Басурман глотал слюну, отворачивался от похлебки, пытался забить голову чем-то другим. Как назло, отец Димитрий не появлялся долго.

— Гриня, давно ль ждешь меня? — Звучный, высокий голос священника раздался прямо над ухом, и Басурман вздрогнул, стряхивая с себя болезненную дремоту.

— Отец Димитрий, прошу, зови меня, как все, Басурманом. Так привычнее.

Священник бережно опустил на земляной пол две охапки веток — видно, резал кустарник, что в изобилии рос на берегу реки. Он все делал неторопко, с чувством, успокаивал одним своим присутствием.

— Нехристианским прозвищем не подобает человека звать. Супротивно слову Божиему, — вздохнул отец Димитрий.

Он опустился на колени перед очагом, раздул угли, подбросил ветки, те неохотно занялись — промерзли за зимние месяцы. Басурман сел рядом, поставил на огонь глиняную миску. Скоро варево пошло пузырями, впитав благостное тепло. Отец Димитрий вытащил из сундука две ложки, обтер их краем одеяния.

— Держи, — протянул одну Басурману, а тот не смог отказаться.

Поблагодарив Бога за пищу, дарованную им, дальше ели в полном молчании. Не желая уходить от огня, они устроились возле очага, скрестили ноги, словно татары.

— Ты ешь, я вижу, что голодный. — Священник кинул свою ложку на лавку и отдал миску гостю.

— А как же?..

— А я сыт иным.

Отец Димитрий отвернулся, словно испытывал стыд за ту жадность, с которой Басурман хлебал варево. Голодный не только соскреб ложкой все до капли, он вылизал миску, словно щенок, и лишь тогда замер в блаженной сытости.

Священник нарушил молчание спустя время, когда ветки уже прогорели и холод подобрался к ним, всегда готовый к нападению.

— Ты расскажи мне, Гриня, потешь сердце.

— Дак… Все, все, что мог, рассказал. Память моя после болезни худая стала, дырявая.

— Расскажи про пост ихний, Рамадан.

Отец Димитрий замер, словно ящерица, гревшаяся на солнце.

«Где оно, то солнце?» — вздохнул Басурман. Кажется, навсегда оно исчезло, проглоченное зимой-шайтаном.

— У них весной пост. Он отличается от нашего, целый месяц после восхода солнца нельзя есть, пить да… — он замялся, но отец Димитрий ласково улыбнулся, и Басурман продолжил: — с женой дело иметь. А ночью можно. Молиться, помогать больным и голодным. Хозяин мой, Абляз-ага, мужик хитрый и мерзопакостный, однако ж Рамадан соблюдал истово. Шестьдесят человек за ночь кормили в его доме… Их священники говорят: «Тому, кто во время Рамадана будет поститься с верой и надеждой на награду Аллаха, простятся его прежние грехи».

— Ты принял веру магометанскую?

Вопрос священника застал его врасплох. Столько меж ними говорено: про Крым, про неволю и бегство оттуда.

Он помотал головой, словно лживое слово стало бы большим грехом.

— Молись, — вздохнул священник. Все прочел в его душе.

Басурман сбивчиво говорил о том, что иначе бы не выжил, что поменял веру лишь для виду, а сам хранил православие, что каялся и исповедовался. Оба знали: лжет. И с каждым словом ложь его все медленнее стелилась по промерзшей земле.

Григорию всегда казалось, что вера призвана помогать слабым. Здесь, в Обдорском остроге, калечный кузнец стал таким — больным, немощным, зависящим от расположения доброго священника.

— Я буду… буду молиться, — повторял Григорий и потом захлебнулся кашлем, лающим, глубоким, разрывающим нутро, и, не в силах с ним бороться, повалился на холодный земляной пол.

— Ты воды попей, — ласково сказал отец Димитрий. — Бог простит тебя, Гриня, ежели ты раскаиваешься.

Потом узник хлебал из деревянной кружки. Здесь, в Обдорске, растопленная из голубого снега или принесенная с Оби, вода имела совсем другой вкус. Чистый, чуть сладкий, словно березовый сок.

— Отец Димитрий, не пойму я тебя, — наконец обрел дар речи Григорий.

— А что понимать-то?

— Разговоры всякие ведешь, про иноверцев слушаешь, епитимьей не грозишь. О прощении говоришь.

— А кому ж еще говорить о прощении? Гриня, Гриня… — Отец Димитрий светло улыбнулся, хотя чему тут было радоваться-то? — Тебе пора возвращаться.

Григорий зашел в избу, в шумную, смрадную тесноту. С превеликой радостью остался бы он в холодном обиталище отца Димитрия. Ни разу в жизни не ощущал он такой благодарности, рвущейся из сердца.

Закрылся худой, изорванной в клочья рогожей. В избе горел очаг, но дрожь не отпускала его. И воспоминания о том, что свершилось за последние убогие годы.

* * *

По милости проклятой жены Аксиньки, согрешившей с богачом, Григория подвергли суровому наказанию — свыше той меры, которую обещал закон земли русской.

— Око за око, зуб за зуб — мера из Ветхого Завета. Но сейчас Господь и закон милосерднее к людям, — сокрушался отец Димитрий, когда слушал о его злоключениях.

По воле богачей отсекли Григорию левую кисть, отправили подальше от жены-потаскухи. Еще в Солекамском остроге в Григория вцепилась чахотка, кашель сотрясал нутро, плоть то плавилась, то обжигала холодом.

В июне 1607 года вниз по Каме на Чердынь, отсюда вверх по Вишере до Каменя, через Камень до Тобола, а оттуда вниз на Иртыш да на Обь — так Григорий и еще дюжина бедолаг добирались в Березов. Путь был голоден, многотруден и маетен. Ноги стыли от речной водицы, спина изведала плетей, в сердце осталась одна злоба. На последнем волоке больных тащили на себе товарищи, Григорий и двое хворых не видели уже границы между явью и сном, говорили бессвязные речи.

Кочи уткнулись носами в берег, казаки и воры грелись у костра на берегу, а Григорий жаловался Ульянке на загубленную жизнь, пытался разговорить Тошку, темноглазого сынка, наказывал плетью гулящую жену, сталкивал ее в воду — и тут же целовал в медовые уста, прижимал к себе, шептал: «Моя, моя, не отдам Степке». И темные волосы ее обращались в рыжие космы Ульянки. Уже не ведал, кого обнимал посреди белесого тумана.

Его никчемная, пропащая жизнь висела тогда на тонком волосе. Двое бедолаг померли, а Григорий выжил. Нашелся милосердный человек.

Отец Димитрий взялся опекать узников, выпросил драную дерюгу для тепла, кормить стали просто, но сытно: кашей, ржаным хлебом да квашеной капустой. Священник искренне жалел сирых, не брезговал приносить собачий жир для чахоточного. К Апостольскому посту [Апостольский пост — другое название Петрова поста (начинается через неделю после Святой Троицы).] Григорию, вопреки его кощунственным мольбам «Пошли, милосердный, смерть», полегчало. Отец Димитрий наведывался почти каждый день, исповедовал, внушал надежду на завтрашний день.

А в струге, что отвозил горемычных в Обдорск, Григорий, к недоумению и радости своей, увидел его. Чем провинился отец Димитрий, ежели его отправили в забытое Богом поселение на краю света? О том не ведал.

На исходе лета 1609 года пятерых разбойников из Березова доставили в Обдорский острог. Он был основан два десятка лет назад там, где Полуй впадал в широкую Обь. Здесь собирали ясак, брали пошлину с купцов, что торговали с мирными зырянами и строптивыми самоедами. Обдорск долгое время оставался местом временным, казаки забирали дань, стращали местных и убирались осенью восвояси.

По указанию Василия Шуйского временное должно было стать постоянным. Березовский воевода выбрал самых крепких казаков, а воров взял каких ни попадя. Два плотника, загубившие хозяина; бондарь, кузнец и крепкий крестьянин из Кергедана, рукастые (не считая того, что с одной рукой), работящие — в подмогу казакам. Надобно превратить зимовье, огороженное частоколом, в настоящий острог, знаменующий мощь государства российского и устрашающий инородцев.

За лето на возвышении у берега реки Полуй возвели тын и две крепкие башни, пристроили к церкви клеть для духовного лица, срубили два крепких амбара, утеплили избу. За зиму от нутряной немочи умерли двое заключенных и два казака. Остальные, чуть живые, худые, молили Небеса об исцелении или милостивой, быстрой смерти.

Однорукий кузнец пригодился. Обновить казачье снаряжение, выпрямить гвозди, оббить топоры и кирки он мог и на худом куске железа. Большего от него и не требовали.

Больше трех лет, как забрали у него волю.

В темнице, а теперь в стылом остроге на окраине обитаемого мира.

Время достаточное, чтобы смириться со своим убогим положением и перестать надеяться на лучшее.

А он смириться не мог. Несколько лет все мысли и желания подчинены были одному: быстрее сдохнуть в краю льда и ночи. Не видел иного избавления, призывал и Бога, и Аллаха откликнуться на неистовое воззвание.

Но они молчали. Говорил лишь отец Димитрий, и слово его утешало.

* * *

Зима в Обдорске не уходит долго. Огрызается, ворчит, точно песец в ловушке, падает белой крупой, вновь и вновь укутывая безлесные просторы. И все ждут ее ухода, считают зарубки на сваях у ворот. Спрашивают отца Димитрия, сколько дней осталось до Пасхи, а значит, и до студеной, но все ж долгожданной весны.

После того разговора Григорий чаще молился, исповедался священнику, сказав не все, но достаточно, чтобы вызвать оторопь в его прозрачно-серых глазах.

Тело его тоже стало крепнуть. Ближе к весне легче стало добывать зверя — дикие олени перекочевали ближе к острогу, и солнце прогревало студеный воздух — так что некоторые казаки даже скидывали шапки и подставляли косматые гривы его лучам.