— Я насчет наследственного имущества, — начал он.

Левенталь вздохнул:

— Дурные новости, значит. Так я и думал.

Фрост вкратце рассказал о происшедшем в Чайнатауне нынче днем и подробно расписал былые обиды Мэннеринга на А-Цю.

— А где же дурные новости? — поинтересовался Левенталь, едва гость умолк.

— Боюсь, всплыло и ваше имя, — пояснил Фрост сколь можно тактичнее.

— В каком контексте?

— Было высказано предположение, — Фрост был сама деликатность, — что, возможно, этот тип Лодербек воспользовался вами как пешкой в ту ночь четырнадцатого января. Ну то есть в ночь, когда умер отшельник, Лодербек направился прямиком к вам и все вам рассказал. Может статься — есть доля вероятности, — что Лодербек пришел к вам не просто так, а с дальним умыслом.

— Чушь какая, — фыркнул Левенталь. — Откуда бы Лодербеку знать, что я тут же отправлюсь к Эдгару Клинчу? Я со всей определенностью никогда не упоминал при нем имени Эдгара… и он ничего такого из ряда вон выходящего мне не рассказал.

Фрост развел руками:

— Мы, понимаете ли, составляем список подозреваемых, вот и все, и мистер Лодербек в нем значится.

— И кто там еще в этом вашем списке?

— Некто Фрэнсис Карвер.

— А, — кивнул Левенталь. — Еще?

— Конечно же вдова Уэллс.

— Разумеется. Еще?

— Мисс Уэдерелл, — продолжал Фрост, — и мистер Стейнз.

По лицу Левенталя ничего невозможно было прочесть.

— Обширная подборка, — промолвил он. — Продолжайте.

Фрост объяснил, что нынче с наступлением ночи небольшая группа заинтересованных лиц соберется в гостинице «Корона», чтобы свести воедино все, что известно об этом деле, и обсудить его в подробностях. В группу войдут все, кто сегодня днем присутствовал в хижине Цю Луна, Эдгар Клинч, откупивший Уэллсову недвижимость, и Джозеф Притчард, чей лауданум был обнаружен в доме отшельника сразу после смерти хозяина. Харальд Нильссен поручился за Притчарда, а он, Фрост, — за Клинча.

— Вы поручились за Клинча? — переспросил Левенталь.

Фрост подтвердил, что да, и добавил, что будет рад поручиться и за Левенталя тоже, если тот захочет присоединиться к обсуждению. Левенталь отодвинулся от стола.

— Я приду, — объявил он, вставая, и потянулся за коробком спичек к полке у двери. — Но, сдается мне, на этой встрече необходимо присутствие еще одного человека.

— И кто же это? — встревоженно осведомился Фрост.

Левенталь вытащил спичку и чиркнул ею о дверной косяк.

— Томас Балфур, — проговорил он, наклоняя спичку и следя, как крохотный язычок пламени ползет вверх по черенку. — Мне кажется, его сведения могут оказаться весьма ценными для нашего грядущего обсуждения — если, конечно, он сочтет нужным ими поделиться. — Левенталь осторожно сунул спичку в настенное бра над столом.

— Томас Балфур, — повторил Фрост.

— Томас Балфур, грузоперевозчик, — подтвердил Левенталь.

Он подкрутил ручку, расширяя отверстие, раздалось шипение, и плафон вспыхнул оранжево-алым.

— Он к вам нынче утром заходил, так? Кажется, он упоминал, что виделся с вами в банке.

Фрост нахмурился.

— Заходил — что верно, то верно, — кивнул он. — Но он задавал престранные вопросы, и я, по правде сказать, не вполне понял, чего ему на самом деле надо.

— Вот именно, — отозвался Левенталь, резким движением загасив спичку. — Во всем этом деле есть еще один аспект, о котором знает Том. Он мне сегодня рассказал, будто у Алистера Лодербека есть какой-то секрет — что-то очень важное. Он, конечно же, не захочет злоупотреблять чужим доверием (мне он ничего не выдал), но если я изложу ему дело в контексте этого собрания… что ж, пусть тогда решает сам. Выбор останется за ним. Может статься, как только все участники выскажутся начистоту, он тоже заговорит.

— Заговорит, — повторил Фрост. — Заговорит — это пожалуйста. Но можно ли ему доверять настолько, чтобы пустить послушать?

Левенталь помолчал, растирая обожженную спичку между двумя пальцами.

— Поправьте меня, будьте так добры, если я ошибаюсь, — холодно отозвался он, — но по вашему приглашению у меня сложилось впечатление, что на это собрание сойдутся ни в чем не повинные люди: не интриганы, не заговорщики и никоим образом не злоумышленники.

— Безусловно, — кивнул Фрост, — и все-таки…

— И однако ж, вы спрашиваете, можно ли доверять Тому настолько, чтобы говорить при нем, — продолжал Левенталь. — Я надеюсь, уж вы-то не владеете какими-либо сведениями, что могли бы вас скомпрометировать? Уж вам-то ничего такого не известно, о чем вы не смогли бы сказать безбоязненно и вслух в присутствии ни в чем не повинных людей, объединенных общей целью?

— Разумеется, нет, — заверил Фрост, краснея. — И все же мы должны соблюдать осторожность…

— Осторожность? — удивился Левенталь. Он бросил спичку на поленницу и потер палец о палец. — Я начинаю сомневаться в вашей непредвзятости, мистер Фрост. Я поневоле задаюсь вопросом, а не заговор ли это в конечном итоге?

Собеседники долго глядели друг на друга, глаза в глаза, но что до силы воли, не Фросту было тягаться с Левенталем! Молодой работник банка потупился, вспыхнул и коротко кивнул.

— Вам в самом деле следует пригласить мистера Балфура, безусловно следует, — проговорил он.

Левенталь поцокал языком. Когда бывал задет его моральный кодекс, он вел себя в точности как школьный учитель; и его суровый выговор неизменно производил должный эффект. Теперь он взирал на юношу с выражением неизъяснимой скорби, так что Фрост залился румянцем еще более жгучим — словно школьник, которого застали за надругательством над книгой.

Пытаясь оправдаться, Фрост сгоряча ляпнул:

— И все-таки в том, что касается купли-продажи этой хижины, есть факты, достоянием гласности еще не ставшие, — ну то есть мистер Клинч не хотел бы их обнародовать.

Взгляд Левенталя просто-таки обжигал огнем.

— Позвольте мне внести ясность. Я доверяю вашему благоразумию, точно так же как вы доверяете моему, а мы оба доверяем благоразумию мистера Клинча. Но благоразумие далеко не то же самое, что скрытность, мистер Фрост. Возможность того, что кто-то из нас утаивает информацию в юридическом смысле, я даже не рассматриваю. А вы?

Делано-небрежным голосом Фрост обронил:

— Ну, полагаю, мы можем только надеяться, что мистер Клинч с вами согласен, — сдуру пытаясь улестить Левенталя похвалами его логике.

Но Левенталь лишь покачал головой.

— Мистер Фрост, — произнес он, — вы ведете себя неблагоразумно. Я вам этого не советую.

Бенджамин Левенталь родом был из города Ганновера, что со времен его отъезда из Европы оказался под властью Пруссии. (Левенталь, с его вислыми, моржовыми усами и глубокими залысинами, изрядно смахивал на Отто фон Бисмарка, но сходство было ненамеренным: до внешнего подражательства Левенталь в жизни бы не опустился.) Он был старшим сыном торговца текстилем, чьи жизненные амбиции целиком сводились к тому, чтобы дать образование обоим своим мальчикам. Эта мечта, к безмерному удовольствию старика, исполнилась. Однако вскорости после того, как юноши завершили обучение, оба родителя слегли с инфлюэнцей. Умерли они, как впоследствии сообщили Левенталю, в тот самый день, когда Королевство Ганновер официально провозгласило эмансипацию евреев.

Это событие стало важной вехой в жизни юного Левенталя. Хотя он не был суеверен и, следовательно, не придавал особого значения тому, что эти два события совпали по времени, тем не менее в его сознании они неразрывно увязались друг с другом: он решительно отмежевывался от того и другого обстоятельства, поскольку произошли они в один и тот же день. В ту пору его как раз предложили взять учеником в редакцию газеты «Die Henne» в Ильменау (отец с матерью, конечно же, посоветовали бы ему не упускать такой возможности), но, поскольку Тюрингия до сих пор официально не приняла закона о гражданском равенстве еврейского населения, Левенталю показалось, что согласиться — значит проявить неуважение к памяти родителей. Юноша разрывался надвое. Его одолевал навязчивый страх катастрофы; он был склонен к постоянному самоанализу и рефлексии; причин поступить так, а не иначе у него обычно насчитывалось великое множество, и все — в высшей степени логически обоснованные. Причины эти мы обойдем молчанием; отметим лишь, что Левенталь и в Ильменау не поехал, и в Ганновере не остался. Сразу после смерти своих родителей он навсегда покинул Европу. Его брат Генрих возглавил отцовский бизнес в Ганновере, а Бенджамин Левенталь, с дипломом в кармане, поплыл через Атлантику в Америку, где на протяжении месяцев, и лет, и десятилетий пересказывал себе эту историю снова и снова, в одних и тех же словах.

Повторение — надежнейшая защита. Со временем представление Левенталя о своем прошлом прочно зафиксировалось и (в силу своей фиксированности) обрело неуязвимость. Он утратил способность говорить о своей жизни в иных терминах, нежели те, что он сам себе предписал: он — высокоморальный человек, он — человек перед лицом парадокса; он — поступил правильно, поступает правильно и будет поступать правильно. Любой свой выбор он воспринимал как морально-этический. Он утратил способность различать между личным предпочтением и нравственным императивом и отказывался признавать, что такое различие вообще существует. В результате всего вышеописанного он так свободно и отчитывал сейчас Чарли Фроста.

— Я помню о благоразумии, — тихо отозвался Фрост, не поднимая глаз. — Вы за меня не беспокойтесь.

— Я сам пойду поговорю с Томом, — заявил Левенталь, двумя стремительными шагами пересек комнату и распахнул перед работником банка дверь, недвусмысленно его выпроваживая. — Спасибо за приглашение. Увидимся вечером в «Короне».

* * *

По возвращении из Каньера Дик Мэннеринг тотчас же поспешил в гостиницу «Гридирон», где и застал Эдгара Клинча в уединении его личного кабинета, за рабочим столом. Магнат без приглашения сел, рассказал о послеполуденных событиях и в двух словах описал намеченное на вечер совещание. Загодя было решено, осторожности ради, сойтись на нейтральной территории, и курительная комната гостиницы «Корона», самое нерасполагающее к себе помещение в самом непопулярном заведении Хокитики, показалась вполне разумным выбором. Мэннеринг просто-таки фонтанировал энтузиазмом: идея тайного совета радовала его несказанно — он ведь всегда мечтал быть членом какой-нибудь гильдии с темной, мистической предысторией, с феодальной иерархией и с уставом. Но очень скоро он осознал, что хозяин гостиницы, по-видимому, слушает его вполуха. Клинч упирался в стол обеими ладонями, словно сопротивляясь порыву ветра, и на протяжении всей пространной речи Мэннеринга ни разу не переменил позы, хотя взглядом встревоженно обшаривал комнату. Его обычно румяное лицо покрывала смертельная бледность, усы подергивались.

— Ну и видок у тебя, я скажу, — как будто камень на душе лежит, — отметил Мэннеринг наконец, и в тоне его явственно сквозило недовольство: ведь уж какая бы забота ни владела хозяином гостиницы, разумеется, она ни в какое сравнение не идет с его, Мэннеринга, приключениями в Чайнатауне или перспективой тайного совещания по поводу загадочной пропажи чрезвычайно богатого человека.

— Тут вдовица побывала, — глухо сообщил Эдгар Клинч. — Сказала, у нее дело к Анне. Поднялась наверх, и получаса не прошло, как гляжу — спускается и Анну за собой ведет.

— Лидия Уэллс?

— Лидия Уэллс, — эхом повторил Клинч. В его устах это имя прозвучало ругательством.

— Когда?

— Только что. Они ушли вместе, буквально за минуту до тебя. — И Клинч снова умолк.

— Вот только не заставляй вытягивать из себя рассказ капля по капле, — нетерпеливо фыркнул Мэннеринг.

— Они знакомы! — взорвался Клинч. — Они знакомы — Лидия и Анна! Они лучшие подруги!

Это откровение не явилось для Мэннеринга новостью: он частенько захаживал в «Дом многих желаний» в Данидине и видел там обеих женщин; собственно, именно в «Доме многих желаний» Мэннеринг и нанял Анну Уэдерелл в свой «штат». Он пожал плечами:

— Ну, допустим. И в чем проблема?

— Да их водой не разольешь — воровская порука в чистом виде! — удрученно проговорил Клинч. — И если я говорю «воровская», Дик, так оно и есть.

— И кто же тут вор?

— Они одной веревкой повязаны! — крикнул Клинч.

Право, подумал Мэннеринг, Клинч совершенно невыносим, когда злится: его поди пойми! А вслух произнес:

— Это ты про вдовушкину апелляцию?

— Ты отлично понимаешь, о чем я, — отозвался Клинч. — Кому и знать, как не тебе.

— Что такое? — недоумевал Мэннеринг. — Или ты про клад? Да о чем ты?

— Я не про Уэллсов клад. Я про тот, второй.

— Какой такой второй клад?

— Сам знаешь какой!

— Напротив, понятия не имею.

— Я про Аннины платья!

Так Клинч впервые упомянул о золоте, обнаруженном в Аннином платье прошлой зимой, — когда он отнес девушку наверх, и уложил ее в ванну, и подобрал ее одежду, и нащупал вдоль швов что-то тяжелое, и надорвал подшитый край подола, и просунул туда пальцы, и извлек щепоть блестящего песка. Он так извелся под гнетом этой своей тайны, что в теперешней его вспышке ощущалось нечто от помешательства; он был по-прежнему убежден, что магнат причастен к каким-то махинациям, хотя в чем именно эти махинации состоят, Клинч так в точности и не выяснил.

Но Мэннеринг лишь в замешательстве пялился на него:

— Что? Ты вообще о чем?

— Дурачка-то из себя не строй, — насупился Клинч.

— Прошу прощения, ничего подобного мне и в голову не приходило, — запротестовал Мэннеринг. — Эдгар, что ты такое несешь? При чем тут вообще потаскушкины наряды?

Внимательно разглядывая собеседника, Эдгар Клинч вдруг ощутил укол сомнения. Озадаченность Мэннеринга казалась вполне искренней. Он вел себя не так, как полагается разоблаченному злодею. Значит ли это, что ему неизвестно про золото, спрятанное в Анниных платьях? Возможно ли, чтобы Анна вступила в сговор с кем-то еще — за спиною у Мэннеринга? Клинч был совершенно сбит с толку. И предпочел сменить тему.

— Да я про это ее траурное платье, — неловко вывернулся он. — Ну то, что с дурацким воротничком, — она вот уже две недели как в нем ходит.

— У нее просто приступ благочестия, — отмахнулся Мэннеринг. — Ишь выделывается. Перебесится, помяни мое слово.

— Я не был бы столь уверен, — покачал головой Клинч. — Понимаешь, на прошлой неделе я потребовал, чтобы она, прежде чем бросить это свое ремесло, расплатилась с долгами. Мы побранились, я, признаться, разозлился и пригрозил вышвырнуть ее из гостиницы.

— А Лидия Уэллс здесь при чем? — нетерпеливо осведомился Мэннеринг. — Итак, ты вышел из себя — и что? При чем тут все это?

— Лидия Уэллс только что погасила Аннин долг, — объяснил Клинч. Он наконец-то оторвал ладони от стола: под ними, чуть повлажневший от соприкосновения с потными руками, обнаружился хрустящий банковский билет на сумму в шесть фунтов. — Анна перебралась в гостиницу «Путник». На неопределенный срок. У нее теперь новая профессия, говорит. И в шлюхах она больше не числится.

Мэннеринг долго глядел на банкноту, не говоря ни слова.

— Но это ее долг тебе, — наконец произнес он. — Это всего-навсего арендная плата. А вот мне она должна сотню фунтов с лишним! Она в долгах как в шелках — с головой увязла — и она подотчетна мне, черт подери! Не тебе и, уж конечно, не Лидии, дьявол ее побери, Уэллс! И что значит, в шлюхах больше не числится?

— Да то и значит, — отозвался Эдгар Клинч. — С проституцией она, мол, покончила. Вот так и сказала.

Лицо Мэннеринга налилось кровью.

— Нельзя просто так взять да и бросить свое ремесло! И плевать мне, шлюха ты, или мясник, или треклятый пекарь! Нельзя взять да и бросить — если долги не отданы!..

— Это ведь…

— В трауре она, видите ли! — заорал Мэннеринг, взвившись над стулом. — Временно, видите ли! Протяни девчонке палец, так она всю руку до плеча отхватит! Ну уж нет, со мной такие штуки не пройдут! Когда на ней висит долг в сотню фунтов! Еще чего удумала!

Клинч смерил магната холодным взглядом:

— Она велела передать вам, что деньги для вас хранятся у Обера Гаскуана. Спрятаны под его кроватью.

— Кто таков, черт его раздери, этот Обур Гасквон?

— Секретарь магистратского суда, — объяснил Клинч. — Гаскуан подал от имени миссис Уэллс апелляцию по поводу наследства Кросби Уэллса.

— Ага! — воскликнул Мэннеринг. — То есть мы все-таки к этому вернулись, да? Да будь я проклят!..

— Есть еще кое-что, — продолжал Клинч. — Сегодня днем, когда мистер Гаскуан был в номере у Анны, там началась стрельба. Прозвучало два выстрела. После я расспросил его об этом деле, а он в ответ упомянул о долге. Я поднялся наверх посмотреть. В Анниной подушке зияла дырка. В самой середке. Аж набивка вылезла наружу.

— Две дырки?

— Только одна.

— И вдова все видела, — предположил Мэннеринг.

— Нет, — покачал головой Клинч. — Она пришла позже. Но Гаскуан, уходя, упомянул, что собирается переговорить с какой-то дамой… а два часа спустя объявилась Лидия.

— А что еще за второй клад? — внезапно спросил Мэннеринг. — Ты вроде сказал, есть какой-то еще.

— Я подумал… — Клинч опустил глаза. — Нет. Не важно. Я ошибся. Забудь.

Мэннеринг нахмурился.

— А с какой бы стати Лидии Уэллс выплачивать Аннины долги? — вслух размышлял он. — Ей-то какая с того выгода?

— Не знаю, — признал Клинч. — Но сегодня дело выглядело так, что эти две — самые что ни на есть задушевные подруги.

— Задушевная дружба — это не источник дохода.

— Прямо и не знаю, — повторил Клинч.

— Они шли обнявшись? В хорошем настроении? Как?

— Да, рука об руку, — подтвердил Клинч. — А когда вдова заговорила, Анна прижалась к ней теснее. — И он замолчал, заново переживая воспоминание.

— И ты ее отпустил?! — внезапно рявкнул Мэннеринг. — Ты дал ей уйти — не спросившись меня и меня даже не известив? Эдгар, это моя лучшая девчонка! Да ты и сам знаешь, не мне тебе объяснять! Остальные Анне в подметки не годятся!

— Не мог же я ее силой удерживать, — угрюмо возразил Клинч. — А что мне следовало сделать — запереть ее? В любом случае ты-то был в Каньере.

Мэннеринг вскочил со стула:

— Значит, Китайская Энни стала теперь Энни Ничейная! — Он с досадой хлопнул шляпой по ноге. — Как у нее, однако, все просто! С проституцией она покончила! Как будто мы все вольны одним прекрасным утром проснуться и просто-напросто перерешить все заново!..

Но Эдгару Клинчу развивать этот риторический аргумент отнюдь не хотелось. Он с тоской думал, что завтра — воскресенье, первое воскресенье за вот уже много месяцев, когда ему не придется больше с нетерпением предвкушать, как он наполнит для Анны ванну. А вслух он сказал:

— Думаю, тебе стоит сходить к мистеру Гаскуану, поговорить насчет денег.

— Знаешь, Эдгар, что меня бесит? — отозвался Мэннеринг. — Сообщения, переданные через третьих лиц, — вот что бесит-то. Необходимость подтирать за другими — вот что бесит. То, что это все я услышал от тебя, — бесит не могу сказать как. Чего Анна от меня ждет? Чтоб я постучался в двери к человеку, которого я едва знаю? И что я скажу? «Прошу прощения, сэр, я так понимаю, под вашей кроватью спрятано много денег и Анна Уэдерелл задолжала эту сумму мне!» Это невежливо. Просто невежливо. Нет уж: что касается меня, эта девчонка все еще работает на меня. Она не кто иная, как шлюха, и ее долг мне ни разу не выплачен.