лабораторию и попросил отпустить ему по рецепту лекарство от расстройства кишечника; как ни смешно, Притчард задумался об этом сейчас. Интересно, помогла ли его настойка пациенту, как он обещал?

На краткую долю секунды все застыли… а может, времени не прошло вовсе. Гаскуан громко выругался, метнулся вперед, накинулся на проститутку, оттянул назад ее голову, пистолет со стуком отлетел в сторону, но на белизне шеи не обнаружилось ни царапины, крови не было — девушка дышала. Ладони ее взметнулись к горлу.

— Дура — что ты за дура! — заорал Гаскуан. В голосе его зазвенело рыдание. Он вцепился в ее истрепанный воротник обеими руками и рывком разорвал на ней платье. — Холостой заряд, да? Восковая пулька? Решила еще раз нас напугать? Да что за игру, черт тебя дери, ты затеяла?

Анна ощупывала грудь, пальцы ее смятенно теребили и мяли плоть. Глаза девушки расширились.

— Холостой, думаешь? — Притчард нагнулся и подобрал пистолет.

Ствол был горячим на ощупь, в воздухе висел запах пороха. Но стреляной гильзы нигде видно не было, равно как и отверстия. Стена за спиною Анны, ровно оштукатуренная, выглядела такой же, как секунду назад. Мужчины озирались по сторонам, переводя глаза со стен на пол, с пола на Анну. Проститутка смотрела вниз, на собственную грудь. Притчард протянул Гаскуану пистолет — тот нелепо покачивался, вися на указательном пальце. Гаскуан взял оружие в руки. Ловко отщелкнул ствол, заглянул в патронник. Затем обернулся к Анне:

— Кто заряжал пистолет?

— Я сама, — недоуменно отозвалась Анна. — Могу показать запасные патроны.

— Покажи. Давай их сюда.

Девушка с трудом поднялась на ноги и отошла к этажерке рядом с кроватью; спустя мгновение она вернулась с жестяной коробкой, в которой на клочке оберточной бумаги перекатывались семь патронов. Гаскуан потрогал их пальцем. Затем вручил пистолет проститутке:

— Заряди так, как заряжала прежде. Точно так же.

Анна безмолвно кивнула. Откинула ствол вбок, вложила патрон в патронник. Со щелчком аккуратно вернула ствол на прежнее место, взвела курок на полувзвод, передала заряженный пистолет обратно. Да она, похоже, перепугана до смерти, подумал про себя Притчард, — словно остолбенела, и двигается машинально. Гаскуан взял у нее пистолет, отошел на несколько шагов, прицелился и выстрелил в изголовье кровати. Выстрел прозвучал так же тихо, как и прежде, но на сей раз Притчард расслышал встревоженный шум голосов этажом ниже и торопливые шаги. Все пригляделись к тому месту, куда он стрелял. В центре подушки зияла аккуратная дырочка, чуть потемневшая по краям от жара; от набивки взметнулись клубы пылевидного пуха и медленно осели туманной дымкой. Гаскуан шагнул вперед, отбросил подушку. Ощупал спинку кровати — точно так же как Анна ощупывала шею, ища рану, — и спустя мгновение удовлетворенно крякнул.