Елена Езерская

Бедная Настя

Книга 5

Любовь моя, печаль моя

ЧАСТЬ 1

ГРОЗОВОЙ ПЕРЕВАЛ

Глава 1

Mademoiselle serait-elle russe?

(Мадемуазель — русская?)

За кулисами делали ставки — небольшие, в несколько су. Спорили, кто победит.

— Уверена, что Гюго, — говорила яркая брюнетка лет тридцати с намеренно подведенными глазами и известная под сценическим именем мадемуазель Клико (импресарио дал актрисе это имя за пристрастие к шампанскому). Брюнетка плотоядно смотрела на одного из выступавших и выразительно играла бюстом в его сторону. — Говорят, у министра безудержный темперамент.

— А по мне, так он слишком высокомерен, пожала плечами ее молодая коллега, тоже с интересом наблюдавшая за событиями на сцене. — Зато когда выступает месье Дюма, в зале нет равнодушных. Я слышала, как однажды зрители едва не передрались — одна половина публики кричала после его речи от восторга, а вторая улюлюкала.

— Но я имела в виду совсем другое, — брюнетка многозначительно принялась косить бровями, словно подсказывая несообразительной товарке верную тему для разговора.

— Мир стоит на пороге великих перемен, а ты так и не выбралась из постели, — нахмурилась молоденькая артистка и отвернулась.

И правда — о чем еще можно было говорить в 1848 году в Париже, в самый разгар революции и борьбы за власть? Политика управляла всем — и человеческой жизнью, и искусством. А политикой управляли деньги.

Неудивительно, что театры, забыв о своем главном предназначении трогать сердца и души, превратились в политические клубы, отдавая сцены под дебаты — самый модный в то время и универсальный жанр публичных представлений. На дебаты собирались смелые буржуа, рискнувшие не уезжать из столицы ради выборов в Учредительное собрание, и отчаянные дворяне, не желавшие терять контроля над ситуацией и все еще надеявшиеся на реванш. Но главная часть публики состояла из люмпенов и студентов, с галерки и из прохода надрывавших горло за торжество демократии и социального прогресса.

Вот и сегодня театр «Шуазель» был переполнен. Но вся эта масса народа устремилась в Пассаж не за покупками — в этот день здесь соревновались в ораторском мастерстве Виктор Гюго и Александр Дюма-старший, два великих соотечественника: пэр Франции, а также лучший поэт страны и автор бессмертных романов о трех мушкетерах. Оба мечтали получить депутатский мандат и стать не только властителями дум, но и вершителями судеб своих сограждан.

Еще недавно они стояли по одну сторону политических баррикад — Гюго, как и Дюма, доказывал необходимость сохранения прав Орлеанской династии, с которой был теснейшим образом связан. Из рук Луи-Филиппа он получил титул пэра Франции. Но, будучи приглашен новым — революционным — правительством на должность министра просвещения, принужден был изменить своим прежним покровителям, как несколько лет назад изменил с ними Бурбонам, которыми тоже в свое время был обласкан и высоко оценен. Дюма же всегда оставался традиционен — во взглядах и в образе жизни. Настоящий титан и стойкий роялист, он не видел иного пути для укрепления пошатнувшегося государственного строя, кроме как в верности единому трону и одному монарху.

Поединка Гюго и Дюма ждали с нетерпением. На дебаты стекались репортеры ведущих галет и журналов — парижских и иностранных. И зачастую результат этой словесной дуэли, обнародованный в прессе, решал судьбу того или иного кандидата на народный мандат. По форме дебаты напоминали суды: противоборствующие стороны вызывались к барьеру ведущим, скорее исполнявшим роль прокурора, чем справедливого арбитра, и сначала излагали свои позиции по обсуждаемому вопросу, а потом принимались дискутировать. Судил сегодняшний поединок Арман Маррас, главный редактор газеты «Насьональ» — человек беспринципный, с легкостью сменивший амплуа состоятельного буржуа на роль пламенного революционера, защитника интересов народа.

Журналисты занимали в зале первые ряды кресел, и все время дебатов усердно черкали карандашами в записных книжках, часто некстати и громко выражая свое мнение в связи с ответами кандидатов. Но, кроме самих дебатов, их внимание привлекали персоны, занимавшие правую ложу у сцены. Среди них наиболее важным (судя по количеству вызывающих кивков и бесцеремонных указаний карандашами в его сторону) был молодой брюнет, сидевший по правую руку от графини Мари д'Агу, — баронет Альфонс де Ротшильд, молодой наследник дела и самого большого состояния Франции, а возможно и мира, сын знаменитого банкира и подающий серьезные надежды финансист. Он представлял в этом собрании интересы отца, Джемса Ротшильда, и его Парижского банкирского дома, пристально следившего за ходом предвыборной кампании.

В середине XIX века влияние Ротшильдов было неслыханным: семья находилась на вершине могущества — сам глава правительства Австрии князь Меттерних отблагодарил их за услуги титулом баронов. Ротшильды давали займы всем государствам Европы — пять братьев образовали своеобразную банковскую сеть от Лондона до Неаполя и держали руку на пульсе истории — воочию, а не условно выражаясь. Говорили, что Ротшильды всегда на десять-двенадцать часов раньше других узнавали о самых важных политических событиях и решениях.

Ротшильды никогда сами не лезли в политику — они вершили ее, осторожно распределяя риски и всегда оказываясь на стороне победителей. Это им принадлежал известный принцип, положенный в основу формирования финансового сообщества: «Не связывать свою судьбу тесно с каким бы то ни было политическим режимом внутри страны, как и с определенной державой — в международных делах, а иметь прочные интересы и хорошо оплаченных друзей всюду, где только возможно». Этому правилу семья следовала точно, как и законам Ветхого Завета. Но не меньше канонов Ротшильды прислушивались и к своему чутью, позволявшему им привлекать к себе людей, обещающих стать историческими личностями.

Соседка баронета интересовала репортеров значительно меньше. Когда-то, в эпоху адюльтеров, она обратила на себя внимание бурным романом с известным пианистом Ференцем Листом, ради которого бросила свет и влиятельного мужа, чтобы в соседней Швейцарии вдохновенно предаться любви: возвышенной — к музыкальному гению, и плотской — к златокудрому красавцу, от которого довольно быстро родила троих детей — двух девочек и мальчика. Но кого теперь интересовали семейные дрязги, если только они не были замешаны на большой политике! А графиня уже давно утратила и свой авторитет светской львицы, и красоту, которая могла быть сегодня ее единственным оружием.

— Граждане! — между тем с пафосом обращался к публике Гюго. — Я принадлежу моей стране; она может располагать мною. Я полон уважения, вероятно даже чрезмерного, к свободе выбора. И если мои сограждане, свободные и суверенные, сочтут уместным послать меня в качестве их представителя в Учредительное собрание, которое будет держать в своих руках судьбы Франции и Европы, я с благоговением готов взять на себя этот ответственный мандат…

На фоне его изящной речи, тонко сочетавшей достоинство и честолюбие, и харизматической личности самого поэта, автор «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» казался всего лишь одним из героев своего первого по популярности произведения. Большой и напыщенный, как Портос, он был велеречив, излишне горяч и заметно непоследователен.

— Господь диктует, и я пишу! — восклицал Дюма и размахивал руками, как палицами. — Господь дал нам короля, и, любя Господа, мы любим трон. Любовь народа — основа основ. Сохраним же любовь народа: принцы исчезнут, а великий французский народ останется. И я готов выражать его волю, ибо эти руки, написавшие за двадцать лет четыреста романов и тридцать пять драм, — это руки рабочего…

Откровенно поморщившись на слова Дюма, яростный республиканец Маррас призвал публику к тишине, а соперников — к прениям, в которых несомненную победу с первого же обмена репликами стал одерживать Гюго. Сын наполеоновского генерала, расчетливый и меркантильный, он преумножил свое немалое состояние, полученное по наследству, писательскими гонорарами и сделал его просто огромным. Но, прикрываясь всю жизнь борьбой за права обездоленных, Гюго в представлении большинства казался самоотверженным и бескорыстным, как и его герои. Зато Дюма славился как стяжатель и неумный транжира из-за своей откровенной жажды красивой жизни (а его страстная натура всегда хотела всего и в избытке).

— Мы должны помнить, что главное в нашей революции — демократия, а не республика. Мы свершили эту революцию для бедных против богатых и не имеем права забывать о нищете и безработице, о людях, живущих в трущобах без окон, о босоногих детях, о девушках, занимающихся проституцией, о бездомных стариках. Мы не можем равнодушно взирать на страдания народа. И разве можете вы подумать, что они не вызывают у нас самого искреннего уважения, глубочайшей любви, самого пламенного и проникновенного чувства?.. — патетически вопрошал Гюго, обводя зал блестящими от возбуждения глазами и величественно взмахивая правой рукой, в то время как левая, сжатая в революционный кулак, эффектно была отведена за спину.

— Довольно ли у вас еще слов, — решительно настигал его вопросом Дюма, искренне веривший в незыблемость богоданного Франции миропорядка, — чтобы и далее прикрывать ими недостающую вашей душе нравственность, имея которую, вы никогда не посмели бы подстрекать этот бедный, невежественный и обездоленный люд, полный необузданных страстей, к дурному — к отрицанию Богом установленных законов жизни. Ваши слова красивы и яростны, но вашему сердцу не хватает подлинности чувств, душе — искренности, а музе — вкуса…

Уже через десять минут стало понятно, за кем останется поле боя. И репортеры заелозили на своих местах, пытаясь таким образом подтолкнуть течение дискуссии к финалу, о чем и возвестил, наконец, гонг в руке Марраса. Дюма выглядел уставшим, лицо его покраснело от напряжения. Гюго, славившийся отменным здоровьем (известно, что зачастую он спал не более четырех часов в сутки и отлично чувствовал себя при этом), в противовес своему сопернику пребывал в прекрасном расположении духа и нисколько не был взволнован.

Голосование зрителей, уподобленное древнеримскому ритуалу (большой палец вверх поднятой над головою руки — победа, вниз — поражение), между тем прошло быстро. Пальму первенства, как и предполагалось, получил Гюго. Дюма тут же ушел, даже не выпив поданного после дебатов в знак примирения шампанского — подарок от дирекции театра. Ротшильд покинул ложу у сцены еще раньше. Графиня Мари осталась ждать второй части вечера — Гюго обещал всем сюрприз. И, когда репортеры, суетливо наступая друг другу на пятки, начали пробираться от оркестровой ямы в проходы, мэтр вышел на авансцену и объявил, что желает представить победившему Парижу маэстро итальянской революции — Джузеппе Верди.

Зал немедленно отозвался ропотом, в котором смешались и восторг, и удивление — имя Верди уже гремело по всей Европе, но так свободно его увидели в Париже впервые. Итальянец стал в последние несколько лет невероятно знаменит. Ему только что был предложен трехлетний и потрясающе выгодный контракт в лондонском «Ковент-Гарден». Правда, от контракта Верди отказался. Убежденный республиканец и демократ, едва заслышав о событиях во Франции, он немедленно засобирался на родину, чтобы не пропустить разворачивающиеся там революционные события.

Как и все итальянцы, еще со времен Наполеона, Верди видел во Франции залог освобождения своей страны от владычества Австро-Венгерской монархии. Композитор мечтал о свободной Италии, но, тем не менее, смотрел в будущее с оглядкой на Францию — именно оттуда должен был прозвучать сигнал к началу освободительного движения. И, когда это время пришло, Верди оставил успешный «туманный Альбион» и заспешил домой.

В Париже его, однако, задержали предложение сделать переработку одной из своих опер для Итальянской труппы и знакомство с Гюго, которым композитор искренне восхищался и произведения которого брал за основу сюжетов своих опер. Вот и сегодня вместе с «великим человеком» он собирался представить публике фрагменты из будущего сочинения.

Прослушивание «Риголетто» прошло прекрасно — зрители восторженно аплодировали маэстро и Гюго, выступавшему в роли чтеца и комментатора. Графиня Мари осторожно улыбалась. Этого бородатого крепыша-итальянца ожидает славное будущее, и, возможно, у нее появится шанс быть увековеченной в истории как бессмертная Муза еще одного гения. Графиня знала, что Верди вдовец. Несколько лет назад энцефалит лишил его семьи: молодой любимой жены и двоих маленьких детей.

На свято место вдохновительницы творчества и дамы сердца немедленно стали претендовать многие великосветские поклонницы его таланта. Однако поговаривали, что утешение он нашел в обществе Жозефины Стреппони, несколько лет назад открывшей в Париже вокальную школу. Но графиня не допускала и мысли, что композитор предпочтет ей другую.

Пейзански благообразный маэстро уже дважды навещал Мари по частному приглашению в ее «розовом особняке» на Елисейских полях и признался в доверительной беседе, что ценит в женщине три главных качества — покорность судьбе, преданность мужу и склонность к самопожертвованию. Именно такой видела себя графиня д'Агу, когда уезжала с матерью и камеристкой из Парижа, дабы соединиться, как она полагала, — навеки, с возлюбленным Листом.

Графиня поднялась в ложе, чтобы показать свое присутствие Верди, как вдруг, вместо того чтобы распрощаться с покидавшей театр публикой, композитор жестом опять призвал всех к вниманию и кивнул в сторону кулис. Мадемуазель Клико и ее молодая коллега по труппе оглянулись. Из полумрака театрального кармана вышли две женщины, в одной из которых артистки тотчас признали знаменитую в прошлом певицу Стреппони, в то время как лицо ее спутницы оставалось в тени кулис.

Жозефина грациозно и степенно прошла к роялю, выкаченному на сцену еще во время прослушивания нового произведения Верди, и подала маэстро какой-то листок, вынув его из ридикюля. Верди с благодарностью улыбнулся и, развернув бумагу, стал читать. Замешкавшиеся репортеры моментально снова склонились над своими блокнотами — маэстро читал обращение к французскому народу и правительству, он требовал помочь Италии в ее революционном порыве.

— Надеюсь, вы воздержитесь от немедленной мобилизации французов на войну и останетесь с нами? Хотя бы до конца вечера? — Гюго, все еще стоявший на сцене, подошел к Верди и взял маэстро под локоток, едва тот закончил читать. Гюго всячески сторонился скандалов и постарался перевести заявление Верди в шутку.

— Разумеется, — вполне серьезно ответил маэстро, не обратив внимания на ироничный тон Гюго. — Но меня держит в Париже не стремление увести с собой отряд ополченцев, а ответ мадемуазель Жозефины Стреппони. Я покину Париж, как только она скажет, что готова уехать со мной.

От этой новости графиня д'Агу вздрогнула и, едва оправившись от секундного изумления, решительно перешла в наступление. Она придвинулась к самому краю ложи и, перегнувшись в зал, крикнула:

— «Марсельезу»! Пусть она споет «Марсельезу»!

Зрители сразу подхватили ее крик. А репортеры замерли в предвкушении скандала — им было известно, что мадемуазель Стреппони уже несколько лет как потеряла голос и вообще не могла петь. Жестокая графиня д'Агу своим возгласом поставила певицу в безвыходное положение — отказаться петь «Марсельезу» она не могла, но и петь — тоже.

Это была ужасная минута для Жозефины. Зал стоя скандировал «Марсельеза»! «Марсельеза!», а Жозефина взволнованно оглядывалась, будто ожидая, с какой стороны к ней придет помощь. Артистки за кулисами тоже напряглись — разве есть в мире большее удовольствие, чем смотреть, как топят тебе подобных?

Но вдруг из-за кулис стремительно вышла молчаливая спутница Жозефины, приблизилась к ней и, обняв за плечи, запела. Запела так, что зрители впали в неистовый восторг и принялись подпевать. И уже никто не замечал, поет ли вместе с залом мадемуазель Жозефина Стреппони.

Гюго вздохнул с облегчением и даже позволил себе элегантным движением облокотиться на крышку рояля. Настоящее искусство всегда способно изменить тонус ситуации: еще минуту назад все казалось таким взрывоопасным — и вот уже бывшие враги и свидетели нараставшей «дуэли» полны умиления и искреннего восторга. Верди же бросился к роялю и стал аккомпанировать.

Недовольной осталась только графиня д'Агу — неожиданное появление молодой особы, чей голос напомнил многим пение погибшей лет десять назад при падении с лошади примадонны Итальянской оперы Малибран, ее сильно раздосадовало. Спасшая Жозефину певица была явно не из простых смертных. Хотя она носила платье без излишеств, в ее осанке и манерах чувствовались благородство и та гордость, на которую способны лишь люди, уверенные в себе, окруженные вниманием и постоянной любовью.

Незнакомка обращалась к своим слушателям с достоинством аристократки, но вместе с тем ее манеры и жесты не имели ни малейшего намека на снобизм и намеренную театральность. Ее французский был безукоризненным, но все же неизвестная певица принадлежала к какому-то иному европейскому типу. «Итальянка или англичанка, — подумала графиня. — Среди них часто встречаются такие хорошенькие миниатюрные девицы с белой кожей, золотистыми локонами и влажным блеском больших голубых глаз».

Наконец смолкли последние аккорды, и под восторженное скандирование публики незнакомка завершила свое выступление. Надменно приняв продолжительные аплодисменты, как будто они предназначались ей, графиня д'Агу покинула ложу у сцены и прошла за кулисы, чтобы раскрыть инкогнито певицы. Проходя мимо двух актрис, она услышала их разговор.

— Кто это? — удивленно спросила товарку молодая актриса.

— Кажется, Анни Жерар, — вспомнила мадемуазель Клико. — Мы несколько раз встречались с нею в концертах. Но, по-моему, она — русская. И к тому же — баронесса.

— Mademoiselle serait-elle russe? (Мадемуазель — русская?) — воскликнула графиня, и лицо ее опять омрачилось.

Это было уже слишком! Русская певица с божественным голосом, прекрасной внешностью, да еще и баронесса! Облако плохо скрываемой досады пронеслось по челу графини д'Агу — наверное, вот так же и словно между прочим такая же русская где-то там в заснеженной стране бородатых мужиков и медведей заманила и околдовала ее сладкозвучного Франца. И, пока Мари отдыхала с детьми на Швейцарском озере или лечилась на водах в Германии, она, другая — княгиня Витгенштейн — украла у нее возлюбленного и отца ее детей. Нет, это просто невыносимо!

— Вы тоже проводите здесь научные исследования? — с нескрываемой иронией осведомилась графиня у «мадемуазель Жерар», когда, любезно улыбнувшись Верди и снисходительно — Жозефине, появилась между ними.

— Простите? — не сразу поняла та.

— Большинство русских дам, которых мне довелось встречать в парижских салонах, приезжают во Францию изучать литературу и искусство, правда, исключительно в объятиях наших знаменитостей, — небрежно пояснила мадам д'Агу.

В отличие от сохранявшей непроницаемость и любезность певицы-баронессы, Жозефина нахмурилась — она знала, на что намекнет ядовитое жало графини. Истории о трех русских аристократках, свивших себе роскошное гнездышко на улице Анжу близ площади Согласия и предававшихся там весьма своеобразному лечению от петербургской хандры, стали притчей во языцех и оскорбляли достоинство приличного человека.