— Император без сознания, принцесса, и волю свою объявить не успеет, — вмешался Остерман, давно заметивший, что Елизавета рыдает впустую и государь не слышит ее слез и слов. — А кому править, решит Верховный совет.
Цесаревна рывком поднялась с колен, поцеловала Петрушу в лоб и медленно перекрестила. Потом вышла — так же тихо и незаметно, как появилась, и Остерману показалось, что никакой Елизаветы здесь никогда и не было.
Евдокии Федоровне не спалось. Рядом умирал внук, а ей не позволяли переступить порог его спальни. Вот так, без нее, ушли в последний путь все те, кого она любила и ненавидела. На колу, в страшных мучениях, скончался ее возлюбленный Степан Глебов — последняя радость, отпущенная былой царице перед долгим, неслыханным страданием. Потом ушел сын, царевич Алексей, до смерти замученный отцом, и Евдокия, заключенная в Ладожском монастыре, смогла лишь мысленно с ним попрощаться. Вместе со смертью Петра I Евдокия лишилась ненависти к лютому и страшному врагу, который насильно постриг ее, постылую жену, в монахини, разлучил с сыном, казнил брата, Авраама Лопухина, и посадил на кол возлюбленного, но душа ее опустела, как дом, оставшийся без хозяина. Некого было ненавидеть, и незачем стало жить. На свете оставались лишь внуки, Петруша и Наташа, но о них инокиня Елена почти ничего не знала. Лишь иногда, страшась собственной смелости, она представляла, как обнимет Петрушу, и заплачет, и расскажет о том, как долгие годы он был ее единственной надеждой, и она держала эту надежду в руках, как церковную свечу…
И вот теперь внук оставлял Евдокию одну на свете, где все казалось туманным и зыбким, как серое марево Ладоги, много лет стеной обступавшее монахиню. Робко, тихо подошла она к заветным дверям Петрушиной спальни и столкнулась с выходившей от мальчика цесаревной.
— Как он? — только и спросила Евдокия.
— Отходит, — прошептала Елизавета, как будто боялась, что ее услышат. — Без памяти он. Стонет. Мучается, видно.
— Тебя зачем звал? Говори как есть. — Евдокия сурово, пытливо вгляделась в лицо цесаревны.
Сейчас Елизавета не казалась ей ожившим Петром, для забавы надевшим женское платье. В голубых — прежде лукавых и властных — глазах цесаревны застыла такая мука, такой страх перед будущим, такое нежелание нести свой крест, что сердце Евдокии, окаменевшее от ненависти, захлестнула материнская жалость. Эта жалость, как волна, сбила царицу с ног, обрушилась на нее соленым водопадом, и Евдокии на мгновение показалось, что нет в мире правых и виноватых, а есть лишь мера страдания, отпущенная каждому. И, почувствовав исходящее от царицы сочувствие, Елизавета не посмела врать и запираться.
— Видение ему было, — призналась она, — дед к Петруше приходил. Потому, видно, и мучается мальчик. Не по силам ему такой гость.
Несколько минут они молча смотрели друг на друга, а потом на глаза цесаревны навернулись слезы — и она по-бабьи закрылась от Евдокии рукавом.
— Ты прости меня, — сказала Елизавета сквозь слезы. — За отца прости, за мать. Может статься, и я, как отец, править буду, если приведет Господь. Но я твоего прощения никогда не забуду и, Бог свидетель, отблагодарю.
— Разучилась я прощать. Но сейчас вспомнить нужно, иначе не уйдет Петруша легко, без мучений. Не отпустит его царь покойный. Что ж, Петр Алексеевич, царь Ирод, прощаю я тебя — и за себя, и за сына нашего Алешеньку, и за брата Авраама, и за Степана Глебова, и за всех, кого ты вместе со мной к мукам приговорил. И жену твою и пособницу, солдатку Катерину прощаю. А дочери твоей в том клянусь.
Елизавета сняла с шеи крестильный крестик, и Евдокия, скрепляя клятву, прикоснулась к нему губами. Цесаревна отодвинулась от Петрушиной двери, дала Евдокии пройти, но на пороге царицу перехватил Остерман:
— К нему нельзя. Император без памяти.
— Отойди, Андрей Иванович. Мой час пришел, — она сказала это так торжественно и решительно, с такой правотой и силой, что Остерман не посмел перечить. — Уйдите все, я сама с Петрушей останусь.
Присев у постели мальчика, она долго еще что-то шептала, и от каждого звука, слетавшего с бабушкиных уст, мальчику, казалось, становилось легче дышать, и теплел, наполнялся негой и лаской воздух. И лишь когда гримаса страдания, как маска приросшая к лицу Петруши, сменилась радостной, освобожденной улыбкой, Евдокия Федоровна позволила изнывавшему в ожидании Остерману под руки вывести себя из покоев внука. Она сделала главное и теперь могла скорбеть в одиночестве.
Глава третья
Смерть юного императора
Смерть юного императора Петра II стала для Елизаветы катастрофой. Раньше она, как могла, использовала страстную привязанность Петруши — его желание всегда быть рядом с ней, идти рука об руку по скользким дорогам жизни — будь-то дворцовый паркет или осенние поля, по которым они носились верхом, пьянея от свободы и молодости. Елизавета держала Петрушу на расстоянии: он был для нее мальчиком, подростком, пусть — бесконечно влюбленным в свою красавицу-тетушку, но все-таки ребенком. Цесаревна могла прикоснуться легким, сестринско-материнским поцелуем к его щеке, но никогда бы не коснулась губ обожавшего ее мальчика. А он ждал и таял от восхищения.
После смерти Петруши Елизавета скрылась в Александрове, и там, во время долгих бесцельных прогулок по заснеженным полям в компании Алеши Шубина, вспоминала, как, бывало, смотрел на нее император, как в его улыбке соединялась детская восторженность и юношеская страстность, и как она отвечала на эту улыбку двусмысленными, лукавыми фразами.
— Ты, Лиза, мне как сестра, — любил говорить Петруша, — а может, и больше. Чего хочешь проси — все для тебя сделаю.
И она просила — денег, чтобы возвращать свои бесконечные долги, оплачивать услуги портных и ювелиров и по-прежнему оставаться богиней придворных праздников и приемов. Петруша хотел было поделиться с цесаревной властью, намеревался жениться на своей очаровательной тетушке, но цесаревна отклонила это его предложение, она хотела не власти и высокого положения супруги императора, а лишь свободы и праздничного блеска. И все это влюбленный мальчик охотно предоставлял ей.
Иногда он нарушал их с Елизаветой молчаливое соглашение — деньги и придворный блеск в обмен на возможность хоть иногда побыть с цесаревной, скакать с ней бок о бок по холодным осенним полям, подержать в ладонях ее пухленькую, унизанную перстнями ручку или получить сестринский поцелуй в щеку вместо тех поцелуев и объятий, которые она охотно расточала другим. Как-то, незадолго до обручения юного императора с Екатериной Долгорукой, Петруша заглянул в Александров в компании князя Ивана Долгорукого. Хотел повидаться с цесаревной, которая давно не показывалась в Москве, и, как поговаривали знающие люди, позабыла все на свете в приятной компании ординарца.
Император отчаянно ревновал Елизавету к Шубину, понимая, впрочем, что цесаревна никогда ему ничего не обещала. Но от того ревность не становилась меньше.
Однажды в дождливый осенний день Елизавета сидела дома, прислонившись к плечу Алеши Шубина, и рассеянно слушала слезливый французский роман, к чтению которых с недавних пор испытывала странное пристрастие, как вдруг на пороге появилась Мавра.
— Ваше императорское высочество, — зачастила девица, всегда раздражавшая Шубина, — к вам государь император с князем Долгоруким.
— Чего же ты ждешь, Мавра? Проси немедленно!
Шубин недовольно вздохнул: ему гораздо больше нравилось читать цесаревне французский роман, чем принимать вместе с ней внезапно нагрянувших гостей. Петрушу Алексей всерьез не опасался — он знал, что цесаревна видит в пятнадцатилетнем императоре только ребенка, но развязный красавец Иван Долгорукий давно беспокоил Шубина. Слишком уж недвусмысленные улыбки бросал на Елизавету этот князек! Поэтому Алексей решил присутствовать при разговоре — стал рассеянно перелистывать книгу, дожидаясь незваных гостей.
— Что же ты, Лизанька, совсем нас забыла? — спросил вошедший император. Петруша собирался было броситься навстречу к Лизе, чтобы получить таким образом причитающиеся ему радости — дежурный поцелуй в щеку и радостную улыбку, но, заметив Шубина, который и не думал покидать «поле боя», ограничился этим дежурным вопросом.
Иван Долгорукий, напротив, фамильярно поцеловал ручку цесаревне и заявил, нимало не церемонясь:
— Вам, Елисавет Петровна, в Москву пора…
— Да зачем мне в Москву? — спросила Елизавета, забыв усадить гостей. — Спокойно здесь, и у меня на душе тихо.
— С каких это пор ты, Лиза, покой любить стала? — удивился Петруша. — Раньше, бывало, тебя не унять — все по полям носилась со мной вместе, праздники просила устраивать, фейерверки, а теперь что? Не нужно тебе все это? Нужно ведь — я тебя, сестрица, знаю. Собирайся, душа моя, я за тобой приехал.
— Не поеду я, государь, — твердо ответила цесаревна и ласково, ободряюще улыбнулась Шубину. — Долги мои заплатишь — спасибо, а большего не проси… Нездорова я нынче.
— Откуда ж взяться здоровью, если в сельской глуши себя хоронить? — со смехом спросил Иван Долгорукий. Князь развалился на кушетке, быстро перелистал книгу, которую только что читал Шубин, потом с треском ее захлопнул, раздавив забытый в романе кленовый листок.
— Поедем, Лиза, прошу тебя, — император уже не требовал, а всего лишь просил, но Елизавета и не подумала прислушаться к просьбам влюбленного мальчика.
— Не поеду, государь, — сказала она. — Насовсем не поеду, а в гости загляну. Долги мои заплатишь, Петруша?
— Заплачу, если в гости приедешь, — ответил император, и в голосе его прозвучала такая досада и боль, что Шубину стало невольно жаль мальчика.
— Стало быть, и загляну на пару дней… — ответила цесаревна.
Петруша подошел к ней, растерянно заглянул в глаза, потом робко, нежно прикоснулся к белому, округлому плечу Елисавет Петровны.
— Не обманешь, Лиза? — переспросил он. — Поклянись, что не обманешь!
— Не обману, — ответила цесаревна и скрепила свои слова поцелуем.
От этого быстрого, рассеянного прикосновения к его губам у Петруши чуть было не закружилась голова, а Шубин хотел вмешаться, но Елизавета бросила на своего друга такой недовольный взгляд, что он сдержался, смолчал. Потом император вышел, а князь Долгорукий на минуту задержался, чтобы еще раз поцеловать ручку цесаревны.
— Ты на меня с укором не смотри, ангел, — сказала Елизавета. — Мне деньги нужны, опять всем задолжала, а Петруша долги заплатит и еще денег даст. Придется мне к нему опять в Москву ехать…
Но Елизавете не пришлось ехать в Москву, к Петруше, и долги ее остались неоплаченными. Между цесаревной и влюбленным в нее племянником встала княжна Екатерина Долгорукая, холодная, честолюбивая особа, которая, не колеблясь ни минуты, делала ставку за ставкой в азартной русской игре. Княжна метила в императрицы, но внезапная смерть императора помешала ее честолюбивым планам.
Петрушу хоронили в такой холодный январский день, что москвичи предпочитали сидеть по домам, а не сопровождать гроб юного императора. Немногие проводили мальчика в последний путь — за гробом шел князь Иван Долгорукий, который еще недавно водил мальчика по кабакам и учил его менять любовниц, Евдокия Лопухина, канцлер барон Остерман, невеста — княжна Екатерина и все семейство Долгоруких.
Елизавета на похороны не пришла. Накануне она уехала в Александровскую слободу, чтобы не омрачать свое чувствительное сердце.
Иван Долгорукий не скрывал слез. Гуляка и дебошир, чьи похождения ни для кого не составляли тайны, отчетливо понимал, что удача отвернулась от него.
Когда похоронная процессия проходила мимо дома графов Шереметевых, Иван поднял глаза вверх, к одному из окон — оттуда выглянуло хорошенькое девическое личико, а потом показавшаяся в окне барышня помахала князю рукой. «Наташа! — хотел было крикнуть он. — Наташа!» — но только печально улыбнулся выглянувшей девушке. Это была невеста князя, самая богатая наследница в Российской империи, графиня Наталья Шереметева. Пятнадцатилетняя Наташа без памяти влюбилась в красавца-князя, и родители охотно согласились на ее обручение с другом юного императора.
Обручение Наташа вспоминала, как золотой сон, который развеялся, едва начавшись. На церемонии присутствовала вся императорская фамилия, молодым подарили шесть пудов серебра, не считая золота и бриллиантов. Обручальное кольцо жениха стоило 12 тысяч рублей, кольцо невесты — всего 6 тысяч. Когда красавец-князь надел кольцо на руку Наташе, она зажмурилась от счастья.
— Хороша девочка! — сказала цесаревна Елизавета, редко хвалившая чью-либо красоту. Потом Наташа целовала руки членам императорской фамилии, а заодно и цесаревне.
— Ну, будет, будет, — рассмеялась Елизавета, — нечего мне руки целовать… Жениха, вон, лучше целуй, да покрепче, чтобы он чужих жен не отбивал… — И добавила шепотом: — И за мной чтобы не волочился!
Наташа вздрогнула от удивления: она в первый раз столкнулась с бесцеремонностью цесаревны и не знала, как ответить этой легкомысленной красавице, так беззаботно рассказывающей о прошлых похождениях князя Ивана. Пятнадцатилетняя невеста смешалась, покраснела и с горечью заметила, что ее красавец-жених бросил на цесаревну Елизавету отнюдь не безразличный взгляд. А рыжеволосая соблазнительница беззаботно рассмеялась и павой выплыла из зала Лефортовского дворца, где проходило обручение.
И вот теперь жених Наташи, в недавнем прошлом — лучший друг императора, мог оказаться никем. Смерть Петруши лишила его могущества, и Наташа чувствовала, как больно и тяжело сейчас Ивану. Траурная процессия скрылась из глаз, Наташа отошла от окна, долго и бесцельно бродила по комнате. «Чем мне помочь Иванушке? — думала она. — Тяжко нам всем будет…» Наташа снова вспомнила церемонию обручения и фривольные, легкомысленные слова цесаревны Елизаветы.
«Если бы цесаревну в императрицы! — вздохнула девушка. — Тогда бы и Иванушке послабление вышло. Не сживет его цесаревна со свету, пощадит — ведь, говорят, неравнодушна к нему была». Цесаревна, благоволящая к Ивану, устраивала Наташу больше, чем другие претенденты на русский престол. В последнем князь Иван был согласен со своей невестой. Вскоре после погребения Петра II он тайно выехал в Александров.
Глава четвертая
Семейство Долгоруких
— Что же ты, князь Иван, предложить мне хочешь? — спрашивала Елизавета у Долгорукого, который без предупреждения явился к ней.
Был обычный январский день, тусклый и зябкий. Елизавета почти не выходила из своих покоев, где пыталась гадать на картах, вопрошая судьбу, быть ли ей императрицей. К цесаревне и ее другу несколько раз заезжала Настя, но Елизавета пребывала в меланхолии и не хотела никого видеть. И вот, к безмерному удивлению Алексея, она не отказала в приеме князю Долгорукому. «Видно, и в самом деле неравнодушна к князю», — подумал Шубин, и ему отчаянно захотелось выставить Ивана вон.
— Зачем тебе, Лиза, красавчик этот? — спросил он у цесаревны. — Дай-ка я ему порог укажу! Невеста, верно, заждалась…
— Не трогай Ивана, ангел, — ответила Елизавета, — он мне важные вести привез…
Новости, привезенные князем Иваном, и в самом деле оказались необыкновенно важными. Князь предложил цесаревне занять русский престол и заявил, что Долгорукие окажут ей всяческую поддержку в обмен на сохранение их богатства и привилегий.
— Сладко поешь, князь Иван, — ответила Елизавета, и на лице ее появилась обворожительная улыбка, — да только я пению твоему ни на грош не верю. Престол российский занять — не шутка. Тут военная сила нужна. А ты, князь, полки за меня не подымешь.
— А ежели подыму, Лиза? — ответил князь и подошел к цесаревне вплотную, потом, недолго думая, обнял ее за плечи и резко, решительно прижал к себе.
— Уйди, князь, не про тебя печь топится… — рассмеялась Елизавета, отстранившись. — Ты лучше о деле говори.
— О деле? — переспросил князь. — О деле я уже все сказал. Взойди на престол, а мы, Долгорукие, твоими рабами верными будем.
— Рабами? — захохотала Елизавета, а потом, отсмеявшись, добавила с обескураживающей прямотой: — Батюшка таких рабов в Сибирь ссылал…
«Вся в отца, — подумал князь Иван, наблюдая за тем, как изменилось при этих словах личико цесаревны, — такая и вправду в Сибирь сошлет, не помилует. Сестру нужно на трон сажать. Катька хоть и дура, но семью не предаст…»
— Подумай над моими словами, царевна, — продолжил Иван после минутного замешательства, — никто тебя, кроме нас, Долгоруких, не поддержит.
— А сестру свою Екатерину не хочешь на русский престол посадить? — спросила цесаревна, словно прочитала тайные мысли князя.
— Не по ней престол российский, — отрезал тот, — сестра моя не того нрава, чтобы всем в одночасье рискнуть. А ты, Лиза, рисковать сможешь — нрав у тебя отчаянный.
— Комплименты мне говорить решил? — Елизавета положила белые полные руки на плечи Ивана. — Не стоит, князь, для комплиментов у меня другие есть. А у тебя невеста пятнадцатилетняя. Ей и говори.
— А если я и ей, и тебе слова нежные шептать буду? — Князь снова привлек Елизавету к себе, но та резко вырвалась, отошла в сторону, рванула на себя створки окна. В комнату ворвался ледяной январский воздух, стало пронзительно холодно.
— Уходи, князь, — сказала цесаревна, — не подошло еще мое время. Я своего часа ждать буду.
— Да когда же он наступит, твой час? — иронично переспросил Долгорукий.
— То батюшка мне подскажет, а других советчиков я слушать не стану. Наведывался он тут ко мне давеча, сказал, что рано мне пока на престол российский. А ты к невесте иди, князь… Ждет ведь не дождется…
— Прощай, царевна, — вздохнул князь, — когда тебя государыня новая в монастырь дальний сошлет, меня вспомнишь — да поздно будет.
Он бы много еще сказал, но Елизавета указала на дверь, и князь не посмел задерживаться.
— Алеша! — крикнула Елизавета. — Алеша, милый! Поди сюда, не могу больше…
Потом она плакала на груди Алексея и шептала о том, что обязательно дождется обещанного отцом часа славы и власти. Шубин знал, что этот час рано или поздно наступит — мертвые не навещают живых просто так, и душа Петра I, задержавшаяся в этом мире, не стала бы давать Елизавете напрасных обещаний…
— Что ж ты, Иванушка, не уговорил ее? — спрашивала Наташа Шереметева жениха, который за несколько дней, прошедших после похорон императора, помрачнел, похудел и поблек. Сейчас она не узнавала в этом мрачном, потерявшем былой лоск человеке красавца и умницу, который еще недавно заставлял пятнадцатилетнюю графиню Шереметеву краснеть и трепетать от восторга.
Однако Иван вернулся из Александрова в совершенной растерянности, долго отмалчивался и не хотел рассказывать, как прошла беседа с цесаревной. Новые родственники князя — Шереметевы — пока не докучали жениху и невесте, но в случае опалы князя собирались помешать этому браку. Иван чувствовал это, и тучи, собравшиеся на горизонте его доныне безмятежной жизни, мешали князю быть откровенным с Наташей, как прежде.
— Не уговорил, — ответил князь, решив посвятить Наташу в свои заботы, — глупа она и ленива, все часа ждет. А того не понимает, что так всю жизнь прождать можно. Говорит: «Мне батюшка нужное время подскажет…»
— Да как подскажет? — ахнула Наташа. — Кто же с мертвыми советуется?
— А она советуется. Отец покойный ей свою волю диктует. Сестру Екатерину нужно на трон сажать. И я на Верховном совете об этом говорить буду. Была Екатерина Первая, будет — Екатерина Вторая.