Клинч кивнул. Его боевой задор уже иссяк, теперь ему просто хотелось остаться одному. Он подобрал банковский билет, свернул его и убрал в бумажник, поближе к сердцу.
— Во сколько, говоришь, нынче собрание?
— На закате, — отозвался Мэннеринг. — Только смотри приходи либо чуть раньше, либо чуть позже, чтоб мы не всей оравой туда ввалились. Ты обнаружишь, что чертова прорва народу вышла из этой истории с ощущением, что надо искать виноватого.
— Не могу сказать, что «Корона» мне по душе, — пробурчал Клинч под нос. — На стекле, похоже, экономят. Окна фасада надо бы пошире сделать и над крыльцом какой-никакой навес.
— Да ладно, там нас не потревожат, а это главное.
— Да.
Мэннеринг нахлобучил шляпу.
— Кабы меня спросили на прошлой неделе, кто повинен во всем этом сумасбродстве, я бы предположил, что жидюга. Кабы меня спросили вчера, я бы сказал: вдова. Нынче днем я бы ответил: китаезы. А теперь? Так вот, Эдгар, черт меня дери, если я не поставлю на эту шлюху. Попомни мои слова: Анна Уэдерелл знает доподлинно, как деньги оказались в доме Кросби Уэллса, и ей известно в точности, что приключилось с Эмери Стейнзом — Господь упокой его душу, пусть и преждевременно так говорить. Покушение на самоубийство, ничего себе! Траурное платье, скажете тоже! Они с Лидией Уэллс одной веревкой повязаны — и вместе что-то замышляют.
Су Юншэн и Цю Лун бодро топали по Каньерской дороге к Хокитике, одетые в одинаковые широкополые фетровые шляпы, суконные плащи и парусиновые боты. Сгущались сумерки, температура резко падала, стоячая вода по обочинам меняла цвет с бурого на глянцево-синий. Дорога была почти пустынна: изредка проезжала телега или одинокий всадник поспешал к теплу и свету города, до которого оставалось еще две мили, хотя уже удавалось расслышать рев океана, размеренный и монотонный, и изредка на его фоне — крик какой-нибудь морской птицы, звук тонкий и невесомый, что парил над гулом дождя.
Путники беседовали на кантонском диалекте.
— Нету на «Авроре» никакого золота, — доказывал А-Цю.
— Ты уверен?
— Участок бесплоден. Как будто землю там уже всю перелопатили не единожды.
— Перекопанная земля таит немало сюрпризов, — отвечал А-Су. — Я знаю много тех, кто неплохо зарабатывает на отвалах.
— Ты знаешь много китайцев, которые неплохо зарабатывают на отвалах, — поправил А-Цю. — И то их того гляди изобьют, а то и жизни лишат те, чьи глаза не столь зорки.
— Деньги — тяжкое бремя, — заметил А-Су. Эту пословицу он цитировал на каждом шагу.
— И бедняки ощущают это бремя острее прочих, — подхватил А-Цю. И искоса глянул на собеседника. — У тебя вот торговля тоже в последнее время идет неходко.
— Верно, — безмятежно заметил А-Су.
— Шлюха утратила вкус к куреву.
— Да. Не могу понять почему.
— Может, другого поставщика нашла.
— Может.
— Ты сам в это не веришь.
— Я не знаю, чему верить.
— Ты подозреваешь аптекаря.
— Да, и не его одного.
А-Цю на мгновение задумался и затем проговорил:
— Не думаю, что обнаруженное мною богатство когда-либо принадлежало самой Анне.
— Это вряд ли, — согласился А-Су. — В конце концов, покражи она так и не заметила.
А-Цю вскинул глаза:
— Ты считаешь мой поступок кражей?
— Я не желаю ставить под сомнение твою честь… — начал было А-Су и замялся.
— Но смысл твоих слов идет вразрез с твоим желанием, Су Юншэн.
А-Су понурил голову:
— Прости мне. Я невежествен, и невежество мое сияет ярче моего умысла.
— Даже невежды имеют свое мнение, — проговорил А-Цю. — Ну же, я в твоих глазах — вор?
— Воровство определяется стремлением к скрытности, — наконец неуклюже выразился «шляпник».
— Говоря так, ты ставишь под сомнение не только мою честь!
— Если я сказал неправду, я проглочу свои слова.
— Ты сказал неправду, — отрезал А-Цю. — Если старатель находит на золотом прииске самородок, он о нем не объявляет во всеуслышание. Он прячет добычу и ни словом не упоминает о ней своим сотоварищам. Здесь, на золотых приисках, каждый стремится к скрытности. Лишь глупец трубит о своих находках на каждом шагу. Ты бы поступил точно так же, Су Юншэн, если бы набрел на богатое месторождение.
— Но золото, о котором ты говоришь, найдено не на прииске, — возразил А-Су. — Ты свой клад отыскал в кармане женщины; ты отнял золото у нее, а не подобрал с земли.
— Эта женщина понятия не имела, что носила на себе целое состояние! Она — все равно что старатель, который разбил лагерь у золотоносной реки, но ничего ровным счетом не видит и ни о чем не догадывается.
— Но золото в реке не принадлежит никому, и реке — тем более.
— Ты сам сказал, что золото никак не могло принадлежать Анне!
— Анне — нет, но как насчет прав портного? Что за цель преследовал портной, спрятав такую сумму в складках женского платья?
— Я знать не знаю никакого портного, — горячился А-Цю. — Найдя серебряный пенни, задаемся ли мы вопросом, кто его чеканил? Нет; мы лишь спрашиваем, в чьих руках монета побывала до нас! Я не вор оттого, что подобрал потерянное.
— Потерянное?
— Потерянное, — твердо повторил А-Цю. — На это богатство никто не претендовал. Его украли до меня — и украли после.
— Прощения прошу, — покаялся А-Су. — Я был не прав.
— Шлюха — это не то же, что наложница, — заявил А-Цю, горячась все сильнее: он явно вознамерился оправдаться по всем статьям. — Шлюхе не дано обрести уважение. Шлюхе не дано обрести богатство. И престиж, и выгода — все принадлежит сутенеру, шлюхе — ничего. Да, единственный, кто получает прибыль от ее ремесла, — это мужчина, который стоит за ее спиною, в одной руке кошелек, в другой — пистолет. Я не крал у Анны. Что у нее можно украсть? У нее ровным счетом ничего нет. Это золото никогда ей не принадлежало.
Позади раздался цокот копыт; китайцы обернулись — двое всадников, низко пригнувшись в седле, легким галопом неслись по направлению к Хокитике; оба коня были в пене, а хлысты в руках у наездников так и ходили ходуном, заставляя скакунов мчаться еще быстрее. Китайцы отошли в сторону, уступая дорогу.
— Прощения прошу, — повторил А-Су, когда всадники скрылись из виду. — Я ошибся. Ты не вор, Цю Лун.
Путники зашагали дальше.
— Мистер Стейнз — вот кто настоящий вор, — промолвил златокузнец. — Он украл с умыслом — и без зазрения совести сбежал. Глуп я был, что ему доверился.
— Стейнз заодно с Фрэнсисом Карвером, — проговорил А-Су. — Это доказывают и учетные документы по «Авроре». Это их сотрудничество — уже повод, чтобы усомниться в порядочности Стейнза.
А-Цю искоса глянул на своего спутника.
— Я не знаю этого твоего Фрэнсиса Карвера, — промолвил он. — В жизни не слыхал этого имени вплоть до сегодняшнего дня.
— Он — владелец торгового судна, — произнес А-Су безо всякого выражения. — Я знавал его еще мальчишкой в Гуанчжоу. Он предал мою семью, и я поклялся забрать его жизнь.
— Об этом я уже знаю, — отозвался А-Су. — Мне бы хотелось знать больше.
— То жалостная история.
— Значит, я выслушаю ее с сочувствием. Предательство в отношении моего соотечественника — это предательство в отношении меня.
— За предательство отомщу я сам, — нахмурился А-Су.
— Я лишь имел в виду, что мы должны помогать друг другу, Су Юншэн.
— Почему ты говоришь «должны»?
— Жизнь китайца в этой стране стоит дешево.
— На золотом прииске жизнь вообще дешева.
— Ошибаешься, — возразил А-Цю. — Сегодня ты видел, как человек бил меня, дергал за волосы, оскорблял, угрожал убить, вообще не беспокоясь о последствиях. Потому что никаких последствий и не будет. Все жители Хокитики до единого скорее встанут на сторону Мэннеринга, нежели на мою, а почему? Потому что я китаец, а он — нет. Ты и я должны помогать друг другу, А-Су. Должны. Закон объединился против нас; мы должны иметь средства объединиться против закона.
Таких речей А-Су в жизни не слыхивал; он какое-то время помолчал, осмысливая слова собеседника. А-Цю снял шляпу, похлопал по ней ладонью, вновь водрузил на голову. Где-то в кустах неподалеку голосисто завопил медосос-колокольчик [Медосос-колокольчик — желтовато-зеленая новозеландская птица, чье пение напоминает звук колокольчика.], его крик подхватил еще один и еще, и на мгновение деревья вокруг словно ожили и взбурлили песней.
Су Юншэн жил и работал один отнюдь не вынужденно, но по собственному выбору. Характер его вовсе не отличался угрюмой мрачностью, и на самом деле ему не составляло труда завязать дружбу, а раз завязав, позволить этой дружбе окрепнуть и обрести глубину; он просто предпочитал быть сам себе хозяином. Он терпеть не мог груза обязательств, тем более если от него этих обязательств ждали или принудительно ему их навязывали; а дружба, как подсказывал ему опыт, практически всегда сводилась к долгам, чувству вины и завышенным ожиданиям. В закадычные друзья он выбирал тех, кто ничего не требовал и многое давал; как следствие, в прошлом А-Су насчитывалось немало благотворителей и очень немного тех, кого он искренне любил. Он обладал идеологией социального авангарда: никаких привязок, голова битком набита убеждениями и никто его не понимает (по крайней мере, так ему казалось). Ощущению, что мир его вечно недооценивает, со временем суждено было переродиться в своего рода персональную демагогию; он ни минуты не сомневался во всеохватной полноте своих представлений и нечасто считал нужным перед кем-то оправдываться. В целом его взгляды являлись проекциями некоего лучшего мира — мира более простого и чистого, где ему так нравилось жить в фантазиях, ибо он предпочитал безгрешную страстность собственного одиночества всем социальным обязательствам и даже в компаниях держался обособленно. Эту свою предрасположенность он вполне осознавал, при его-то склонности к рефлексии и к масштабному самоанализу самого что ни на есть скрупулезного и умозрительного толка. Но он исследовал свое сознание так же, как пророк — свои собственные причудливые видения, — то есть с благоговением и неизменно полагая, что ему судьбою назначено стать провозвестником некоего космического смысла, некоего вселенского плана.
— История моих отношений с Фрэнсисом Карвером — это повесть со многими началами, но уповаю, что финал будет только один.
— Я слушаю, — отозвался А-Цю.
Харальд Нильссен прикрыл дверь своего офиса у набережной, плюхнулся за рабочий стол и, не сняв ни шляпы, ни пальто, поспешно нацарапал записку к Джозефу Притчарду. Послание вышло истерически-небрежным, но Нильссен ничего исправлять не стал. Даже не перечитав написанное, он промокнул страницу, сложил листок и тиснул по воску круглой печатью «Нильссен и К°». А затем позвал Альберта и велел мальчишке спешно доставить записку в аптеку Притчарда на Коллингвуд-стрит.
Как только Альберт ушел, Нильссен повесил шляпу, сбросил насквозь промокшее пальто и переоделся в сухой халат, потянулся к трубке — но, даже закурив, и усевшись поудобнее, и задрав ноги выше, и скрестив лодыжки, он не почувствовал себя спокойнее. Его била дрожь. Кожа казалась влажной на ощупь, сердце колотилось учащенно и замедляться не желало. Нильссен сдвинул трубку в уголок рта, по обыкновению, и сосредоточился на предмете своего беспокойства — на обещании, данном несколькими часами ранее Джорджу Шепарду, начальнику хокитикской тюрьмы.
Нильссен размышлял, дóлжно ли ему нарушить обет молчания и сообщить подробности предложения Шепарда всему собранию нынче же вечером. Этот вопрос, несомненно, имел прямое отношение к грядущему обсуждению, главным образом потому, что речь шла о проценте состояния Кросби Уэллса, но еще и в силу той причины, что Нильссен подозревал: глубокая неприязнь Шепарда к политику Лодербеку не сводится к проблеме тюрем, дорог и труда заключенных. Если вспомнить, что именно политик Алистер Лодербек первым обнаружил труп Кросби Уэллса, то, размышлял про себя Нильссен, ясно, что начальник Шепард так же увяз по уши в заговоре имени Кросби Уэллса, как и все прочие! Но много ли Шепарду известно и кому он служит, помимо собственных интересов? Знал ли он загодя про клад, спрятанный в хижине Кросби Уэллса? А если на то пошло, знал ли о нем Лодербек? Погруженный в раздумья, Нильссен поменял местами скрещенные ноги и сдвинул трубку во рту, придерживая чашечку между согнутым указательным пальцем и подушечкой большого. С какой стороны ни глянь, размышлял он, Джордж Шепард, конечно же, знает куда больше, чем признается.
Харальд Нильссен умел подчинять внимание общественности: свой авторитет он приобрел благодаря остроумию, красноречию и комичной манере себя подать. Он довольно быстро начинал скучать, если в силу какой-то причины поневоле оказывался на периферии битком набитого людьми помещения. Его тщеславие требовало постоянной подпитки и постоянного подтверждения, что он сам контролирует непрерывный процесс творения своей личности. Сейчас он досадовал при мысли о том, что его обвели вокруг пальца как распоследнего идиота, и не потому, что он считал, будто такого обращения не заслуживает (Нильссен отлично знал, что он натура впечатлительная, и часто над этим своим свойством подшучивал), но потому, что взять не мог в толк, из каких побуждений Шепард так с ним обошелся.
Он попыхивал трубкой, вызывая в воображении будущее здание тюрьмы, и работный дом, и подмостки эшафота высоко над обрывом. Все это будет построено благодаря его участию и посредничеству — и с его разрешения. «Да к черту начальника Шепарда!» — внезапно подумал он. Он, Нильссен, совершенно не обязан хранить Шепардов секрет — да он даже не знает доподлинно, в чем этот секрет состоит! Нынче вечером он расскажет о просьбе Шепарда всему собранию, а заодно и поделится своими собственными подозрениями на его счет. Он держать язык за зубами официально не договаривался. Никакого документа своей подписью не заверял. Да в чем вообще проблема? Тюрьма — это не частная собственность. Она принадлежит всей Хокитике. Здание тюрьмы возводится на средства и по заказу правительства — и ради законопослушных жителей.
Вскоре Нильссен услышал, как в приемной открылась и вновь затворилась дверь. Он вскочил на ноги. Это Альберт вернулся от Притчарда. Куртка его насквозь вымокла, вместе с ним в кабинет ворвался земляной запах дождя.
— Он сжег письмо? — обеспокоенно спросил Нильссен. — Ты видел, как он его сжег? Что это у тебя такое в руках?
— Ответ Притчарда, — отвечал Альберт, демонстрируя сложенный листок.
— Я сказал, ответ не нужен! Я же сказал!
— Ага, — кивнул Альберт, — так я и передал, но он все равно черкнул пару строк.
Нильссен буравил глазами документ в руках у Альберта:
— Но, по крайней мере, мое-то письмо он сжег?
— Да, — подтвердил Альберт и замялся.
— Что? Что такое?
— Ну, — признался Альберт, — когда я ему сказал, что записку надо сжечь, он прям расхохотался.
— И что же его так рассмешило? — сощурился Нильссен.
— Не знаю, — отозвался Альберт. — Но я подумал, надо сказать вам. Может, оно и не важно.
Под глазом Нильссена задергалась мышца.
— Он рассмеялся, пока читал письмо? Пока читал мои слова?
— Нет, — покачал головой Альберт. — До того, раньше. Когда я сказал, это надо сжечь.
— Его, значит, это позабавило?
— Ага, то, что вы велели сжечь записку, — покивал Альберт, вертя в руках письмо.
Ему отчаянно хотелось спросить хозяина, из-за чего весь сыр-бор-то, но он не знал, как бы этак изловчиться задать вопрос, чтобы не навлечь нагоняй. Вслух он произнес:
— Вы ответ-то читать будете?
Нильссен протянул руку.
— Давай, — приказал он. — Ты сам его не читал, я надеюсь?
— Не читал, — с уязвленным видом заверил Альберт. — Оно ж запечатано.
— Ах, ну да, ну да. — Нильссен забрал письмо из рук посыльного, перевернул и сломал печать. — Чего ждешь? — спросил он, еще не раскрыв письма. — Ты можешь идти.
— Домой? — с великим сожалением в голосе протянул Альберт.
— Да, домой, бестолочь. Ключ оставь на столе.
Но мальчишка не стронулся с места.
— По пути назад, как я шел мимо «Принца Уэльского», видел: нынче новую пьесу дают, да заграничную! Мистер Мэннеринг раздавал билеты забесплатно, потому что премьера ж! Так я и вам один взял. — Альберт выпалил все это на одном дыхании и, скорчив рожу, отвернулся.
— И что? — осведомился Нильссен. Притчардова письма он так и не развернул.
— «Дух Востока»! — гнул свое мальчишка. — Билет на галерку — первый ряд, в центре. Лучшее, что было. Я специально попросил.
— Ты билет себе оставь, — предложил Нильссен. — Сам сходи. Мне в театр не хочется. Ну, давай беги.
Мальчишка пошаркал ногою об пол.
— Да я себе тоже взял, — признался он. — Подумал — нынче ж суббота, а скачки перенесли…
Нильссен покачал головой:
— Мне сегодня не до театров.
— Ой, — пискнул Альберт. — А почему?
— Чувствую себя неважно.
— Тогда только на первое действие сходите, — посоветовал мальчишка. — Там шампанское давать будут. Шампанское для самочувствия в самый раз.
— Позови с собой Генри Фуллера.
— Перед входом для господ актеров я дамочку с зонтиком видел.
— Говорю, возьми Генри.
— А дамочка-то — японка, — скорбно вещал Альберт. — На грим не похоже. Небось настоящая. А Генри Фуллер на взморье. А вы-то почему не идете?
— Я совсем расхворался.
— А по виду не скажешь. Вы ж курите.
— Ты наверняка найдешь себе компанию, — заверил Нильссен, с каждой минутой раздражаясь все больше. — Сходи в «Звезду», да поразмахивай там лишним билетом. Как тебе такая мысль?
Альберт какое-то время пялился на половицы, беззвучно шевеля губами. И наконец со вздохом вымолвил:
— Ну что ж, надеюсь, увижу вас в понедельник, мистер Нильссен.
— Да, надеюсь, что увидишь, Альберт.
— До свидания.
— До свидания. А про спектакль ты мне потом непременно расскажи. Ладно?
— Может, мы как-нибудь потом еще раз сходим, — предположил Альберт. — Просто билет-то на сегодня. Но может, еще как-нибудь, в другой раз.
— Да-да, — заверил Нильссен. — С вероятностью, на будущей неделе. Когда я поправлюсь.
Он дождался, чтобы разочарованный подчиненный, мягко ступая, вышел из кабинета и тихо прикрыл за собою дверь. А затем развернул Притчардово письмо и подошел к окну, на свет.
...Х. Подтверждаю. Но слушай: нынче днем у Анны произошло что-то странное. Стрельба из пистолетов и все такое. Подробнее при встрече объясню. Свидетель — секретарь суда О. Г. Раз уж играешь в детектива, может, тебе стоит с ним потолковать. Во что бы уж Анна ни вляпалась, наверняка О. Г. все знает. Ты ему доверяешь? Я — не то чтобы. У наших судей много затей, как гласит пословица. Уничтожь это письмо! — Дж. С. П.
Ближе к вечеру Томас Балфур вернулся в гостиницу «Резиденция», надеясь застать там Коуэлла Девлина — капеллана, который не далее как нынче утром случайно подслушал его разговор с Лодербеком. Ему хотелось извиниться за допущенную невежливость, а заодно (и это куда более насущно важно!) выспросить у капеллана, что он знает о пропавшем старателе Эмери Стейнзе. Балфур ни минуты не сомневался, что наведение Девлином справок в редакции «Уэст-Кост таймс» как-то связано с делом Кросби Уэллса.