— Кто-то за всем этим стоит, — проговорил Нильссен. — Кто-то еще тут задействован.

— Да, — кивнул А-Су.

— Кто же? — нетерпеливо воскликнул Нильссен.

— Да ты от него никакого толку не добьешься, — вмешался Мэннеринг. — Зря только время теряешь, точно тебе говорю.

Но «шляпник», вопреки ожиданиям, ответил, и слова его ошеломили всех присутствующих.

— Те Рау Тауфаре, — произнес он.

Венера в Козероге

Глава, в которой вдова делится своей философией удачи; надежды Гаскуана терпят крах, а мы узнаем нечто новое о Кросби Уэллсе.

Выйдя из «Гридирона», Обер Гаскуан направился прямиком в гостиницу «Путник», обозначенную раскрашенной вывеской, что болталась на двух коротких цепях на выступающем брусе. Никаких слов на вывеске не было, лишь нарисованный силуэт пешехода с высоко вздернутым подбородком, с оттопыренными локтями и узелком на плече — под стать Дику Уиттингтону [Ричард Уиттингтон — английский средневековый купец, чья биография легла в основу известной народной сказки и одноименной пантомимы. Это история о бедном мальчике, который отправился из родной деревни в Лондон, чтобы заработать себе состояние, спустя некоторое время, отчаявшись, решил вернуться обратно, но его остановил звон колоколов: в нем прозвучало предсказание, что он станет трижды лорд-мэром Лондона.]. По лихой развязности его позы разумно было предположить, что эти меблированные комнаты предназначены исключительно для мужчин; и действительно, заведение в целом словно бы подчеркнуто отмежевывалось от всего женского, о чем наглядно свидетельствовала медная плевательница на веранде, уборная под навесом во дворе и отсутствие штор. Но на самом-то деле то были признаки скорее экономии, нежели сознательной политики: гостиница «Путник» не проводила различия между полами и твердо придерживалась правила не задавать жильцам лишних вопросов, ничего им не обещать и взимать лишь самый низкий тариф за ночь. При таких условиях человек, разумеется, готов много с чем мириться; именно так и рассудила миссис Лидия Уэллс, проживающая ныне в гостинице, истинный гений по части бережливости.

Лидия Уэллс вечно принимала томные позы, чтобы со смехом встрепенуться, стоило кому-нибудь приблизиться. Гаскуан застал ее в гостиной «Путника»: Лидия возлежала на диване, покачивая пальцем ноги тапочку, вальяжно отведя одну руку и запрокинув голову на подушку; в другой руке она сжимала роман карманного формата, как если бы книга была необходимым аксессуаром обморока. Ее нарумяненные щеки и возбужденный вид были сфабрикованы за несколько секунд до появления Гаскуана, хотя он о том и не подозревал. Все это наводило его на мысль, как Лидией и задумывалось, будто читает она нечто пикантно-непристойное.

Когда Гаскуан постучал в дверную раму (только из вежливости, ведь дверь была открыта), Лидия Уэллс словно очнулась, широко распахнула глаза и рассмеялась серебристым смехом. Она резко захлопнула книгу, а затем небрежно бросила ее на оттоманку, так, чтобы и обложка, и название предстали гостю во всей красе.

Гаскуан поклонился. Выпрямившись, он задержался взглядом на хозяйке, наслаждаясь зрелищем, ибо Лидия Уэллс была женщиной роскошной, истинной отрадой для глаз. Ей, вероятно, уже исполнилось сорок, хотя она сошла бы и за зрелую тридцатилетнюю, и за моложавую пятидесятилетнюю; точную цифру она скрывала. Она вступила в тот неопределенный средний возраст, что всегда словно бы привлекает внимание собственной неопределенностью, ибо, когда Лидия вела себя по-девчачьи, эта девичья непосредственность лишний раз подчеркивалась благодаря прожитым летам, а когда Лидия вела себя благоразумно, благоразумие это казалось тем более впечатляющим в существе столь юном. В ее чертах было что-то лисье: чуть раскосые глаза и вздернутый нос наводили на мысль о зверьке чутком и любопытном. А еще — полные губы и зубы изящные и ровные, когда она их показывала. И волосы — как красная медь; такой цвет мужчины называют рыжим, а женщины — каштановым; он темнеет при движении, как пламя. Сейчас волосы были стянуты назад в замысловатый шиньон из сплетенных кос, он закрывал и затылок, и темя. На Лидии было полосатое платье из серого шелка: этот темный оттенок отчего-то не вполне подходил к траурному платью, точно так же как и выражение лица Лидии как-то не вязалось с образом зрелой женщины, равно как и юной девушки. Платье дополнялось высоким воротничком на пуговичках, собранным в сборки турнюром и рукавами типа «баранья лопатка» — пышными у плеча и узкими от локтя до запястья, — их раздутые округлости подчеркивали полную грудь Лидии и умаляли ее талию. На концах этих громадных рукавов ее руки — сейчас Лидия восторженно всплеснула ими, завидев Гаскуана в дверях, — казались совсем крохотными и очень хрупкими, точно у куклы.

— Мсье Гаскуан, — проговорила она, с наслаждением растягивая это имя, — но вы один!

— Позвольте передать вам ее глубокие сожаления, — отозвался Гаскуан.

— Вы передаете, а я испытываю. — И Лидия смерила его взглядом. — Дайте угадаю: мигрень?

Гаскуан покачал головой и пересказал сколь можно вкратце историю о том, как Аннин пистолет дал осечку в ее руках. Говорил он правду. Лидия встревоженно ойкала и забрасывала его вопросами; он отвечал подробно и исчерпывающе, но в полном изнеможении, так что в горле что-то вибрировало. Наконец хозяйка сжалилась над ним и предложила сесть и пропустить глоток; и то и другое он принял охотно и с облегчением.

— Боюсь, у меня только джин, — посетовала Лидия.

— Джин с водой мне в самый раз. — Гаскуан присел в кресло поближе к дивану.

— Вонючая дрянь — вот что оно такое, — с чувством откомментировала Лидия. — Придется вам изобразить мужественную улыбку и вытерпеть. Надо было мне привезти с собою из Данидина ящик чего-нибудь — эх, задним умом-то мы все крепки. Я в этом городишке ни глотка приличного спиртного не нашла.

— У Анны в комнате стоит бутылка испанского бренди.

— Испанского? — заинтересовалась Лидия.

— «Херес-де-ла-Фронтера», — кивнул Гаскуан. — Андалусия.

— Уж мне-то испанский бренди пришелся бы куда как по вкусу, — вздохнула Лидия Уэллс. — Интересно, где она раздобыла эту бутылку.

— Я очень сожалею, что она не смогла прийти сама и ответить на ваш вопрос, — машинально отозвался Гаскуан, но, едва Лидия вдела ножку в тапочку, приподняв юбки и явив взгляду пухленькие, затянутые в чулки лодыжки, гость прикинул про себя, что на самом-то деле не особенно и жалеет.

— Да, мы бы восхитительно провели время все вместе, — молвила Лидия. — Но поход наш совсем нетрудно перенести на другой день, а я ужас до чего люблю попредвкушать прогулку! Разве что вы захотите пройтись по магазинам вместо Анны? Может, вы питаете тайную страсть к женским шляпкам?

— Я могу убедительно притвориться, — заверил Гаскуан, и Лидия вновь рассмеялась.

— В страсти притворству места нет, — проникновенно проговорила она. Поднялась с дивана и отошла к буфету, где на деревянном подносе стояла неказистая бутыль и три стакана донцем вверх. — Я не удивлена, знаете ли, — добавила она, переворачивая два стакана, а третий оставив как есть.

— Это вы насчет пистолета? Вы не удивлены, что она снова попыталась покончить с собой?

— Ох господи, нет… нет, конечно. — Лидия помолчала, держа бутылку на весу. — Я не удивлена, что вы пришли один.

Гаскуан вспыхнул.

— Я все сделал так, как вы просили, — заверил он. — Я не назвал вашего имени. Я сказал, это сюрприз. Мол, мы пойдем с одной дамой шляпки посмотреть. Она очень обрадовалась. Она бы пришла. Если бы не эта история с пистолетом. После такого потрясения она была не в себе.

Гаскуан поймал себя на том, что невнятно оправдывается. Что за роскошная женщина — вдова Уэллс! Как элегантно изогнут ее турнюр!

— Вы всегда были так добры и снисходительны к моим глупостям, — утешающее промолвила Лидия Уэллс. — Я вам так скажу: женщина в моем возрасте обожает время от времени играть добрую фею-крестную. Этак взмахнешь волшебной палочкой — и сотворишь магию, на благо молоденьких девушек. Нет-нет — я знаю, что сюрприза вы мне не портили. Просто у меня было предчувствие, что Анна не придет. У меня, Обер, часто бывают предчувствия.

Она подала Гаскуану стакан, распространяя вокруг облако пряного запаха свеженарезанных лимонов, — не далее как утром она отбеливала кожу и ногти лимонным соком.

— Я не предал вашего доверия, я же обещал, — повторил Гаскуан. В силу какой-то непонятной причины ему хотелось снова заслужить ее похвалу.

— Конечно, — согласилась Лидия. — Конечно! Вы — да никогда!

— Но я уверен, знай она, что речь идет о вас…

— Она бы тут же взбодрилась!

— Взбодрилась бы, да.

(Эта убежденность, которой Гаскуан слабо поддакнул, опиралась на неоднократные заверения Лидии, что они с Анной когда-то были лучшими подругами. На основании этих заверений Гаскуан согласился поддержать подготовленный Лидией «сюрприз», чтобы две женщины смогли воссоединиться и немедленно возобновить былую тесную дружбу, — а к таким предложениям Гаскуан был непривычен. Он не делал для других то, что они с легкостью сделали бы и сами, и светское манипулирование любого свойства обычно вселяло в него чувство неловкости: он предпочитал, чтобы манипулировали им, скорее чем действовать самому. Но Гаскуан, как все, безусловно, уже догадались, был сколько-то влюблен в Лидию Уэллс, и это безрассудство набрало достаточную силу, чтобы не только сподвигнуть его поступать вопреки собственным склонностям, но даже изменить таковые.)

— Бедняжка Анна Уэдерелл, — вздохнула Лидия Уэллс. — Эта девушка — просто воплощенное невезение!

— Начальник тюрьмы Шепард считает, она в уме повредилась.

— Ах, начальник Шепард! — весело рассмеялась Лидия. — Ну, в этом вопросе он настоящий эксперт. Может, он и прав.

У Гаскуана не было своего мнения о начальнике тюрьмы Шепарде, которого он не знал близко, а также и о его малахольной жене, с которой он вообще не был знаком. Мысли его вновь обратились к Анне. Молодой человек уже сожалел о том, как резко разговаривал с ней только что, в ее комнате гостиницы «Гридирон». Гаскуан никогда не сердился подолгу; самой короткой передышки хватало, чтобы в нем пробудились угрызения совести.

— Бедняжка Анна, — согласился он вслух. — Вы правы: участь ее незавидна. Она не может внести арендную плату, и хозяин ее того гляди выставит на улицу. Но она наотрез отказывается нарушить траур и вернуться к своему ремеслу. Отказывается предать память о своем бедном погибшем малыше — и, как видите, загнана в угол. Горестное зрелище, что и говорить.

Слова Гаскуана дышали восхищением и сочувствием.

Лидия порывисто вскочила.

— Ох, тогда она просто должна перебраться жить ко мне — должна, и все тут! — воскликнула она, словно вот уже какое-то время пыталась внушить Гаскуану эту мысль, а не высказала ее впервые. — Она может спать со мной на одной кровати, как сестра, — может быть, у нее даже есть сестра, где-то далеко; может, Анна по ней скучает. Ох, Обер, она должна переехать ко мне! Пожалуйста, уговорите ее.

— Думаете, она захочет?

— Бедняжка Анна меня просто обожает, — решительно заверила Лидия. — Мы — лучшие подруги. Мы прямо как две голубки, — по крайней мере, так было в Данидине в прошлом году. Но что такое время и расстояние перед лицом истинной привязанности? Мы снова обретем друг друга. Мы просто должны это устроить. Вы должны уговорить ее прийти.

— Ваше великодушие делает вам честь, но, пожалуй, оно несколько излишне, — возразил Гаскуан, снисходительно улыбаясь ей. — Вы же знаете, каким ремеслом занимается Анна. И ремесло это она всенепременно притащит с собой, пусть лишь в виде своей запятнанной репутации. Кроме того, у нее нет денег.

— Ох, вздор! Денег всегда можно добыть, на золотом-то прииске! — отмахнулась Лидия Уэллс. — Она может работать на меня. Мне так нужна горничная! Компаньонка, как говорят дамы. Через три недели старатели и думать позабудут, что она когда-то торговала собой! Вы меня не переубедите, Обер, ни за что! Я могу быть ужасной упрямицей, если уж мне что-то взбрело в голову, — а сейчас мне в голову взбрело именно это!

— Ну что ж. — Гаскуан, опустив глаза, устало разглядывал свой стакан. — Мне вернуться через улицу и пригласить ее?

— Ничего подобного вы делать не станете, разве что вам искренне этого захочется, — промурлыкала Лидия. — Я сама к ней схожу. Сегодня же вечером.

— Но тогда никакого сюрприза не получится, — возразил Гаскуан. — Вы же так мечтали устроить сюрприз!

Лидия погладила его по рукаву.

— Нет, — решительно объявила она. — Хватит с бедняжки сюрпризов. Давно пора дать ей возможность расслабиться; давно пора кому-то о ней позаботиться. Я возьму ее под свое крылышко. И стану ее баловать!

— А вы ко всем своим подопечным так добры? — заулыбался Гаскуан. — Что за дивное видение: дама со светильником в руке переходит от одной кровати больного к другой, даруя утешение и помощь…

— Как вы уместно произнесли это слово, — отозвалась Лидия.

— Утешение?

— Нет, видение. Ох, Обер, если я не поделюсь новостью, я того гляди лопну!

— Новостью насчет наследственного имущества? — переспросил Гаскуан. — Так быстро!

Гаскуан не вполне понимал природу отношений между Лидией Уэллс и ее покойным мужем Кросби. Французу казалось странным, что этих двоих разделяли многие сотни миль: Лидия жила в Данидине, а Кросби — в глуши долины Арахуры, где Лидия Уэллс так ни разу и не побывала вплоть до настоящего времени, почти две недели спустя после мужниной смерти. Лишь из соблюдения внешних приличий Гаскуан не стал расспрашивать Лидию напрямую о ее браке, ибо его одолевало любопытство, а Лидия, по всей видимости, не слишком горевала о случившемся. Всякий раз, стоило упомянуть имя Кросби, она либо отвечала уклончиво, либо изображала дурочку.

— Нет-нет-нет! — покачала головой Лидия. — Речь вообще не об этом! Вы просто обязаны спросить меня, чем я занималась с тех пор, как мы виделись в последний раз, — чем я занималась не далее как сегодня утром, если на то пошло. Изнываю от нетерпения, жду, ну когда же вы спросите, ну когда же! Поверить не могу, что до сих пор не спросили.

— Ну так расскажите же.

Лидия выпрямилась и широко распахнула серые глаза, так что в них заплясали искорки.

— Я купила гостиницу, — призналась она.

— Гостиницу! — подивился Гаскуан. — И какую же?

— Да вот эту.

— Эту?..

— По-вашему, я вздорная причудница! — Она захлопала в ладоши.

— По-моему, вы предприимчивая, храбрая и очень красивая женщина, — отозвался Гаскуан. — И еще тысячу определений подобрал бы я для вас. Так поведайте, зачем вам целая гостиница?

— А я собираюсь ее переоборудовать! — сообщила Лидия. — Вы же знаете, я женщина светская: у меня в Данидине был свой бизнес почти десять лет, а до того — в Сиднее. Из меня, Обер, предпринимательница хоть куда! Это вы меня в моей родной стихии не видели. А не то и впрямь оценили бы мою предприимчивость.

— И какие же переделки вы затеяли? — Гаскуан оглянулся по сторонам.

— Тут-то мы и дошли наконец до моих «видений», — отозвалась Лидия. И заговорщицки подалась вперед. — Вы ведь заметили в сегодняшней утренней газете объявление о спиритическом сеансе? О дате и месте проведения которого будет объявлено дополнительно?

— Ох, да полно вам — нет!

Лидия изогнула бровь:

— Полно, нет — что?

— Столоверчение и духи? — не сдержал улыбки Гаскуан. — Спиритический сеанс — забавная чушь, но это ж совсем не бизнес! Даже и не пытайтесь извлечь прибыль из салонных трюков! Если люди заподозрят, что их одурачили, выманив у них законные денежки, они разозлятся не на шутку. Кроме того, — добавил Гаскуан, — Церковь таких вещей не одобряет.

— Вы говорите так, словно искусство уже и не искусство вовсе! Словно вся эта затея — чистой воды надувательство! — возразила Лидия Уэллс: неодобрение Церкви наводило на нее скуку смертную. — Область сверхъестественного — это никакой не трюк, Обер. Небеса существуют на самом деле, без обмана!

— Ну, полно, — повторил Гаскуан. — Вы ж имеете в виду зрелищное развлечение, а не прорицание; так стоит ли поминать область сверхъестественного?

— Да вы циник! — Лидия разочарованно вздохнула. — Вот никогда бы не подумала! Разочарованы — может быть; недоверчивы — сколько угодно, но — с чувствительной душой.

— Если я и циник, то проницательный, — с достоинством отозвался Гаскуан. — Мне случалось бывать на спиритических сеансах, миссис Уэллс; и если я отметаю их как глупое суеверие, то, уж поверьте, не просто так!

Она словно замялась, а в следующий миг ее пухлая ручка порывисто погладила его по рукаву.

— Но я позабыл об учтивости; эта тема вас завораживает, — промолвил Гаскуан, опомнившись.

— Не в том дело. — Лидия на мгновение задержала пальцы на его манжете и так же быстро отняла руку. — Вам недолго осталось называть меня миссис Уэллс.

Гаскуан коротко поклонился.

— Вы предпочли бы, чтобы к вам обращались по девичьей фамилии? — спросил он, думая про себя, что если так, то пожелание это граничит с неприличием.

— Нет-нет. — Лидия закусила губку, а затем наклонилась поближе и прошептала: — Я замуж выхожу.

— Замуж?

— Да-да, как только осмелюсь; но это секрет.

— Секрет — от меня?

— От всех на свете.

— И мне не суждено узнать имени вашего возлюбленного?

— Нет, ни вам и ни кому другому. Это мой тайный роман. — Лидия захихикала. — Вы только поглядите на меня — ни дать ни взять тринадцатилетняя девчонка собирается сбежать с любимым! Я даже кольцо его носить не отваживаюсь, хотя кольцо, между прочим, роскошное: рубин из Данстана, оправленный в данстанское золото!

— Полагаю, мне следует вас поздравить, — проговорил Гаскуан со всей доступной учтивостью, но с новообретенной сдержанностью, ибо эта новость сколько-то разбила его надежды.

У него было такое чувство, словно завалили многообещающую шахту, словно погас свет, словно захлопнулась дверь. На самом деле, с тех самых пор как он впервые увидел эту женщину, Гаскуан предавался мечтам, что в один прекрасный день Лидия Уэллс его полюбит. Он представлял ее в своем коттеджике, фантазировал, как она распустит рыжие волосы у изголовья его кровати, мысленно наблюдал, как она, кутаясь в бумазейный халатик, растапливает его плиту поутру; воображал себе головокружительные дни начала ухаживания, постройку общего дома, течение лет. Гаскуан грезил обо всем об этом, не ощущая ни стыда, ни смущения и даже не сознавая толком, где блуждают его мысли. Все казалось таким простым и естественным: она — вдова, он — вдовец. Они оба — чужаки в незнакомом городе; межу ними завязалась сердечная дружба. Так ли невозможно, что рано или поздно они полюбят друг друга?

Но теперь, узнав, что Лидия Уэллс помолвлена, Гаскуан был вынужден отказаться от своей фантазии, а чтобы от нее отказаться, должен был сперва ее признать и посчитать за глупость. Сперва он преисполнился жалости к самому себе, но как только задумался об этом своем горе, то обнаружил, что вполне способен посмеяться над его легковесностью.

— Я себя не помню от счастья! — ликовала вдова.