Жива шептала мне:
— Вспомни! Тот, кто первым предложит тебе помощь на родине, и есть твой суженый… Он споёт «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!
Я очнулась и огляделась.
«Приснится же такое! Тётю Живу я не видела лет десять…»
За синей занавеской пищал одинокий пленённый комарик. Стакан с чаем исправно тренькал ложкой. За стеной насвистывали «Сулико».
Свист действовал на меня странным, успокаивающим образом, как камышовая флейта индийского заклинателя змей на кобру.
Я, впадая в сонное оцепенение, опустила голову на подушку с запахом аира, и сон одурманил меня в считаные секунды.
Глава 3
Я вернулась в Тбилиси после девятилетнего отсутствия и долгих уговоров тётки. Когда из мутноватого окошка проходившего по окраинам поезда я увидела, как изменился город, в котором прошли ранние годы детства, настроение испортилось.
В детстве он представлялся мне зелёным островом, плывшим под синим, безоблачным небом. Снились заросли лозняка у крутых берегов прозрачной и прохладной Куры, домики-причалы, нависшие резными балкончиками над кривыми улочками, гнёзда юрких ласточек-береговушек, шивших облака крупными стежками небесных ниток, акварельные волны гор, окружавших город со всех сторон.
Любимые горы, как и много лет назад, плыли в бессмертной голубой дымке и ретушировали жемчужным небесным отблеском облупившиеся стены уставшего жить города. За квадратом купейного окна проплывали бедные окраины, улочки Абанотуба́ни, верёвки с застиранным турецким тряпьём, разнокалиберные стаканчики крепости Нарикала и аскетичный шлем Армянской церкви, напоминавший мне теперь жестяную воронку для переливания кваса в бидон.
Кура по-прежнему несла маслянистые воды вдоль высоких, обрывистых берегов. Только теперь река, жёлтая, как горчичный порошок, тяжёлая, как глина и песок, не казалась мне прозрачной и тёплой. Померещилось вдруг, что в глубине — могильная, непроглядная тьма, и слезинки лягушачьей икры стекают вниз по гладким листьям ракит, поминая кого-то, уснувшего там, в омуте, и давно обглоданного серыми рыбами да зелёными раками. Из мутной глубины метнулась к поверхности тупая змеиная голова, чёрные крылья со свистом разрезали воздух, и дракон, взмывший из воды, исчез в полумраке пещеры на берегу. Там, в жерле горы, сверкая отполированными гранями, висел между столбами на четырёх цепях странный предмет, очертаниями напоминавший…
Я вздрогнула и очнулась — проводница резко постучала и, ставя ударение на согласных, прокричала через дверь по-русски:
— Ми прибываем, калбатоно.
— Диди мадлоба, — поблагодарила я, открывая купе, подхватила чемодан и покатила его по узкому проходу в тамбур соседнего вагона.
— Погода хорошая, солнечная, — заметила проводница.
— Да, — кивнула я, — зело лепота… Аеръ ныне вельми асенъ, акы баусъ… [Да, очень красиво… Воздух сегодня очень прозрачен, как водяной сапфир… (Др. — рус.)]
— Что вы сказали?
— Я говорю, воздух сегодня прозрачный, как водяной сапфир.
— Баус… Это на каком языке?
— Откуда мне знать? Я же на русском с вами говорю…
— На русском? Скорее, на древнерусском, как те двое… Они сошли полчаса назад, когда поезд делал остановку на Сортировочной, — отозвалась проводница, но я уже не слушала её.
На мгновение зависнув на ребристой ступени поезда, я огляделась и увидела на перроне пёструю, как цыганский табор, гортанно приветствующую меня родню. Вся семья: дядя, тётя, двоюродные сёстры и братья, их жёны и дети — встречала меня, блудную дочь, неприкаянную сироту. Толпа колыхнулась, ладошки черёмых, вечно загорелых под южным солнцем племянников облепили коленки, и я, как ни старалась держаться, заморгала, прогоняя подступившие слёзы. Щёк коснулись губы ятровок [Ятровки — родные сёстры и жёны братьев друг для друга.]. От чагравых, блестящих волос еле слышно пахло мёдом и лёгким печным дымком.
«Гамарджоба!» — раздавалось со всех сторон.
Скрывая за улыбкой замешательство, я расцеловалась с роднёй, и мы поспешили к выходу. Тётя завоевала мою правую руку, крепко вцепилась в локоть и потащила по перрону. Невольно я оглянулась на поезд. Попутчиков из соседнего купе не видно.
Сердце почему-то забилось, я с трудом преодолела желание ещё раз посмотреть на вагон.
«Что это со мной! Надо ли думать о каком-то жалком наркоторговце!»
Стоило мне ступить на потрескавшийся асфальт привокзальной площади, как чувство неотвратимости овладело мной. Я завертела головой, пытаясь определить, с какой улицы, выходившей на площадь, дует на меня этой неотвратимостью.
Я засмотрелась в тёмную щель между домами. С каждым шагом улица близилась, щель становилась светлее, пока не превратилась в обычный переулок, каких десятки в городе.
Мы прошли мимо покосившегося здания с облетевшей у фундамента штукатуркой. Ничем не примечательный дом, но именно здесь чувство неотвратимости усилилось и сердце забилось чаще.
Я почувствовала силу дома. Окна цокольного этажа едва видны над землёй и забиты фанерой, едва различим цвет выцветшей от времени штукатурки — дом явно болел, и уже давно.
И всё же кто-то в этих стенах ждёт моего прихода… Сила, присущая старым зданиям, исходила от стен и оконных проёмов. Я слышу, как скрипят половицы и вздыхает мебель с пушистым слоем пыли, призывая к себе на помощь.
«Не хочу туда!»
Над дверью с облупившейся зелёной краской висела новенькая вывеска, сделанная в старорусском стиле:
Ателье «Царевна»
Напротив, дверь в дверь, под самой крышей, на бесцветной штукатурке были видны еле различимые слова:
ВЕСЕННIЙ ЦВЕТОКЪ.
Торговый домъ «Рюриковъ-Острый и Сынъ».
Живыя цветы.
Написано с «етями» и «ерами». Завитушки в стиле арт-деко выдавали возраст цветочного магазина: конец девятнадцатого, начало двадцатого века.
Из открытых окон наверху и правда доносился упоительный запах живых роз.
— Какое счастье, что рассада не пострадала, — услышала я довольный молодой голос, — какой аромат, а! Нужно поскорее всё пересадить в парник! Пойдём-ка, Иван!
В узком переулке слова откалывались от стен и звучали чётко, громко. Было неудобно, что невольно мы стали свидетелями чужой беседы, в которую нас не собирались посвящать.
— Иди, я сейчас… Сердце ноет… Запах её чувствую, словно она рядом, в двух шагах от меня, — ответили наверху.
— Ты окончательно спятил, мой друг, — наверху кто-то рассмеялся, удаляясь в глубину комнаты.
«И правда спятил. Так переживать из-за цветов! А аромат действительно волшебный!»
Я с блаженством вдохнула сладкий воздух и поймала лепесток алой розы, упавший сверху. Взглянула наверх. В окне на мгновение появилось и тут же скрылось мужское лицо — не успела рассмотреть, но почему-то во рту пересохло. Благоухающий лепесток жаль было выбрасывать, и я положила его в карман плаща.
Напротив окна на балконе ателье «Царевна» висел флаг. По чёрному двуязычному стягу прыгали золотые лягушки в коронах. Древко, червлёное и блестевшее свежей краской, украшенное золотым навершием, ярко сверкало на солнышке. На перилах сидел ворон и таращил на меня блестящие глаза.
«Вот уставился! Интересно, что здесь шьют…»
Я пыталась вспомнить, где могла видеть подобное, и даже в какой-то момент что-то верное мелькнуло в памяти искрой, но тут же погасло.
«Я вспомню!»
Окна первого этажа располагались на уровне глаз. Только я подумала, что жильцы дома, вероятно, никогда не открывают окон из-за назойливых взглядов прохожих, как распахнулась ставня и я увидела женщину.
Она сидела у подоконника и красила губы, не отводя ни на секунду взгляда от маленького зеркальца. От усидчивости женщина приоткрыла рот, касаясь кисточкой нижней губы.
Роскошные русые волосы, уложенные в высокую причёску, короной венчали лицо с довольно крупными чертами. Плечи и полные белые руки прикрывала шёлковая ткань, расшитая стеклярусом.
«Наверное, артистка…»
Обыденная сцена меня успокоила, я мысленно посмеялась над собой:
«Что же я так всполошилась…»
Дом как дом, люди как люди… И женщина красит губы так, будто в этом заключён весь смысл её жизни.
Ничего более мирного и обыденного трудно представить… Где-то льётся кровь, умирают люди, дети голодают в Африке, семейство Кеннеди в самолёте погребено в пучинах океана, в Антарктиде тают льды, Венеция погружается под воду, и возможно, именно в этот момент марсиане навсегда покидают свою Красную планету… а она красит губы!
Из глубины полутёмной комнаты к женщине подошёл мужчина лет сорока пяти. Он стоял в профиль. Тем не менее я его хорошо разглядела: гладко зачёсанные назад тёмные волосы, густая борода с проседью, серый костюм в тонкую полоску; из нагрудного кармана виден кончик белого шёлкового платка.
Мужчина молча смотрел, как женщина красит губы. Было видно, что ему не безразлично, как она выглядит. Его лицо выражало спокойствие и отрешённость. Мужчина коснулся гладкой шеи женщины, чтобы она не забывала, что именно он её спутник, и отошёл в глубь комнаты. Я заметила золотой перстень на мизинце мужчины и отчётливо разглядела на печатке цифры «33». На колонне в полумраке богатых покоев угадывались тени чучел птиц, распростёрших широкие крылья в мёртвом полёте, блеснула бронзовая рама зеркала.