— Почему «негожая»? — переспрашивает Савва. «Негожая» в отношении Маруськи — единственное из всего бубнёжа Вальки, на что он обращает внимание.

— Клиенты жалуютси. Не стонет как надобно. Не шавелится. Лёгла и лёжит. А много ли налёжишь в нашем промысле. Заменють. Голодных девок пруд пруди. За такое место держаться надобно.

После фразы про «негожую» Савва снова углубляется в анализ, на этот раз анализ поведения своих половых партнерш.

Отсеивает собственные эмоции, записывает сухие факты. Изольда во время сношения ведет себя чрезмерно театрально — двигается, кричит, даже норовит укусить за шею. Валька суетится, в финале громко кричит, но всё тоже как в дешевом театре, где одну и ту же пьесу играют который год.

Мэри-Маруся… Что делает она?

Кроме первого момента, когда он не мог понять, как же начать, и она помогла, направив всё куда следует, дальше он не помнит. Ни ее, ни себя. Будто его естественно-научный наблюдатель отключился и осталось только ощущение, которое он ни проанализировать, ни в картине запечатлеть пока не способен.

Четвертый раз вообще и второй с Марусей, по его твердому убеждению, должен дать ответы на многие вопросы, которые Савва заранее записывает на обороте еще неразрезанных двухсотрублевок, свернутых в рулон.

1. Является ли конкретная шлю… (зачеркнуто), девица… (зачеркнуто) особа женского пола важным фактором состояния, испытанного в первый раз, которое повторно на данный момент времени не проявлялось?

2. Является ли это состояние чем-то исключительным или, напротив, совершенно нормальным и должно повторяться при каждом совокуплении?

3. Если определенная дев… (зачеркнуто) особа женского пола является составляющей достижения подобного состояния, значит ли это, что далее дóлжно совокупляться исключитель… (зачеркнуто) преимущественно с оной?

4. Если постулат, изложенный в п. 3, является подтвержденным, как следует относиться к виду деятельности данной особи, включающей в себя совокупления с другими особями мужк. пола?

Маруся во второй раз кажется совсем другой.

В первый раз до совокупления он видел перед собой размалеванные яркой помадой губы, накрученный «причесон» с буклями на макушке, чувствовал запах дешевого одеколона. Пред ним была опытная жрица разврата, которая знала, что делать и куда «сувать». Теперь же Савва никак не может избавиться от видения девочки с теленком на залитом солнцем поле осенью семнадцатого.

Сколько ей тогда было? На вид лет двенадцать — тринадцать. Прошло два года. Получается, ей и пятнадцати еще нет? Что это, как не сексуальная эксплуатация малолетних?

Тогда, получается, он страшный развратник, принуждающий юную деву заниматься грязным промыслом. И чем он лучше Свидригайлова, одного из самых отвратительных персонажей Достоевского и всей мировой литературы? Противнее только Урия Гипп у Диккенса.

Не он, так другие… Или это и есть самое мерзкое оправдание собственной порочности?!

На этот раз в полутемной комнатенке воровской «малины» сидит совсем юная девочка, которой он сразу велел стереть помаду и распустить косы.

Маруся берет лист бумаги с неудавшимся рисунком червонца, складывает пополам чистой стороной вверх, прикладывает к губам. Два кровавых полукруга остаются на листе. Девушка комкает лист, чтобы выкинуть в помойное ведро, но Савва ловит на лету.

— Стой!

Отбирает, расправляет, хватается за карандаш. И вокруг этих ядовито красных полукругов, этого горящего солнца, резкими штрихами начинает наносить всё, что палит ту старую жизнь, в которой остался тот, прежний Савва. Уже не свет, проступающий сквозь бумагу, а пожар в театре тающих теней — логическое завершение не найденного Лёнькой Серым в имении цикла рисунков. Остается добавить в центре этого распятого солнца тонкий профиль «крали», отразившийся теперь на серой стене.

— Мне, ВашБлагородь, скоро идтить… — тихо начинает оставшаяся без дела Маруся, но Савва ее обрывает.

— Тс-с-с. Тихо сиди!

Так вместо четвертого раза вообще и второго с Марусей, призванного дать ответы на его естественно-научные вопросы, случается тишина. С шорохом карандаша и вздохами Маруси, осторожно разглядывающей неудачные наброски деникинских ассигнаций и печатей.

— Воля ваша, ВашБлагородь! Тихо сиди — не тихо сиди, но ежели вы для фраерóв фальшивую деньгу рисуете, загребут вас! Как пить дать загребут!

Савва отмахивается. Не до фальшивых денег ему теперь и даже не до Маруси.

— Что скажу, ВашБлагородь, а береженого бог бережет! — строго, как гувернантка в его детстве, велит Маруся. — Сховайте нужные вещицы в какой-нибудь мешочек да где надобно припрячьте. Не ровен час, заметут, так и безо всего останетесь…

Савва поднимает на девушку глаза, не понимая, о чем это она.

— Загребут ваших фраерóв, как другую малину надысь накрыли. Валька вчерась у другого фраера, Фартового, за портом работала, так всю малину там и накрыли. Фальшивую деньгу шукали и фальшивые докýменты. Не нашли, но всё одно всех загребли. Валька еле выпуталась — легавые и знают, что мы, шлюхи, не при деле, но за бесплатно поиметь всегда рады.

До Саввы не доходит, о чем Маруся рассказывает. Смотрит будто сквозь девушку, но та упорно продолжает:

— Вещицы самые нужные в мешок, грю, сховайте и заныкайте. Хочите, я заныкаю. У меня ваша деньга и докýменты будут. Вы завсегда за Покровским собором на Большой Морской, третий дом, в полуподвале забрать могёте. А то с этим… — перебирает черновики фальшивых денег, — таки в расход пустют!

Савва машинально протягивает Марусе заплечный мешок, в котором Лёнька Серый обыкновенно деньги «куды надо!» носит, с пачками этих самых денег, из кармана потертого сюртучка, который справили ему на малине, достает немного «других» денег, бросает в мешок, с полочки над кроватью свои тетради и альбомы с коллекцией бабочек, отдает девице, лишь бы отстала, и продолжает рисовать.

— А докýменты? — не унимается деловая Маруська. — Сховать надобно докýменты. Без их ноне никуда.

Из-под плюшевой скатерти на столе он вытаскивает пустые бланки удостоверений, уже с печатью, кидает туда же, в мешок, и продолжает свой рисунок, на котором профиль Маруськи в центре горящего солнца уже дорисован, теперь Савва занят другими фигурами чуть в отдалении.

— Пойду я, ВашБлагородь, чо ль?

Савва машет — иди, не мешай!

Маруся исчезает за дверью. Но уловить в наступившей тишине и зафиксировать на бумаге нахлынувшее на него состояние до конца не удается. Теперь уже Лёнька Серый, ворвавшись в комнату, не дает рисовать — допытывается: «пошто это краля с мешком от вышла? не скрала ли чего?».

— Сам отдал! — отмахивается Савва.

Лёнька Серый начинает в голос ржать.

— Облапошили! Ободрали как липку! Обокрали тебя, Художник! Хоть фальшивую деньгу-то крале óтдал?

Савва пожимает плечами.

— Насколько мне помнится, да.

— Несколько ему помнится! — передразнивает его Серый. И ржет пуще прежнего.

Савва не обращает внимания на его хохот, рисует не отрываясь. Рисует пожар его любви, пожар войны, пожар, смешавший в один огненный всполох все его чувства — от отчаяния до невероятного счастья.

Карандаш быстр и резок. Штрих. Штрих. Штрих. Готово. Не добавить, не убавить. Только поднести к тусклой лампе и посмотреть на просвет.

Огонь пылающих губ. Тающие тени всех, расстрелянных на его глазах, от Антипки до Амория и женщины с проседью. И профиль Маруськи в центре.

Единственно возможное завершение цикла.

И в этот ли самый миг или много часов спустя — Савва счет времени потерял — дверь в воровскую малину выбивают.

Пальба. Крики.

— Нашли, легавые! Никак, краля твоя навела!

Честный фраер, выхватывая пистолет из-за иконы с лампадкой в углу, во всю глотку орет:

— Лёнька Серый не по зубам пархатым!

Ногой выбивает заклеенное на зиму окно, кидает Савве старый армяк.

— Тикай, Художник! Ты мне живым нужóн! Тикай! Опосля найду тя!

И выталкивает в выбитое окно почти раздетого Савву, зажавшего в одной руке пойманный армяк, в другой свою картину с губами-солнцем и профилем Маруси в пылающем круге.