По соседству, на улице Козловке, тоже грунтовой, стояло несколько старых дачных домиков, оставшихся от Нового Кунцева. С Козловки дачи были видны прохожим и редким местным автомобилистам, но дом на Тюльпанной, одинокий и таинственный, прятался в лесу, будто укрытый шапкой-невидимкой.
Дом, как ни странно, мне понравился с первого взгляда. Снаружи гладкие, отполированные, светлые брёвна. Вокруг пахнет деревом, лесом, костром и прелой землёй. Дорожка чисто выметена, в палисаднике наклонили головки аккуратные кустики георгинов. Ни сточных канав вокруг, ни вони.
В избе было так же чисто, как и снаружи. Венички душистой мяты в сенях, полные вёдра воды, прикрытые деревянными крышками, стоят на скамье, рядом — стопка льняных одеял. Полосатые домотканые дорожки заботливо покрыли крашеные коричневые полы. В горнице, как в старину, на комоде лежат кружевные салфеточки, стоит у стены резной буфет с гранёной посудой.
Посреди комнаты — обеденный стол, покрытый белейшей, накрахмаленной скатертью с вышитыми красными мокошами, конями, коловратами. Рядом на столике — самовар, справа — прялка, тусклая лампадка у окна, в торце — ослепительно-белёная печь, в красном углу — Неопалимая иконка с венчальными свечами и вышитый алым узором рушник.
«Столетняя русская изба!»
Я дивилась, глядя на салфеточки, берестяные туески, на ухват, горшок в печи, исходивший сладким ароматом гречневой каши.
Вроде бы всё просто, но пригляделась: деревянные ложки с серебряными чернёнными ручками, прялка украшена пластинками слоновой кости, икона в серебряном окладе с жемчугом, да и самовар не медный, а тоже из серебра, стоит на тяжёлом подносе с ручками из расписной финифти, а на самой хозяйке душегрейка, подбитая куньим мехом.
— А кто это? — не удержалась я и кивнула на стену, оклеенную обоями с блёклыми розами.
— Это матушка и бабушка. — Жива с любовью посмотрела на фотографии в тёмных, деревянных рамах.
— Они тоже прорицательницы?
Родственница кивнула:
— Ты не бойся. Дело это не хитрое, а доход верный. Тысяча рубликов за сеанс с одной людины, а у меня их от двадцати до пятидесяти человек в день… Кто по двое приходит, кто один, кто с семьёй. С семи утра десять часов работы каждый божий день без выходных…
Я быстро подсчитала в уме.
«Это же полтора миллиона рублей в месяц! Вот это прорицательница!»
— …Скажешь, негоже с людей за сказки деньги брать? Может, ты и права, а может, и нет… Я же не виновата, что родилась на белый свет, а на этом свете самое насущное не хлеб, а деньги. Никуда без них. Даже без любви и семьи обойтись можно, а без денег — никак не обойтись. Главное, меру в деньгах знать. Мало — плохо, много — тоже плохо. Потому как не каждый человек испытание деньгами выдержать может. Вот и превращается такой из человека вначале в людь, а потом уже и в нелюдь. Вокруг меня и люди, и нелюди и со всеми делиться приходится…
Я с изумлением глядела на странную родственницу. Одета во всё чёрное с ног до головы, как бабка-кликуша, каких полно возле церквей. Длинная шерстяная юбка до пят вьётся вокруг ног крутым колоколом. Блуза, наглухо застёгнутая до шеи под чёрной, шерстяной кофтой, открывает только пальцы с аккуратно подстриженными, чистыми ногтями. Вдовий платок наглухо завязан под подбородком. Душегрейка тоже чёрная, из ткани переливчатой, невиданной, отделанной тёмным куньим мехом.
А на вид бабкой Жива совсем не казалась. Ну, может, лет сорок пять женщине от силы.
— Садись, поешь и спать ложись. Утро вечера мудренее… — бормотала Жива и спешно метала на стол, что бог послал, — завтра день трудный, в школу поедем утром. Она тут недалеко, можно и пешком дойти.
— Так летние каникулы в школе…
— Ну и что же. Учителя работают. Я уже звонила директрисе, договорилась о приёме. Так лучше: сразу тебя запишем. Ни о чём не беспокойся, формальности с пропиской и проживанием я уже, считай, уладила. Ты Арию паспорт отдала?
Я сонно кивнула:
— Он всегда такой немногословный?
— Что же зря воздух сотрясать? — заступилась за сына мать.
— И то верно.
— Наелась? Идём, комнату покажу… Во-от! Нравится? Всё чистое, постиранное, отглаженное… Ты мне вот что скажи, девонька. Говорят, на золотую медаль идёшь? Премудрая, значит, Василиса. Так и кликать тебя все будут, Премудрая.
Помню, глаза слипались от усталости. Я подавила зевок:
— А где же стеклянный магический шар? Разве не полагается смотреть в него и прорицать увиденное?
Жива зыркнула на меня из-под чёрного платка:
— Есть у меня и шар стеклянный: для пущего эффекта народ стращать. Только с тобой он мне не нужен.
Вещунья уселась в ногах на железной кровати:
— Ты слушай, что я расскажу.
— О суженом-ряженом, что ли?
Зевнув, я приготовилась слушать сказку. Сейчас наврёт мне с три короба, но это даже интересно.
— А хоть бы и о нём, — не смутилась сарказмом Жива, — но не скоро он у тебя появится, девонька… лет через девять. И только ещё через три лета женится он на тебе.
— Через двенадцать лет? Это же уже двадцать первый век наступит! Две тысячи шестой год! Мне исполнится сто лет в обед! — улыбнулась я прорицательнице.
— Двадцать семь лет всего-то… Разве много при твоей красоте?
Слушать вещунью и забавно, и грустно. Бедная тётя Жива! Сама не ведает, что говорит…
— Какой он будет? — поинтересовалась я.
У Живы глаза засверкали. Она мечтательно уставилась в потолок и изрекла:
— Красавец из красавцев… высокий, статный… глаза синие, губы румяные, волосы русые… Всё при нём. Богач из богачей.
Тут мне стало смешно. Я уткнулась в подушку и подавила смешок. А Жива всё расписывала будущего суженого: и горяч, и умён, и верен, и щедр…
— А как я его узнаю? Как пойму, что он суженый?
Тётя Жива оторвала вдохновлённый взгляд от потолка:
— Сердце подскажет. Вот через девять лет, как поедешь в Тбилиси, встретишь его.
— Ни за что туда не вернусь! — возмутилась я.
— Вернёшься… На вокзале… первый, кто предложит тебе помощь на родине, тот и будет твой суженый. А, вот! Совсем забыла… какая у тебя любимая песня?
— Не знаю… любимой нет… «Сулико» мне нравится или «Во поле берёзка стояла».
— Пусть будет «Сулико»! Он будет петь «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!
— У-ух! — только и выдохнула я. — Теперь понятно, что такого субъекта в природе не существует и не может существовать. Я никогда не стану заниматься этим без любви!
— Так по любви всё будет: и у него, и у тебя. Он-то уже давно по тебе сохнет, ждёт тебя, голубка, пока в возраст войдёшь!
— Как же это возможно!
— Знаю только, что любить будешь больше жизни… И ты уже им очарована и хочешь только его…
Я в смятении посмотрела на Живу. Смутный образ мужчины возник и пропал. Вот он опускается передо мной на колени и зарывается лицом в складки платья. Сквозь тонкий шёлк я чувствую прикосновение горячих щёк к бёдрам и в смятении дотрагиваюсь ладонью до кудрей…
Я видела лишь тёмный затылок, склонившийся над коленями, но чрево чутко отозвалось на далёкий, чуть слышный зов суженого.
С трудом сохраняя спокойствие, я заворожённо вглядывалась в черты, затуманенные временем, но ничего не могла разобрать. След от прикосновения жёг кожу, поцелуи жалили огнём и не было сил противиться желанию.
— …и детей родишь пригожих, на мужа похожих… — голос Живы странным образом изменился. Вроде бы и она говорит, но без эмоций и чувств, голосом чужим, монотонным и вялым, как под гипнозом.
Смеяться уже не хотелось:
— Тётя Жива, спасибо, но…
Жива закрыла глаза и прокричала:
— В год 7514-й! Но только прежде убьёт он твоего отца, сам в полон попадёт, да тебя из полона освободит!
Я вытаращила на кликушу глаза:
— Вы что говорите! Мой отец умер!
Но Жива уже не слышала меня:
— Через три года встретишь ещё «тридцать три»! Встретишь родную кровь! Через девять лет, то, что ты носила двадцать девять дней на руке, будешь носить три лета на голове! В Глдани оба в полоне будете! Полон закончится, когда молодой лев одолеет старого!
Жива поднялась с кровати, вытянув перед собой руки, открывая невидимую дверь. На пороге комнаты Жива обернулась, и глаза её сверкали страшно и отрешённо:
— Берегись платья! Платье тебя погубит!
Жива распахнула воображаемую дверь… и исчезла.
Я испугалась, открыла рот в немом крике, но закричать так и не успела. Навалилась страшная усталость, и, упав в подушки, я уснула».