Елена Ядренцева
Фуга
Моему отцу,
Ядренцеву Владимиру Федоровичу,
посвящается
Пролог
— Эй, ты это куда понес? Не-не, погодь, в смысле не надо нам сюда еще кровать! Да не тащи ты ее, э, кому сказал!
У входа в только что созданный Приют чуть ли не лбами столкнулись двое парней: один действительно взволок на крыльцо старую кровать и пытался теперь прорваться к двери; другой, Рысь, оную дверь заслонил и изображал командирский окрик.
Карл Мюнтие, мастер города Асн, как раз пришедший посмотреть, как там дела, остановился и одобрительно хмыкнул: последняя фраза ничего у мальца вышла. А что вчера его трясло, так это ладно, никогда раньше он домов не создавал, вот и трясло. Ну потрясет и перестанет.
Солнце слепило, Карл приставил ладонь ко лбу. Приют пах деревом, Карл аж отсюда чувствовал, а поле — пижмой, клевером, нагретой зеленью. Рысь, рыжий, тощий, только-только очнувшийся, все уламывал второго бросить кровать. «Слышишь, ну не, так не пойдет. Каркас оставь, а. Возьми подушки и матрас, отнеси в дом. Как ты ее допер-то вообще?»
Рысь спрашивал с недоумением и сочувствием, и это было хорошо. Он не орал. То есть хуже было б, если бы орал, и совсем плохо — если бы нес что-то в духе «а я тут главный, меня мастер попросил». Мастер, который стоял себе глядел, как замысел потихоньку обретает плоть, подошел ближе, сделался заметен и хмыкнул обоим:
— Денечка доброго.
— А, здрасте, доброго, — ответил Рысь и вытер пот со лба, и по тому, как он сощурился, Карл понял — ни черта-то он не помнит. — У нас тут типа спор.
— Да я вижу, что спор.
Чудак с кроватью так и замер, мотал головой, и Карл кивнул ему — мол, сгинь давай. Тот от кровати отцепился, но сгреб одеяло, обе подушки и простыню и с этим грузом просочился в дверь.
Рысь остался, и кровать теперь стояла между ним и Карлом.
— А вы кто будете, прощения прошу?
— Я-то? — Карл не спеша вполоборота уселся на голый матрас, вытянул ноги, поддернул штанины. — А мастер здешний. Слышал о таком?
— Так это вы сказали, что я здесь все создал?
— Ну, все не все, а дом вполне себе.
Рысь обходил кровать так медленно, что стало ясно, почему появилось прозвище. Карл ждал. «Ну кинься, кинься, если хочется». Рысь застыл рядом, голос его чуть дрожал — то ли страх, то ли злость, то ли всё вместе:
— Я вообще-то не собирался создавать ничего. Вы бы, мастер, начистоту сказали, не?
— А ты присаживайся — может, и скажу.
Сесть-то он сел, только на самый край — и все смотрел, смотрел, не сводя глаз. Куртку ему уже почистили, штаны не успели, и были те пижонские штаны в налипшей грязи чуть ли не до самых колен. Сама отвалится? И ведь дурак дураком, ни хрена не видел, а уже чуть не сдох. И сколько таких еще?
Карл вытащил из пачки сигарету, протянул Рыси, взял себе вторую. Рысь затянулся жадно, благодарно, покосился на Карла и таки ввернул:
— А говорят, мол, мастера не курят.
— Это смотря какие мастера.
— А вы какой?
Да он не парень даже, а мальчишка. Такого бы в приличный дом или учиться — и глядишь, выйдет в люди. А ты вздумал…
— Ты, Рысь, читать-то любишь?
— Вы откуда знаете? В смысле, не про книжки, а про прозвище?
— Да я много чего знаю, ты не дергайся.
А лицо у него подвижное — хоть отворачивайся. Вокруг трещали всякие кузнечики, в Приюте что-то с грохотом упало и вслед за этим кто-то бодро выругался, и Карл сжалился и выдал полуправду:
— Да ладно, ладно, девушка твоя сказала.
— А когда это вы с ней…
— А вот пока ты спал.
Рысь курил, его девушка где-то внутри расчесывала волосы, и ни один из них еще не знал, что сотворенный Рысью дом покинуть они смогут ой нескоро.
Преддверье
В первый день осени Рысь, глава известного в узких кругах Приюта, встал с постели и наступил на что-то липкое.
— Ну ё-мое, — выругался Рысь удивленно и всмотрелся внимательней: да нет, не кровь. Это вчера тут кто-то что-то очень основательно разлил.
Рысь зевнул во весь рот и стал натягивать штаны. За спиной заворочалась Роуз, его женщина, но не проснулась; вот и ладно, пускай выспится. А он пока может собрать с пола чужие шмотки: носок, еще носок, синий лифчик — у Роуз-то сейчас точняк другой, футболка… В углу стояли две пустых бутылки и пепельница с мятыми окурками — Приют как он есть. На окне кто-то нарисовал помадой рожицу.
— Цыплят по осени считают, — сказала Роуз ровным голосом, и Рысь поежился. Роуз, не шевелясь, смотрела в потолок.
— Каких цыплят, радость моя?
— Таких пушистеньких. Цыплят по осени едят, если найдут.
— Ой да ладно тебе, едят не едят…
Он снова сел, зарылся лицом ей в волосы и наладился было заснуть снова, но вместо этого проснулся окончательно и сразу понял отчего — от тишины. Как будто разом отсекли вообще все звуки.
— Слишком темно, — сказала Роуз ровным голосом.
— Ниче-ниче, радость моя, скоро рассвет…
Но пока там, снаружи, была тягучая, густая темнота — ни просвета, ни щелочки. Рысь чувствовал это.
— Скоро случится что-то отвратительное, вот я о чем.
Рысь шумно вздохнул — хорошо началось утро. А через часик потянутся страждущие — того утешь, этому объясни, этим вломи, эту разубеди… Кто-нибудь новенький возжаждет утешения, кто-нибудь старший позабудет, кто он есть, а он, Рысь, будет делать вид, что очень умный и точно знает, как им всем помочь. Самое странное, что день за днем это прокатывало. Сам Рысь типу с такой физиономией ни в жизнь не стал бы доверять, а эти вон как…
Роуз тем временем села прямо и уже деловито подсказала:
— Вон там еще стакан, на подоконнике.
Стаканы толпились везде: и на полу, и на печальном, в пятнах, подоконнике, и даже на стуле. Тетрадь, в которой Рысь вел важные счета, открытая, лежала на столе. В ней поперек листа было его собственным почерком написано: «Напомнить А., где он забыл свою жену!»
— А где Артур забыл свою жену?
— У него нет жены, милый.
— Так я и думал…
— Почему мы уснули-то в мансарде Яблока?
— Потому что вчера нам показалось, что праздновать тут — хорошая идея.
Рысь вздохнул. Он собирался отнести стаканы в кухню и заодно сообразить поесть. Третьего дня он припрятал в буфет банку маслин и теперь предвкушал. Нужны же радости… Уже на выходе вспомнил и обернулся:
— Слушай, а твое это, отвратительное — оно совсем вот-вот или есть время?
— Не знаю, — Роуз как раз натягивала платье через голову, но Рысь понял, что она жмет плечами, — вот сейчас кажется, что вообще уже случилось.
Снаружи все никак не рассветало.
Выпусти нас, выпусти нас, выпусти, выпусти нас, мы ведь все равно выйдем, не мешай нам…
Выпусти…
Выпусти…
Тебе нет смысла нас удерживать…
Ты же помнишь, кто мы такие, правда же?
Ах, поглядите на него, какая жалость, он нас не помнит!
Да он сам себя не помнит!
Ты лучше выпусти нас, а то сам знаешь, что будет…
Выпусти…
Отвори…
Все равно сдашься…
Яблоко не спеша открыл глаза, осознал, где находится, и ухмыльнулся в потолок:
— Какая прелесть. — И чихнул, потому что в Приюте было холодно. По осени в Приюте всегда холодно. — Однако же забавная традиция, — бормотал Яблоко, задумчиво рассматривая то ремень, то помаду, то стакан, позабытые кем-то беспечным в его мансарде. — Вот так отлучишься на жалкие семь месяцев — и твоя комната уже притон разврата. И кровать, видимо, ложе чьей-то любви. И осы в спячке.
Словно отвечая на его слова, в гнезде под потолком зажужжали.
— Ах вы ж мои хорошие, — проговорил Яблоко с нежностью, — проснулись, да?
Выпусти нас, зараза.
Пожалеешь!
Время уходит, и оно твое, не наше…
Яблоко замер с распростертыми руками. Осы слетали к нему на ладони, плечи, ползли по лицу, забирались в рукава. Яблоко запрокинул голову и жмурился, как кот, которому почесывают шею.
— Да, да, да, вы ж мои солнышки, и я вас тоже люблю, да, мои милые, да, кто соскучился!.. Ах вы ж мои роскошные!
Даже не смерть…
Есть вещи хуже смерти…
От тебя не останется ни шанса…
— Вы ж мои славные! Ну, кто ваш папа, кто? А кто это у нас тут такой красивый?
Яблоко поднес к губам усеянную осами ладонь и принялся целовать — осторожно, будто дышал на запотевшее стекло. Осы в ответ жалили его в губы, но ни следа укусов видно не было. Одна оса заползла в приоткрытый рот, и Яблоко сплющил ее о нёбо, крепче зажмурился от наслаждения — и проглотил.
Выпусти, выпусти…
Осы все жалили его — и засыпали.
