Вкрадчивым голосом, обняв за плечи, она ворковала:
— Васа, детка! Несчастная моя девочка! Ну как же мне отвлечь тебя от горя и печальных мыслей? Может быть, займёшься делом, поднимешься к себе и уберёшь комнату? Заодно посмотри, как там у мальчиков. Может, и у них стоит прибраться? Ты должна помнить, что теперь это твой дом, и следить за ним твоя главная обязанность… И с обедом надо бы помочь, почистить картошки на пятьдесят человек — завтра же поминки…
«Как и кого поминать? За сорок дней тела так и не нашли. В могиле лежат пустые гробы…»
— …а ещё замочить фасоль, намолоть кофе на неделю, наколоть дров для мангала, погулять с собакой… — не унималась Макоша.
«…посадить под окном семь розовых кустов и познать самое себя!» — вспомнились строки из известной сказки.
— Ну что вы, тётя… Вы так чудесно здесь всё переделали. Дом не узнать! У вас прекрасно это получилось, и я полностью доверяю вам следить за порядком.
Помыкать мною не смели и, вероятно, потому что у тёти было два сына, а не две дочери, Золушкой я не стала.
Родня мечтала избавиться от строптивого подростка, и тётя решила под предлогом подготовки к поступлению в университет отправить меня в Москву, к дальней родственнице… к той самой презираемой родне… к Родовичам… одной из «Капулетти».
Вскоре приехал сын родственницы — серьёзный, немногословный дядька богатырского телосложения — и в тот же день увёз меня из родного дома.
Из каморки под лестницей, любимого убежища и места уединения, я в узкую щель хмуро оглядывала родственничка, стоявшего в нашей просторной прихожей. Плечами он загораживал свет, льющийся косыми, весёлыми потоками из круглого оконца над входной дверью, и отбрасывал внушительную тень на натёртый до блеска дубовый паркет.
«Не Илья Муромец, но Микула Селянович… Здоровый, как бык!»
«Ему бы ещё голову побрить наголо и — вылитый головорез из банды Гоги…»
Родственник «Капулетти», как полагалось, был одет в чёрное: в фирменные джинсы, сорочку, обтягивающую тугие бицепсы, ботики хорошей кожи. Увидев, как гигант, вколачивая богатырскими ножищами дубовый паркет, прошёл в гостиную и садится на изящный бальный диван, так полюбившийся тёте, я шире открыла дверь каморки и стала наблюдать. Когда от энергичной поступи родственника в горке перестал звенеть хрусталь, он что-то тихо и глухо промычал.
Это вызвало смятение среди женской половины родни. Кажется, тётя наступила на ногу дяде, а носила тётя неизменно высокие тонкие каблуки — тот отчаянно взвыл и заскакал по комнате.
На тбилисскую родню дядька произвёл должное впечатление. Смотрел он грозно и вполне мог довести до смертной икоты любого. Я заметила, как Макоша внимательно наблюдает за каждым движением родственника, даже к чаю не притронулась, а некоторые родные глядели на «Капулетти» с явным страхом. В то же время богатырь неспешно отпил крепкого грузинского чаю из костяной фарфоровой чашки, поднялся и вопрошающе взглянул на тётю Макошу.
— Василиса, детка, вылезай уже из-под лестницы… Хватит ребячиться. За тобой приехал твой дядя из Москвы. Вещи уже внизу. Скорее! У вас через два часа самолет.
Тётя говорила, не спуская глаз с гостя. Пальцы на левой руке у неё подёргивались, а правой Макоша как будто заслоняла грудь от возможного удара, но гость вёл себя мирно и никаких признаков агрессии не проявлял.
Я распахнула настежь дверь и замерла. Родственник обернулся, смерил взглядом белые гольфы с помпонами, лакированные туфли с перепонкой на подъёме, шерстяное салатовое платье до колен, тяжёлую льняную косу, заплетённую в высокий хвост. В отличие от родственников, облачённых в чёрное, на мне не было даже траурной повязки, как положено на поминках. Дядька оценил, посмотрел одобрительно и шагнул навстречу.
Гость чуть нагнулся, чтобы не удариться головой о двухметровый дверной косяк, подхватил чемоданчик и плащ, огромной ручищей напялил мне на голову берет и повелительно кивнул головой: «Пошли!»
«Капулетти» вышел вон, не прощаясь, и так стремительно, что я успела лишь махнуть всем рукой и побежала следом.
Дверь такси захлопнулась, машина тронулась с места и поехала по улице в сторону моста.
Дом детства был виден ещё несколько мгновений, а потом как-то сразу просел на подъёме, замелькал в солнечных зайчиках за деревьями, на глазах ужался до спичечного коробка и скрылся за поворотом.
Поначалу я решила, что родственник из Москвы глухонемой, но в аэропорту, у стойки паспортного контроля, он открыл рот и произнёс несколько слов приятным баритоном на чистом русском языке.
— Кажется, вы порядком напугали моих родственничков, — завела я разговор.
Богатырь молча взял паспорта со стойки и проигнорировал моё искреннее желание пообщаться.
Я презрительно фыркнула вслед:
— Лиса придёт, и курица раскудахчется.
В самолёте мы сидели рядом. Дядька пил минеральную воду, таращился в тёмный, ночной иллюминатор, к казённому ужину даже не притронулся. Спустя час «Капулетти» повернул ко мне светлую, кудрявую голову, и голубые глаза зыркнули из-под густых и прямых, как стрелы, бровей.
— Тебе сколько лет?
— Пятнадцать.
— Маловато для стажёрки.
— Чего? Какой стажёрки… А вас как зовут?
— Арий.
— Необычное имя.
Арий только хмыкнул. Вот и весь разговор.
Он и в такси сидел, будто в рот воды набрал, довёз меня до грунтовой, мокрой и скользкой от дождя улицы, уходящей в тёмный лес, и попрощался:
— Выходи.
— Мне одной дальше идти?
— Иди до фонаря, рядом калитка. Позвони три раза в звонок на столбе.
— А вы как же? Разве не пойдёте? — пролепетала я, принимая чемодан у таксиста.
— Дела. Встретимся в субботу. Прощай.
Не успела я ответить, как такси сорвалось с места, развернулось на узком асфальтированном пятачке и умчалось по пустой дороге.
— Что ж, прекрасно… Значит, провожать девушку до подъезда здесь не принято, — пробормотала я и огляделась.
Вокруг чернел лес. Толстые тёмные стволы, как часовые с опавшими холстами хоругвьев, неподвижно стояли длинными цепями вдоль дороги, а за ними — непроглядная темень. Всё замерло в темноте: листья не дрожат, ветки не трещат, птиц не слышно. Я огляделась. Казалось, что стена леса надвигается, вырастает в высоту и в ширину. Ещё минута, и чаща проглотит меня.
Я стояла на перекрёстке двух дорог. Одна, асфальтированная, по которой уехало такси, шла из темноты вдоль глухого забора к чёрному Т-образному перекрёстку. Там, в неясном свете фонаря, угадывались очертания диких кустов. Другая, грунтовая, пересекала асфальтированную под прямым углом и со всех сторон была окружена лесом. Где-то за ним слышался неясный шум шоссе.
«Я за городом, что ли?»
По спине пробежали мурашки.
«Куда идти? Где этот чёртов фонарь?»
Поблизости залилась лаем собака, и я в панике отступила на скользкую колею. Пробежав несколько шагов, за дальними деревьями разглядела кривой штакетник, неяркий свет уличного фонаря и поспешила туда.
Дом в гуще зелени я разглядела не сразу. Он стоял в глубине сада, и единственное освещённое окошко выдавало его местоположение.
На столбе я заметила звонок и, как сказал Арий, позвонила три раза.
«Вышел месяц из тумана… вынул ножик из кармана… буду резать, буду бить…» — подбадривала я себя детской считалочкой. Из лесной чащи как бесплотные тени выходили на дорогу люди. Одна — одноногая, увечная, отделилась от других и хрипло произнесла:
— За мной будешь.
«… всё равно — тебе водить!» Истошный крик уже готов был вырваться изо рта, но спокойный голос за калиткой произнёс:
— Ты кто, милая?
— В-василиса… Меня Арий привёз. А вы — тётя Жива? — щёлкнула я зубами.
— Она самая, тётя Жива, — одобрительно кивнула женщина и впустила меня в калитку. — Вещей, смотрю, ты с собой немного взяла, это хорошо. Не во дворце живём, не графья.
Женщина выхватила у меня из рук чемоданчик и скомандовала:
— Иди за мной!
— А кто это? — я кивнула на тени из леса.
— Клиенты, — отмахнулась тётя Жива, — с вечера очередь занимают на приём.
— К-какие к-клиенты? — похолодела я и остановилась.
— Да ты не бойся, девонька. Прорицательницы мы, людей просвещаем, от хворобы душевной избавляем.
Я не сразу поняла, что это она о себе во множественном числе говорит. Родственница оглядела меня с головы до ног:
— А ты ладненькая какая.
Я сглотнула, подавленная потрясением. У меня теперь осталась одна-единственная мечта: поскорее унести ноги из этого странного места.
По дорожке, выложенной красным, шамотным кирпичом, мы прошли в глубину сада к освещённому окну.
Дом, бревенчатый, маленький, аккуратный — стоял на Тюльпанной улице, о существовании которой не догадывались даже москвичи, жившие в окрестных многоэтажках. Грунтовая улочка с прозрачными лужами на глиняном, проросшем редкой травкой полотне скрывалась в Козловском сосновом лесу, между Можайским и Аминьевским шоссе и за густым лиственным подлеском не была заметна ни с одной из дорог. Кто бы мог подумать, что по соседству с Кутузовским проспектом в заброшенных яблоневых садах скрывается настоящая изба с узорчатыми, резными наличниками.