Анна прибыла в Хокитику уже беременной, хотя живот ее еще не начал округляться и фигура до поры не выдавала ее тайны. Клинч повстречался с ней на набережной Гибсона, куда ее доставил лихтер, — барк «Добрый путь» встал на якорь ярдах в ста от берега. День выдался погожий и солнечный, подмораживало. Устье реки ярко искрилось, звенели трели птиц. Даже сейчас Клинчу казалось, что он помнит все до мельчайших подробностей. Словно наяву, он видел широкий нимб ее капора и концы ее лент, трепещущие на ветру, видел ее ботильоны, ее перчатки на пуговичках, ее ридикюль. Видел переливчатый багрянец платья — платье было взято напрокат, как впоследствии выяснилось, у антрепренера Дика Мэннеринга, которому Анна платила за него посуточно до тех пор, пока не сможет себе позволить купить собственный наряд. Кричаще-яркий цвет ей не шел: он придавал ее лицу землистый оттенок и выпивал жизнь из глаз. Эдгара Клинча она просто ослепила. Широко улыбаясь, он сжал ее хрупкую кисть в своих ладонях и энергично встряхнул. Сказал «добро пожаловать в Хокитику», предложил руку, пригласил пройтись; она согласилась. Приказав носильщикам доставить ее дорожный сундук в гостиницу «Гридирон», Клинч выпятил грудь колесом и повел Анну Уэдерелл по Ревелл-стрит — ни дать ни взять принц-консорт, сопровождающий королеву.

К тому времени Эдгар Клинч еще не пробыл в Хокитике и месяца. Он не был знаком с Диком Мэннерингом, хотя имя слышал; в тот день он встречал Аннин корабль безо всякой предварительной договоренности ни с магнатом, ни с проституткой. (Мэннеринг задержался в Данидине и в Хокитике ожидался лишь на будущей неделе; в любом случае он предпочитал пароход паруснику.) В ясные дни Клинч частенько выходил на косу и приветствовал старателей, что высаживались на песчаный берег. Он пожимал им руки, улыбался, отдельно приглашал каждого остановиться в гостинице «Гридирон», как бы между делом замечая, что готов предложить хорошую скидку, но только тем, кто согласится в течение ближайшего получаса.

В ходе недолгой прогулки от набережной Гибсона Клинч всем своим существом ощущал легкое прикосновение Анниной руки к своему локтю; к тому времени как они достигли парадного входа в «Гридирон», Клинч понял, что без этого прикосновения ему жизнь не в жизнь. Он взмолился о разрешении угостить молодую женщину вторым завтраком в обеденной зале; она согласилась, и в груди его всколыхнулась волна искупительных чувств, так что в результате он предложил ей свой самый лучший, самый просторный номер.

Анна заплатила за жилье долговой распиской от Дика Мэннеринга; Клинч, нежданно преисполнившись великодушия, принял расписку без вопросов. К тому времени как он осознал, что Анна, надо думать, представительница древнейшей профессии, сердце его уже было отдано необратимо и бесповоротно. Когда неделю спустя в Хокитику прибыл Мэннеринг, он представился Клинчу как Аннин работодатель и выговорил для своей подопечной следующие условия: за еженедельную плату Анне предоставлялась защита, ненавязчивый надзор, два раза в день — питание и раз в неделю — ванна. Этот последний пункт считался дорогостоящей роскошью, его можно будет отменить (доверительно пояснил Мэннеринг), как только девица обживется в городке. Однако ж в течение первых нескольких недель ее найма необходимо потворствовать ее вкусам и поддерживать ощущение шика и блеска.

Клинч был более чем счастлив каждое воскресенье наполнять медную ванну, пусть и трудоемкая то была обязанность. Он с восторгом ждал, чтобы Анна промелькнула на лестничной площадке, с мокрыми волосами, вся — чистота и свежесть; он любил пройти мимо нее в обеденной зале воскресным вечером и вдохнуть молочный аромат мыла на ее коже. Ему нравилось выливать использованную, мутную от грязи воду в сточную канаву на краю дороги и надеяться, по мере того как белая пена утекала прочь, что Анна глядит на него сверху вниз из окна на верхнем этаже.

Любовные потуги Клинча неизменно оборачивались материнской заботливостью, ибо таково свойство человеческой природы — давать то, что мы больше всего хотели бы получить; а Эдгар Клинч отчаянно тосковал о матери — своей собственной матери он лишился во младенчестве, и с тех пор она воскресла в его сознании богиней, осиянной всеми достоинствами, — богиней, чье лицо оставалось неясно-размытым, точно маячило за окном в туманной ночи. Однако все усилия его любви были отмечены печатью обреченности, ибо требовали от объекта тонкой интуиции, которой не обладал сам Клинч. Эдгар Клинч был безнадежным романтиком, но во всех привычных смыслах этого слова — романтиком неудавшимся; невзирая на его ежедневные заботы, Анна Уэдерелл оставалась в полном неведении того факта, что хозяин гостиницы любил ее со всем пылом одинокого, отчаявшегося сердца. Она обходилась с ним вежливо, поддерживала в номере порядок, но вот общества Клинча не искала, а беседы ограничивала темами самыми банальными. Надо ли говорить, что равнодушие Анны лишь распаляло угли Клинчевой страсти и нагромождало их все выше, так что горели они дольше и алели ярче. Когда спустя месяц Мэннеринг заявил, что такому расточительству, как еженедельная ванна, пора положить конец, Клинч просто-напросто перестал вписывать эту услугу отдельной позицией в Аннин ежемесячный счет. Каждое воскресенье он готовил медную ванну, и выкладывал полотенца, и наполнял ее водою, как и прежде.

В ходе этих первых нескольких месяцев казалось, будто ничто не способно притушить Клинчеву благоговейную любовь к Анне. Ее профессия его не отталкивала, хотя его весьма удручало, что она так часто подвергает себя опасности. Когда Клинч обнаружил, что Анна — опиоманка и принимает наркотик едва ли не каждый день, он опять-таки лишь глубоко огорчился и забеспокоился, но не преисполнился отвращения. (Он рассуждал так: наркотик в большой моде, да, в конце концов, он и сам принимает лауданум всякий раз, как накатит бессонница; так велика ли разница между опиумом в растворе и опиумным дымом?) Наиболее неприятные стороны Анниной жизни, вместо того чтобы отвадить Клинча, будили в нем лишь глубокую печаль, и, как следствие, он все отчаяннее желал ей счастья.

Когда стало очевидно, что Анна ждет ребенка от другого мужчины, к печали Клинча подмешалась тревога. Он задумался, а не поведать ли теперь девушке о своих чувствах? Может, даже стоит предложить ей законный брак. А когда младенец появится на свет, он, глядишь, примет малыша как родного и станет о нем заботиться; глядишь, получится какая-никакая семья.

Как раз об этом Клинч размышлял однажды днем в середине зимы, когда услышал глухой стук и сдавленный вскрик на веранде гостиницы. Он открыл подъемное окно (он растапливал камины в верхних комнатах) и, глянув вниз, увидел Анну: она споткнулась на невысокой лестнице, что вела к парадному входу. На его глазах девушка медленно подняла руку и зашарила вокруг в поисках перил.

Клинч сбежал по ступеням, пересек вестибюль и открыл дверь впустить девушку: к тому времени Анна рывком выпрямилась и прошла через веранду. Клинч переступил порог, и Анна, уже потянувшаяся было к задвижке, рухнула на него и, чтобы не упасть, подалась вверх и обвила его отяжелевшими руками за шею. Уткнулась лицом ему в воротник, так что ее нос и губы прижались к его горлу, и вся словно бы обмякла. Клинч изумленно охнул — и застыл неподвижно. Ему казалось, что, стоит ему заговорить или порывисто двинуться, волшебство мгновения развеется и девушка обратится в бегство. Через ее плечо он глянул наружу. Стоял неяркий, ясный воскресный день, на улице не было ни души. Никто их не видел. Никто за ними не следил. Клинч обхватил Аннину талию ладонями, глубоко вдохнул, вдохнул еще раз, — а в следующий миг одним стремительным движением привлек Анну к себе, приподнял над полом, крепко прижался губами к ее щеке. И на бесконечно долгий миг замер так, не прерывая поцелуя. Затем подхватил ее на руки, отступил в вестибюль, захлопнул дверь, поддев ее ногой, провернул ключ в замке и понес девушку наверх. Аннина ванна была установлена в комнатке напротив лестничной площадки; чугунные котлы с водой уже ждали на полке у огня, накрытые крышками. Клинч, по-прежнему не размыкая объятий, опустился на диван рядом с ванной. Сердце его неистово колотилось. Он чуть отстранился — поглядеть на нее. Глаза девушки были закрыты; руки и ноги ее бессильно обвисли, словно превратившись в желе.

Вот уже много месяцев прошло с тех пор, как Анна вернула Дику Мэннерингу взятое напрокат багряное платье, а вместо него приобрела несколько других, лучше сидевших по фигуре. Однако сегодня она щеголяла не в кричащем оранжевом наряде, посредством которого обычно заявляла о своем ремесле, — ибо хокитикские шлюхи на работе цвета носили яркие, а вне работы предпочитали приглушенные тона. На сей раз она надела кремовое муслиновое платье, лиф которого был скроен в стиле куртки для верховой езды и застегнут наглухо. Плечи ее окутывала синяя треугольная шаль. По этим приметам, а также по тому, что девушка пребывала в состоянии почти бессознательном под воздействием опиума, Эдгар Клинч заключил, что она только что из Чайнатауна: когда Анна наведывалась туда, она отправлялась инкогнито, одевшись по возможности неброско.

Трясущимися руками Клинч стянул с Анниных плеч шаль; она соскользнула на пол. Затем он развязал бант на спине ее платья и ослабил завязки корсета, продвигаясь медленно и постепенно. Пальцы его нащупывали потайные пуговки, одну за одной, и выпрастывали их из петель. Она казалась такой податливой в его объятиях; когда он попытался осторожно стянуть с нее платье, Анна послушно подняла вверх руки, точно ребенок. Затем Клинч открепил ее кринолин и вытащил свою подопечную из верхнего обруча, так что весь деревянный каркас со всеми его пряжками с грохотом лег на пол. Он вновь опустил девушку на диван — раздетую до комбинации — и накрыл ее шалью. А затем встал и принялся наполнять ванну. Анна лежала, подложив ладонь под щеку, неровно дыша во сне: грудь ее вздымалась и опадала. Приготовив воду, Клинч вернулся к ней, приговаривая что-то утешающее; через голову стянул с нее комбинацию, подхватил нагую девушку на руки, опустился на колени и мягко перенес ее в ванну.

Анна издала воркующий звук, едва тело ее коснулось воды, но глаз не открыла. Клинч устроил девушку так, чтобы затылок ее удобно лег на медный выступ на краю, не давая ей соскользнуть и захлебнуться. Убрал с ее щеки прядь волос, провел большим пальцем по линии скулы. Погружая ее в воду, Клинч замочил рукава до самых плеч; теперь он шагнул назад, развел руки, стараясь не прижимать к себе пропитанную водой ткань, и воззрился на девушку. Он изнывал от одиночества и вместе с тем ощущал глубокое умиротворение.

Спустя мгновение хозяин гостиницы присел подобрать с пола муслиновое платье, намереваясь отряхнуть его и, сложив, повесить на спинку дивана. Платье оказалось тяжелее, чем ему представлялось, — и с чего бы? Это же всего-навсего муслин да нитки — теперь, когда открепили кринолин, сняли нижние юбки и прочие причиндалы! И чего ж оно такое увесистое-то? Клинч пощупал ткань — и ощутил между пальцами что-то странное. Он вывернул платье — а это что такое? — что-то массивное явно проложено между швами, вроде как ряд камешков. Он просунул палец под нитку, нитка порвалась, и он протолкнул указательный и большой палец под подогнутый и подшитый край. Может, тут набивка какая-нибудь? К вящему своему изумлению, вытащил он щепоть чистого золота.

Анна по-прежнему спала, прижавшись щекой к краю ванны. С неистово колотящимся сердцем Клинч прощупал швы платья, от оборок юбки до лифа. В ткани были спрятаны многие унции, если не фунты. И все — самородное золото! Что, спрашивается, Анна делала в Чайнатауне, если вернулась одурманенная опиумом и в платье, нашпигованном ценным металлом? Она, верно, куда-то переправляла золотишко — контрабандой переправляла, по всей видимости. В Чайнатаун? Что за нелепость! Должно быть, она из Чайнатауна его несла. Вероятно, в обмен на опиум! Клинч лихорадочно размышлял. Он припомнил, что прятать золото в подкладке одежды — это расхожий способ уклониться от уплаты таможенных пошлин, хотя дело, конечно, опасное: если поймают — плати огромные штрафы, а не то и в тюрьму загремишь. Но сама Анна ни разу не старатель — ради всего святого, она ведь женщина! — золото наверняка не ее. Кто-то, по-видимому, Анне достаточно доверяет, чтобы спрятать это золото в ее одежде. И Анна достаточно доверяет этому человеку, чтобы пойти ради него на подобный риск.

И тут его осенило: Мэннеринг. Дик Мэннеринг был хозяином чуть ли не всех китайцев Каньера; они трудились на его участках за ничтожное жалованье. А еще Мэннеринг был Анниным работодателем. Ну конечно же! Все знали, что Мэннеринг грязными делишками не брезгует, — да чего и ждать от сутенера? И не сам ли он повторял снова и снова, что Анна Уэдерелл — лучшая из шлюх?

Клинч вновь обернулся к Анне и вздрогнул, заметив, что глаза ее открыты и неотрывно глядят на него.

— Как водичка? — глупо спросил он, встряхивая платье, так чтобы скрыть щепоть золота в пальцах.

Она довольно замурлыкала, но скромности ради сдвинула колено и, скрестив руки, прикрыла грудь. Ее округлый живот являл собою идеальную сферу, что покоилась на белесоватой поверхности воды, словно яблоко в ведерке.

— Так ты пешком от самого Каньера шла? — спросил Клинч.

Вряд ли она только что отшагала четыре мили — она ж головы поднять не в силах! Она ж на ногах не держится!

Она снова мурлыкнула что-то, дробя ноту надвое, в знак отрицания.

— А как же? — не отступался Клинч.

— Дик как раз проезжал мимо, — пробормотала она. Слова в ее устах были вязкими, как патока.

Клинч шагнул ближе:

— Дик Мэннеринг — проезжал через Чайнатаун?

— Мм. — Она вновь закрыла глаза.

— И подвез тебя, да?

Но Анна не ответила. Она опять заснула. Голова бессильно откинулась к краю ванны, скрещенные на груди руки упали, ушли под воду и снова всплыли на поверхность.

Клинч по-прежнему держал в пальцах щепоть золота. Он осторожно повесил платье на спинку стула, золото опустил в карман, потер указательный и большой палец друг о друга, стряхивая чешуйки, — словно жаркое солил.

— Что ж, ванна в твоем распоряжении, — проговорил он и вышел за дверь.

Но вместо того чтобы спуститься в вестибюль, он быстро прошагал по коридору до Анниного номера и с легкостью отпер замок хозяйским ключом. Вошел внутрь, направился к гардеробу, где девушка хранила одежду. У Анны было пять платьев, все — купленные подержанными: их в числе прочих вещей удалось спасти с грузового парохода, потерпевшего крушение на отмели. Сперва Клинч принялся за «рабочее» платье проститутки. Проворно прощупал все до единого швы и обшарил изнутри турнюр. И этот наряд тоже, как и муслиновый, был просто-таки битком набит золотом! Клинч взялся за следующее платье, и за следующее, и еще за одно; и всякий раз повторялась та же история. Да в этих пяти платьях у Анны целое состояние сокрыто, подумал Клинч, быстро произведя в уме приблизительные подсчеты.

Он присел на кровать.

Анна никогда не надевала оранжевое платье, отправляясь в Чайнатаун, — Клинч знал об этом доподлинно, — и все-таки и оно тоже нашпиговано золотом, так же как и остальные. То есть речь идет не просто о договоренности с азиатами, как он сперва было подумал! Это махинация, выходящая далеко за границы Чайнатауна. Вероятно, даже за границы Хокитики. Кто-то замыслил грабеж с большим размахом, подумал Клинч.

Он прикинул альтернативы. Мог ли Мэннеринг использовать Анну как вьючную скотину, чтобы перевозить драгоценный металл из ущелья, без ее ведома? Ну да, размышлял Клинч, эта задача не из трудных: надо лишь снабдить ее трубкой с опиумом, дождаться, чтоб заснула, и тогда зашивай себе преспокойно золото в платье, по щепоти зараз. Может статься… но нет: нелепо и думать, что Мэннеринг пойдет на такой риск, не заручившись согласием и поддержкой самой проститутки. Да ради всего святого, она ж на себе носит сотни фунтов — если не тысячи! Она просто не может о них не знать. Когда дело доходит до денег, Мэннеринг отнюдь не дурак. Он в жизни не доверил бы такое богатство самой обыкновенной шлюхе без поручительства. Анна наверняка предоставила ему гарантии — какой-нибудь долг, думал Клинч, какое-нибудь, там, обязательство. Но что такого она могла дать в качестве залога, когда речь идет о целом состоянии в самородном золоте?

Внезапно разъярившись, Клинч замолотил ладонями по стеганому одеялу. Мэннеринг! Нет, ну каков наглец — подстроить этакое жульничество, когда Анна живет под его, Клинча, кровом и ест его, Клинча, хлеб! Что, если нагрянет полиция, что, если обыщут ее комнату? Кто тогда понесет ответственность? Право, думал Клинч, ему причитается часть прибыли — его могли хотя бы в известность поставить! А китайцы, конечно же, в тайну посвящены, не вопрос. Как унизительно. Чего доброго, вся Хокитика знает. Клинч выругался. Чтоб тебе в аду гореть, Дик Мэннеринг, мрачно подумал он.

В соседней комнате послышался плеск, — должно быть, Анна очнулась, и Клинч на миг задумался, а не следует ли ему конфисковать платья, висевшие в гардеробе? Пожалуй, он может удерживать их в качестве выкупа, как рычаг воздействия на Мэннеринга. Осталось дождаться, чтобы Анна пришла в себя, и допросить ее подробно. Глядишь, удастся вытянуть признание или хотя бы извинение. Но ему недостало мужества. Неприязнь всегда ставила Эдгара Клинча в тупик; он остро переживал в душе все свои обиды, но дальше этого обычно не шел. С тяжелым сердцем он вышел из Анниного номера, вновь спустился и отпер дверь вестибюля.

— Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения, — промолвил Гаскуан.

— За что это? — недоуменно заморгал Клинч.

— За все мои сомнения в том, что вы действуете исключительно в наилучших интересах мисс Уэдерелл.

— А, — кивнул Клинч. — Да. Ну, это, спасибо.

— До свидания, — попрощался Гаскуан.

Клинч остался разочарован. Он-то надеялся, что Гаскуан задержится еще на минутку — ну хотя бы до тех пор, пока слуга не вернется с обеда, — и обговорит дело со всех сторон. Клинч всегда огорчался, обрывая разговор на не самой вежливой ноте, и, по правде сказать, он в самом деле хотел обсудить вопрос Анниного долга с Гаскуаном, пусть поначалу и воспринял его вмешательство в штыки. Накануне он вовсе не собирался искать ссоры с Анной. Но она солгала ему — сказала, что у нее ни шиллинга за душой, в то время как у нее в платья зашиты сотни и даже тысячи! Наряды по-прежнему висели в гардеробе; Клинч время от времени проверял, на месте ли ценный металл. Так с какой стати ему оплачивать ее ежедневные расходы, если у девицы есть доступ к такому баснословному богатству? С какой стати ему утешать ее в беде, когда она в заговоре против него же и лжет ему в лицо? За месяцы вынужденного молчания он разобиделся не на шутку, а горечь обиды в одночасье переродилась в озлобленность.

Клинч шагнул вперед и даже протянул руку, рассчитывая задержать Гаскуана. Ему хотелось умолять гостя не уходить: внезапно ему отчаянно опротивело одиночество. Но какую причину привести, чтобы убедить Гаскуана остаться?