Элеонора Гильм
Искупление
Пролог
— Мужики принесли его. — Подруга погладила плечо Аксиньи, глянула на нее тревожно.
Аксинья кивнула. Не нужны ей были объяснения, и так ясно, кого несли сейчас к избе мужики. На широкой сосновой доске узкий сверток замотан в полотно белого льна — Марфа дала, не пожалела доброй ткани.
Аксинья вышла на порог и схватилась за перильце, ноги ее подгибались, горло пересохло, а перед глазами сгущалась тьма. Как посмотреть на него, как пережить, как прощения молить за содеянное…
Снявши шапки, мужики осторожно положили на стол доску с полотняным свертком. Перекрестились перед покойником, поклонились иконам. Георгий Заяц бросил сочувственный взгляд на Аксинью, но побоялся вымолвить хоть слово — так страшен был ее вид.
— Георгий, ты скажи, как он… — Она теряла слова, не понимала, как завершить страшный свой вопрос.
— Он лежал подле коровы. Рядом рога… коровьи кости, обгоревшие.
— Мучился? — зачем-то спросила она и спохватилась. Ведь и сама знала о том, как страшна смерть сгоревшего заживо человека. Одна надежда — упавшие стропила могли быстро оборвать мучения. Да кто ж теперь узнает…
Аксинья и подруга ее, Прасковья, застыли над покойником. Последнюю ночь проведет он в доме невесты своей, а потом отправится на место вечного успокоения, под бок к отцу.
Аксинья трясущейся рукой откинула белое полотно. Попрощаться с ненаглядным родичем, посмотреть последний раз на милое лицо… Саван выскользнул из ее рук, и она медленно осела на пол. Прасковья подхватила ее, потащила к лавке, протянула ковш с водой. Закопченное, темное, высохшее, оскалившееся в непристойной ухмылке лицо не похоже на родной лик, как бес не похож на ангела. Жестокий огонь исказил цветущее жизнью лицо, высушил тело, и даже привычная ко всему Аксинья не могла избавиться теперь от этого образа…
Глава I
Семья
1. Раздоры
Рано сгустившаяся тьма таилась за окном, шепталась с бесами, напевала колдовские заклинания. Избу освещали две лучины, вставленные в кованый поставец. Тихо поскрипывала в задней части избы люлька. Сплетенная из липовой коры, украшенная солнцем и звездами, она, по всей видимости, использовалась не первый раз. Под нарядным белым покрывалом спал младенец. Люльку качала пожилая женщина, и в полудреме не оставлявшая своего занятия. Темные волосы ее обильно украсила седина, лицо хранило следы давней красоты и больших печалей.
Под люлькой растянулся черный кот, нахально растопырив лапы. Сидящий рядом мальчуган крутил тряпичную куклу, пытаясь оторвать голову в нарядном красном платке.
— Васька, отдай куклу. Не для тебя делана, — подняла голову от шитья молодуха. Не старше двадцати лет, ладно скроенная, с пучком темно-русых волос и тихим голосом, всем была бы она хороша, кабы не темное пятно, обезобразившее милое лицо. И ласковый взгляд болотно-зеленых глаз, брошенных на сына, и чуть вздернутый нос терялись под наказанием Божьим, портившим природную красу.
— Пусть побалуется, Софья, мал совсем. Я новую тряпичницу смастерю, — сказала темноволосая женщина, лицо которой пряталось в тени. Она рассыпала на дощатом столе засохшие стебли и листья трав и перетирала их в труху.
— Мой сын, мне знать лучше, что ему делать дозволено, а что нет. — Софья возразила все тем же тихим голосом, но сын ее вскинул испуганный взгляд.
— Исяаа… ись.
— Есть хочешь, Васенька. — Темноволосая женщина ссыпала последнюю горстку травы в мешок и встала из-за стола. — Сейчас каши поедим.
Легким движением она вытащила из печки небольшой чугунок и стала соскребать остатки со стенок. Теперь стало видно, что она молода, немногим старше Софьи. На узком лице горели темные глаза, чуть вытянутые к уголкам. Они выдавали инородческую кровь, текущую в ней. Темные волосы чуть пушились на висках, выбившись из косы. Ладная фигура, небольшие руки выделяли ее среди крестьянок, обычно пышных и ширококостных.
— Аксинья, отдай моего сына. — Софья выдернула у темноволосой молодухи ложку, принялась кормить сына сама, ударив его деревянной ложкой по губе. Васька разнюнился.
— Сусанка твоя как на дрожжах растет на молоке. Чужих детенышей молоком кормишь… А мой Васька пусть кашей давится! — Софья звенела раздражением и даже имя Аксиньиной дочки не выговорила, а выплюнула в лицо.
Кто ж виноват, что крестили младенца в день поминовения Сусанны Солинской [Сусанна Салернская (Аксинья искажает имя) — святая преподобномученица.]. Редкое оно, чудно звучит. Во всей округе не сыскать женки с таким именем. Аксинья звала дочку Нютой — в честь матери, но полное имя не забывала.
— Васька старше, уж отнят от груди, ему и каша сгодится. — Аксинья оттеснила невестку, ласково зашептала что-то крикуну. Она улыбнулась своим мыслям и засунула ложку с кашей в Васькин разверстый рот. Мальчонка охотно проглотил рассыпчатое варево.
— Что вы ругаетесь, девоньки? — Пожилая женщина вырвалась из объятий сна. — И меня разбудили.
— А как не ругаться, матушка? Голод измором нас возьмет. Или не видите, что творится?
— Софьюшка, молодая ты еще, резкая. Даст Бог, сами выживем, и дети голодными не останутся.
— Мне завтра маслица с молоком должна принести Дарья… сыпь с лица ее сошла, — проговорила Аксинья. — Сказала, расплатится.
— Ты обещаешь, обещаешь, а толку… Не могу я тут. — Софья сорвала с крючка платок и тулуп, выскочила на улицу.
Аксинья и Анна переглянулись. Сытый Васька крутился волчком, ничуть не расстроенный выходками матери.
— Да, доченька, неладное что-то творится с Софьей.
— Она как сухое сено, любая искра — вспыхивает. Изменилась.
— Все мы стали другими, — вздохнула Анна и затянула протяжно:
Бай-бай, бай-бай!
Спи-ко, Нюта, в зыбке старой
На периночке пуховой.
Бай-бай, люли, бай,
На периночке пуховой —
Много перья петухова…
— Спит Нютка?
— Спит. Посапывает тихонечко. Чудо-дитя, радость моя на старости лет. Ей да Васькой живу, о них молюсь и забочусь, — бормотала Анна себе под нос.
Аксинья подошла к люльке, отодвинула белое покрывало и нежно поправила одеяло. Несколько мгновений она не отрывала взгляд от крошечного носа и румяных щек.
— По сию пору поверить не могу. У меня — дочь… После стольких лет… Проснусь ночью — и вздрагиваю. Привиделось — иль правда.
— Такое счастье не привидится, — устало улыбнулась Анна.
— А ты кто? Что ж такое делается? — Их приглушенный разговор был прерван истошным криком Софьи.
— Да что приключилось опять? Матушка, сиди. Я посмотрю.
Васька оживленно крутил темной кудрявой головенкой. Отбросив в сторону тряпичную куклу, он, чуть пошатываясь на крепких ножках, пошел к двери вслед за Аксиньей.
— И тебе, внучок, любопытно. Сейчас, все узнаем, — отвечала Анна тем напевным голосом, каким обращаются женщины к детям.
Аксинья в легком летнике вышла на крыльцо. Возмущенная Софья уставилась на ребенка, закутанного в тряпье. Сверкали испугом его темные глаза, все остальное спрятано было под тряпками.
— Ты смотри! Стоит и ответить не может. Немой, что ль? Что молчишь, будто в рот водицы набрал? — Софья опять перешла на крик.
— Когда-то Мышкой я тебя звала… Ошибалась, ты будто собака… Лаешь, лаешь…
— Что?
— Пошли в дом. И ребенка веди. Отогреется, может, скажет словечко. — Аксинья погладила плечико ребенка и отворила дверь.
Нежданный гость шмыгнул в избу и прижался к теплому боку печки, будто к матери родной. Сгорбившись, он сел на пол, обнял колени, бесприютным зверенышем смотрел на женщин.
— Аки! — радостно завопил Васька, следом из колыбели донесся писк. Возня и шум разбудили младенца.
— Ах ты, Нютка-прибаутка. Голодная? Сейчас-сейчас.
Анна вытащила девчушку из люльки и подала Аксинье. Скинув летник и расшнуровав рубаху, та вытащила полную грудь с синими прожилками и подвинула темноволосую головку дочки к набухшему соску. Софья с осуждением взглянула на золовку, хотела что-то сказать, но ласковый голос Аксиньи, обращенный к найденышу, перебил гневливые ее слова:
— Ты не бойся, не обидим тебя. Чей ты, что на крыльце нашем делал? — Ребенок не отвечал. С открытом ртом он смотрел на Аксинью, ее белую грудь и умиротворенное лицо.
— Ишь как смотрит. Тоже, поди, присосаться хочет. — Софье не давал покоя ребенок.
Найденыш скинул с головы дырявую тряпицу, что заменяла платок. Мальчик лет десяти, тощий до изнеможения, с тонкой шеей, он казался забитым и голодным. На голове колтун темных волос, не знавших гребешка. Под черными глазами наливались синяки. Темные ресницы, искусанные губы, грязная шея.
— Кто ты, мальчуган? — Аксинья улыбнулась дочке, засунула сосок в маленькие розовые уста. Нюта выплюнула его. — Наелась, заинька? Пора баиньки.
— Г-г-гр-ря… — Мальчик не отрывал взор от ворковавшей Аксиньи. — Грязно́й я.
— Грязной? Прозвище твое. А имя?
— Грязной. Грязной. Грязной, — твердил мальчонка, и страх копился в его взгляде, сотрясал тело мелкой дрожью.
— Ничего он нам не скажет. Устал, продрог, измучился. Софья, принеси подушку на лавку, да тряпки накрыться. — Невестка подчинилась Анне, но всем видом показывала, что не рада привечать отребье в доме.
