— Слушай, — сказала она, — все было так, как я говорю. Мы заснули, я проснулась, покурить захотелось, я вышла из его дома, пошла к себе, зажгла трубку — и это последнее, что я помню.

— А ты не заметила ничего странного в своем номере, когда вернулась? Скажем, какие-нибудь следы того, что там побывал чужой?

— Да нет, — покачала головой Анна. — Дверь была заперта, как всегда. Я открыла ее своим ключом, вошла, закрыла дверь, села, зажгла трубку — и это последнее, что я помню.

Ей уже надоело пересказывать все заново, а в последующие дни надоест еще больше, как только обнаружится, что Эмери Стейнз ночью исчез и с тех пор его никто не видел. В связи с этим Анну Уэдерелл еще подвергнут допросу, и обычному и перекрестному, и заклеймят презрением, и поставят под сомнение каждое ее слово, и она станет повторять одно и то же до тех пор, пока история не зазвучит как чужая и она сама в себе не усомнится.

Гаскуан, который лишь недавно приехал в Хокитику, Стейнза не знал, но теперь, глядя на Анну, внезапно преисполнился любопытства в отношении этого человека.

— А мистер Стейнз мог желать тебе зла? — спросил он.

— Нет! — тут же откликнулась она.

— Ты ему доверяешь?

— Да, — тихо ответила Анна. — Доверяю так же, как…

Но сравнения она не докончила.

— Он твой возлюбленный? — спросил Гаскуан, помолчав.

Анна залилась краской.

— Он богаче всех в Хокитике, — отозвалась она. — Если ты о нем до сих пор не слышал, то вот-вот услышишь. Эмери Стейнз. Ему едва ли не весь город принадлежит.

И вновь взгляд Гаскуана обратился к мерцающей груде золота на столе — на сей раз многозначительно: для первого богача Хокитики это, конечно же, ничтожное количество.

— Так он твой возлюбленный? — повторил Гаскуан. — Или клиент?

Анна замялась.

— Клиент, — выговорила она наконец слабым голосом.

Гаскуан почтительно наклонил голову, как если бы Анна только что сообщила о его безвременной смерти. А она торопливо затараторила:

— Он золотоискатель. Так и составил себе состояние. Но родом он из Нового Южного Уэльса, как я. На самом деле, мы на одном и том же корабле переплыли Тасманово море, когда сюда приехали, — на «Попутном ветре».

— Понятно, — кивнул Гаскуан. — Ну что ж, тогда, если он так богат, вероятно, это его золото.

— Нет, — встревоженно запротестовала Анна. — Он бы не стал…

— Не стал — чего? Не стал бы тебе лгать?

— Не стал бы…

— Не стал бы пользоваться тобой, как вьючной скотиной, чтобы переправить куда-то золото без твоего ведома?

— Куда переправить-то? — возразила Анна. — Я никуда не уезжаю. Вообще никуда не собираюсь из города.

Гаскуан помолчал, затянулся сигаретой. И снова заговорил:

— Ты покинула его постель ночью — так?

— Я собиралась вернуться, — отозвалась Анна. — И тогда уже проспаться.

— Думается мне, ты ушла, ему не сказавшись.

— Но я же собиралась вернуться.

— И несмотря на то, что он наверняка снял тебя до утра.

— Да говорю ж тебе, я не собиралась отлучаться надолго!

— Но ты лишилась чувств, — напомнил Гаскуан.

— Может, просто обморок.

— Ты сама в это не веришь.

Анна закусила губу.

— Ох, бессмыслица какая-то! — воскликнула она спустя мгновение. — С золотом какая-то бессмыслица, с опиумом какая-то бессмыслица. Почему я оказалась там, посреди дороги? На холоде, одна-одинешенька, на полпути к Арахуре?

— Надо думать, многое из того, что происходит под воздействием опиума, не имеет смысла.

— Да, — кивнула она. — Да, так.

— Но здесь я готов целиком положиться на тебя, поскольку сам наркотика никогда не пробовал, — промолвил Гаскуан.

Засвистел чайник. Гаскуан сдвинул сигарету в угол рта, обмотал руку лоскутом сержа, снял чайник с плиты. Заливая кипятком заварку, он поинтересовался:

— А этот твой китаеза? Он ведь прикасался к опиуму, так?

Анна потерла лицо — неловко, как заспанный ребенок.

— Прошлой ночью я А-Су не видела, — сказала она. — Говорю ж, я трубку дома раскурила.

— Трубку, набитую его опиумом! — Гаскуан поставил чайник на подставку над плитой.

— Да… наверное, — отозвалась Анна. — Но с тем же успехом можно сказать, что это опиум Джозефа Притчарда.

Гаскуан снова сел.

— Мистер Стейнз, надо думать, гадает, что с тобой случилось, раз ты так внезапно покинула его постель посреди ночи и не вернулась. Хотя я вижу, он не пришел сегодня заплатить за тебя залог — ни он, ни твой работодатель.

Он говорил в полный голос, чтобы пробудить Анну от ее сонливой истомы; расставляя блюдца, он громко брякнул тем, которое предназначалось для гостьи, и со скрежетом подвинул его через весь стол.

— Это мое дело, — отпарировала Анна. — Я пойду к нему и извинюсь, как только…

— Как только мы решим, что делать с этой грудой, — докончил за нее Гаскуан. — Да, это твоя прямая обязанность.

Настроение Гаскуана снова поменялось: его внезапно захлестнула волна раздражения. До сих пор он не получил никакого внятного объяснения тому, почему Аннино платье оказалось набито золотом, и как она очутилась на улице в бессознательном состоянии, и связаны ли как-нибудь эти два события между собой. Он злился, что ничего не понимает, и, чтобы унять дурное настроение, взял пренебрежительный тон: такая позиция давала ему хотя бы некоторое подобие контроля над ситуацией.

— А сколько оно может стоить? — осведомилась Анна, снова потянувшись к груде золота. — Ну хотя бы примерно. Я на глаз определять не умею.

Гаскуан затушил окурок о блюдце.

— Думаю, моя милая, тебе следовало бы задать совсем иной вопрос: не «сколько», а «кто» и «почему». Чье это золото? С чьего участка? И куда его пытались переправить?

* * *

В тот первый вечер они договорились спрятать найденное золото. Решено было, что, если кто-нибудь спросит, с какой стати Анна сменила свое всегдашнее платье на новое, более темное, она честно ответит, что хотела бы с запозданием носить траур по своему нерожденному ребенку, а нужный предмет одежды добыла из сундука, выброшенного волнами на хокитикское взморье. Все это вполне соответствовало истине. Если кто-либо захочет взглянуть на старое платье или станет спрашивать, где оно хранится, Анне велено было тотчас же известить Гаскуана, ведь такой человек наверняка окажется осведомлен о золоте, зашитом в оборки, а также о его происхождении — и, вероятно, о том, куда драгоценный металл везли.

Выработав стратегию, Гаскуан опорожнил тартановую жестянку из-под печенья, и они вместе пересыпали туда золото, завернули коробку в одеяло и спрятали сверток в мешке с мукой. Гаскуан завязал мешок бечевкой и предложил хранить его у себя под кроватью, вплоть до обнаружения новых сведений. Поначалу Анна сомневалась, но Гаскуан убедил ее, что в его доме золото в большей безопасности: гостей у него не бывало, днем коттедж заперт и ни у кого нет ни малейших оснований думать, будто клад доверен ему, — в конце концов, в городе он совсем недавно и еще не обзавелся ни врагами, ни друзьями.

Следующие две недели пронеслись в мгновение ока. Анна вернулась в дом Стейнза и обнаружила, что тот исчез бесследно; несколькими днями спустя она узнала о смерти Кросби Уэллса: оказалось, что и это событие произошло за те несколько часов, что сама она провела без сознания. Вскорости после того до нее дошел слух о громадном кладе (происхождение которого еще предстояло выяснить), обнаруженном в доме Кросби Уэллса, причем недвижимость к тому времени откупил отельер Эдгар Клинч, арендатор гостиницы «Гридирон», которая принадлежала Эмери Стейнзу и в которой в настоящий момент жила сама Анна.

Гаскуан не говорил с Анной напрямую о каком-либо из этих событий: тему Эмери Стейнза она обсуждать отказывалась и ничего не могла сказать насчет Кросби Уэллса, кроме разве того, что не была с ним знакома. Гаскуан чувствовал: она горюет о пропаже Стейнза, но считает ли она его мертвым или верит, что он жив, Гаскуан судить не брался. Щадя ее чувства, Гаскуан к этому вопросу не возвращался; если они и беседовали, то о другом. Из высокого окна своего номера на верхнем этаже гостиницы «Гридирон» Анна наблюдала, как старатели бредут сквозь дождь в ту и другую сторону по Ревелл-стрит. Она почти не выходила из комнаты и каждый день надевала черное платье Агаты Гаскуан. Про перемену в одежде никто Анну не спрашивал; никто так и не дал ей понять, что знает про золото, некогда зашитое в корсет, а теперь надежно спрятанное под кроватью у Гаскуана. Причастные лица отчего-то никак не желали заявить о себе и открыть карты.

В день после похорон Кросби Уэллса Анна предстала перед судом малых сессий по обвинению в попытке самоубийства, как и предсказывал Гаскуан. От защиты она отказалась и в конце концов была оштрафована на пять фунтов за покушение на фелонию, а потом еще и строго отчитана за то, что господин мировой судья вынужден тратить на нее свое драгоценное время.

* * *

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Гаскуана, пока он стоял в гостинице «Гридирон», прижимая Анну Уэдерелл к груди, проводя пальцем по дырочкам корсета снизу вверх вдоль спины. Так он некогда обнимал Агату — в точности, совершенно так же, одну ладонь притиснув к ее лопатке, второй обняв ее округлое плечо; Агата же упиралась руками ему в грудь — всегда заслонялась ими, как щитом, в миг сближения. Как странно, что сейчас он о ней вспомнил. Можно познать тысячу женщин, подумал Гаскуан, можно на протяжении многих лет на каждую ночь снимать очередную девицу, но рано или поздно новые любовники будут всего-то-навсего вспоминать прежних и поневоле заплутают в рефлекторном лабиринте бесконечных сопоставлений, вечно разочаровываясь, вечно оглядываясь назад.

Анна все еще дрожала крупной дрожью, потрясенная несостоявшимся выстрелом. Гаскуан дождался, пока ее дыхание не выровняется, и, минуты три-четыре спустя после того, как шаги Притчарда затихли внизу лестницы, почувствовав, что к девушке отчасти вернулись силы, прошептал:

— Да что, ради всего святого, на тебя нашло?

Но Анна лишь покачала головой и теснее прильнула к нему.

— Это был холостой заряд? Патрон-пустышка?

Она снова покачала головой.

— Или вы с аптекарем сговорились?

Это ее встряхнуло, она оттолкнула его ладонями и с омерзением в голосе воскликнула:

— С Притчардом?

Гаскуан с удовольствием отметил, как она оживилась, пусть даже под влиянием гнева.

— Ну а что тогда ему от тебя понадобилось?

Анна едва не рассказала ему всей правды, но вдруг устыдилась. За прошедшие две недели Гаскуан был к ней так добр; она не нашла в себе сил открыть ему, куда делся опиум. Не далее как вчера он так радовался, что она положила конец своей рабской зависимости от трубки, дивился ее силе воли, хвалил ее ясный взгляд, восхищался ею. У нее язык не повернулся вывести его из заблуждения — ни тогда, ни сейчас.

— Уж этот мне старина Джо Притчард, — проговорила она, отворачиваясь. — Ему сделалось одиноко, вот и все.

Гаскуан вытащил портсигар и внезапно осознал, что тоже дрожит всем телом.

— У тебя бренди не осталось? — спросил он. — Мне б на минутку присесть, если ты не возражаешь. Надо взять себя в руки.

Он осторожно положил пистолет на этажерку рядом с Анниной кроватью.

— С тобой постоянно что-то происходит, — промолвил он. — Все то, чего ты объяснить не в силах. Все то, чего никто не в силах объяснить. Прямо даже и не знаю…

Гаскуан умолк на полуслове. Анна отошла к шкафу за бренди, а Гаскуан присел на кровать зажечь сигарету, и на краткий миг они застыли живой картиной — такие сцены изображаются на тарелках, которые продают на ярмарке как винтажные: он — руки на коленях, голова опущена, в пальцах сигарета; она — подбоченившись, выставив вперед ногу, наливает ему бокал. Но любовниками они не были, и комната эта им не принадлежала.

Гаскуан снова глубоко затянулся и прикрыл глаза.

— Так как насчет обещанного сюрприза, мистер Гаскуан? Я прямо предвкушаю, — произнесла Анна, пытаясь его подбодрить.

Ибо она ни словом не солгала Джозефу Притчарду, сообщив, что у нее назначена деловая встреча: она собирается с одной дамой шляпки посмотреть. Гаскуан договорился с некой модницей о частной консультации, — по-видимому, за консультацию он заплатил из собственного кармана, хотя посвящать Анну в свой замысел отказался: пусть, дескать, детали договоренности и имя дамы станут для нее сюрпризом. Анне отродясь не обещали никаких сюрпризов; такая перспектива волновала ее и пугала. Однако ж она очень мило поблагодарила француза за заботу.

Гаскуан не ответил, и Анна подступилась снова:

— А эта твоя дама ждет внизу, да?

Гаскуан наконец-то стряхнул с себя задумчивость. И вздохнул:

— Нет, я должен сам отвести тебя к ней — в приватную гостиную в «Путнике», ну да десять минут она подождет. Собственно, десять минут она уже прождала. — Гаскуан провел рукой по лицу. — Подождут твои шляпки.

— Чего ты не знаешь?

— Прости?

— Ты сказал «Прямо даже и не знаю…», но фразы не докончил.

За последние две недели они привыкли держаться друг с другом запросто, как оно частенько случается после совместно пережитого тяжкого испытания, хотя Анна по-прежнему звала его мистером Гаскуаном и никогда — Обером. На большей фамильярности Гаскуан не настаивал: подчеркнутое соблюдение приличий ему скорее нравилось, а обращение по фамилии ласкало слух.

— Прямо даже и не знаю, что об этом всем думать, — наконец выговорил Гаскуан. Принял у нее бокал, но выпить не выпил; его внезапно захлестнула волна неизбывной печали.

Обер Гаскуан ощущал гнет тревоги куда острее прочих. Если уж его что-то обеспокоило, как, например, необъяснимая осечка Анниного пистолета, он давал волю бурным выплескам эмоций — потрясению, отчаянию, гневу и горю; он цеплялся за эти эмоции, поскольку они позволяли тревоге излиться вовне и в каком-то смысле регулировали давление, что он ощущал изнутри. Он завоевал репутацию человека сильного и уравновешенного в момент кризиса — как, например, нынче днем, — зато разом сникал, как только кризис удавалось преодолеть или предотвратить. Его все еще бил озноб, причем эта дрожь возбуждения накатила, едва он выпустил шлюху из объятий.

— Мне нужно кое-что с тобой обсудить, — проговорила Анна.

Гаскуан взболтнул бренди в бокале.

— Слушаю.

Анна вернулась к шкафу и налила бокал и себе.

— Я задолжала плату за номер. За три месяца. Нынче утром Эдгар прислал мне уведомление.

Она резко смолкла, обернулась, вскинула глаза на гостя.

Гаскуан в очередной раз затягивался сигаретой; он задержал вдох, набрав полную грудь дыма, и развел руки в характерном жесте, осведомляясь: сколько?

— Я плачу десять шиллингов в неделю, это вместе с питанием и ванной каждое воскресенье. — (Гаскуан выдохнул.) — За три месяца… это будет… не знаю… шесть фунтов.

— За три месяца, — эхом откликнулся Гаскуан.

— Этот штраф меня здорово подкосил, — проговорила Анна. — Пять фунтов судье. Это мой заработок за целый месяц. Я все дочиста выгребла.

Она ждала.

— А разве сутенер тебе жилье не оплачивает? — переспросил Гаскуан.

— Нет, — покачала головой Анна. — Не оплачивает. Я сама отвечаю за все перед Эдгаром.

— Твой домовладелец?

— Да. Эдгар Клинч.

— Клинч? — Гаскуан поднял взгляд. — Это ведь он купил недвижимость Кросби Уэллса.

— Его хижину, да, — подтвердила Анна.

— Так на него ж только что свалилось баснословное богатство! Что ему до шести фунтов?

Анна пожала плечами:

— Однако ж он велит погасить долг. Немедленно.

— Может, он опасается, как там в суде дело повернется, — предположил Гаскуан. — Может, боится, что придется все отдать обратно, как только апелляционную жалобу удовлетворят.

— Он не объяснил почему, — отозвалась Анна. (Она еще не слышала о нежданном прибытии вдовы и не знала о том, что сделку по продаже имущества Кросби Уэллса того и гляди аннулируют.) — Но он ни разу не блефует, он настроен серьезно — вот так он мне и сказал.

— А ублажить его хоть как-нибудь ты не можешь? — спросил Гаскуан.

— Про «как-нибудь» забудь, — надменно отрезала Анна. — Я в трауре. Мой ребенок мертв, я его оплакиваю. Я этим ремеслом больше не занимаюсь.

— Можно найти иной род занятий.

— Так ведь ничего другого нету. Все, что я умею, — это с иголкой управляться, а здесь на рукоделье спроса никакого. Слишком мало женщин.

— Как насчет починки одежды? Носки, там, пуговицы. Воротнички обтрепавшиеся. В лагере всегда найдется, чего подлатать да заштопать.

— За починку одежды гроши платят, — отозвалась Анна.

Она вновь воззрилась на гостя — выжидательно воззрилась, подумал Гаскуан и от этой мысли рассердился не на шутку. Он припал к спасительному бренди. Разве его вина, что у нее нет денег? Со времен той ночи, что она провела в тюрьме, Анна ни разу за две недели не выходила на улицу, а ведь проституция — ее источник дохода; разумеется, она на мели. А эта ее нелепая затея с трауром! Можно подумать, ее кто-то заставляет. Не то чтобы она убита горем: да ради всего святого, ребенок уже три месяца как умер. И платье, казалось бы, тоже не помеха. Она бы зарабатывала свой шиллинг-другой в Агатином черном платье с той же легкостью, как и в привычном оранжевом: у нее же в Хокитике постоянные клиенты, а шлюх вдоль побережья — раз-два и обчелся. Да и вообще, думал про себя Гаскуан, какая разница-то? В темноте все кошки серы.

Вспышка раздражения была вызвана отнюдь не отсутствием сострадания. Гаскуан знавал нищету и со времен молодости не раз и не два оказывался в долгах. Он бы помог Анне, охотно бы помог, если бы она попросила его о помощи иначе. Но как большинство остро чувствующих ранимых людей, Гаскуан не выносил чувствительности в других: если ему задавали вопрос, он требовал честности и прямоты — требовал тем более настоятельно, ежели бывал раздражен. Гаскуан видел, что шлюха прибегла к некой стратегии, пытаясь чего-то от него добиться. Он злился, потому что стратегию распознал, а еще потому, что знал доподлинно, о чем Анна собирается попросить. Он выпустил струю дыма.

— Эдгар всегда был ко мне очень добр, — продолжила Анна, когда стало очевидно, что Гаскуан так и не заговорит первым. — Но в последнее время он здорово не в духе. Не знаю почему. Я уж его упрашивала, упрашивала, а он — ни в какую. — Анна помолчала. — Если бы мне только…

— Нет.

— Малая крупица — вот и все, что мне нужно, — увещевала Анна. — Всего-то-навсего один из самородков. Я скажу ему, что нашла его в реке или где-нибудь на дороге. Или совру, что мне заплатили золотом, — старатели иногда так и платят. Скажу, получила его от какого-нибудь иностранца. Мне врать не привыкать.

Гаскуан покачал головой:

— К этому золоту нельзя притрагиваться.

— Но до каких пор? — воскликнула Анна. — До каких пор?

— До тех пор, пока не выяснишь, кто именно зашил это золото в твой корсет! — рявкнул Гаскуан. — И ни минутой раньше!

— А что ж мне меж тем с арендной платой делать?

Гаскуан сурово воззрился на нее.

— Анна Уэдерелл, — проговорил он, — я тебе не опекун.

Это заставило ее умолкнуть, хотя темные глаза вспыхнули досадой. Анна оглянулась, ища, чем бы себя занять и к какому бы рутинному делу приложить руку. Наконец она опустилась на колени и принялась собирать свои безделушки, рассыпанные по полу Притчардом, она сердито сгребала их к себе и яростно швыряла обратно в пустой ящик комода.