Да, мы встретились благодаря тебе, — повторила она. — Если у нас родится девочка, мы назовем ее в твою честь.
Я взяла двумя руками кружку, все еще чувствуя дрожь в пальцах. На полке над раковиной стояли африканские фиалки. Тот же порядок в серванте, что и при его маме, те же растения в горшках. На окне в гостиной, должно быть, по-прежнему высится большой папоротник, а кресла прикрыты полотняными салфеточками. То, что Нина говорила про них с Эрни, казалось мне безрассудным и — особенно когда я думала про Эрни — страшно пошлым.
— Вы собираетесь пожениться?
— Ну…
— Ты же сказала, что у вас может быть ребенок.
— Ну, этого никогда не угадаешь, а мы могли бы пока пожить без брака, — сказала Нина с озорным видом.
— С Эрни? — спросила я. — С Эрни?
— А почему бы и нет? Эрни очень милый, — ответила она. — И потом, я зову его Эрнест.
Она запахнулась в халат.
— А мистер Пёрвис?
— А что он?
— Ну, если… Если в тебе уже что-то началось, то разве это не может быть его…
Нина вдруг изменилась на глазах. Лицо ее стало злым и мрачным.
— Его? — спросила она презрительно. — С чего ты вообще о нем заговорила? Не может это быть его. Он никогда не был на это способен.
— Вот как?
Я хотела было спросить про Джемму, но она прервала меня:
— Чего ради говорить о прошлом? Не надо меня злить. Все прошло и быльем поросло. Для нас с Эрнестом все это не имеет значения. Мы теперь вместе. Мы любим друг друга.
Любят. Они с Эрни. С Эрнестом. Теперь.
— Хорошо, — ответила я.
— Ты прости, что я на тебя наорала. Я ведь орала? Прости. Ты наша подруга, ты привезла мои вещи, и я тебе очень благодарна. Ты двоюродная сестра Эрнеста и член нашей семьи.
Она зашла сзади, запустила пальцы мне под мышки и принялась щекотать — сначала лениво, а потом яростно, приговаривая:
— Правда? Правда?
Я пыталась освободиться, но это никак не получалось. Я заходилась в приступах страдальческого смеха, выкручивалась, громко кричала и умоляла ее прекратить. Что она и сделала, когда я совсем перестала сопротивляться и обе мы запыхались.
— Ты самая щекотливая из всех, кого я знаю.
Автобуса пришлось дожидаться долго. Я стояла на остановке, притоптывая от холода. В этот день пришлось не только пропустить две первые пары, но даже опоздать на работу в столовую. В кладовке, где хранили швабры, я переоделась в зеленую хлопчатобумажную спецодежду и убрала под косынку свои черные космы («У вас самые неудачные волосы с точки зрения нахождения их клиентом в пище», — предупреждал меня менеджер).
Мне полагалось расставить сэндвичи и салаты по полкам до того, как столовая откроется для ланча, но сегодня я делала это на глазах нетерпеливо глазеющей на меня очереди и оттого чувствовала себя неловко. Это не то же самое, что идти с тележкой между столов и собирать на нее грязные тарелки. Одно дело, когда люди сосредоточены на еде и разговорах, и совсем другое, когда они просто стоят и таращатся на тебя.
Вспомнились слова Беверли и Кей, что я сама порчу себе жизнь, выбрав неправильную работу. И мне показалось, что так оно и есть.
Протерев все столы, я переоделась обратно в свою обычную одежду и отправилась в университетскую библиотеку писать курсовую. После обеда занятий у меня не было.
Корпус искусств и библиотеку соединял подземный коридор-туннель, и у входа в него всегда висели афиши фильмов, рекламы ресторанов, объявления о продаже подержанных велосипедов и пишущих машинок, а также афиши предстоящих спектаклей и концертов. Музыкальное отделение извещало, что состоится бесплатный концерт, где будут исполнены песни на стихи английских «сельских» поэтов. Судя по дате, он уже прошел. Я видела эту афишу раньше, и мне не надо было ее читать, чтобы вспомнить фамилии Геррика [Геррик Роберт (1591–1674) — английский поэт, писал среди прочего пасторальные стихи.], Хаусмана и Теннисона [Теннисон Альфред (1809–1892) — английский поэт, крупнейший лирик второй половины XIX в.]. Но не успела я спуститься на несколько ступенек в туннель, как в голове зазвучали строки:
Венлокский кряж, стихией огорошенный,
Стрижет руно на Рекине-холме…
Нет, никогда я не смогу больше вспомнить эти стихи, не почувствовав покалывания обивки стула на своих голых ляжках. Липкий колкий стыд. Теперь все казалось еще стыднее, чем тогда. Что-то он такое все-таки сделал со мной.
Из света и из мрака,
От дальних берегов
Меня принес на Землю
Порыв семи ветров. [Из света и из мрака… (From far, from eve and morning…) — начало 32-го стихотворения из сборника «Шропширский парень».]
Нет.
Где шпили, фермы и холмы
Родимой стороны? [Где шпили, фермы и холмы… (Into my heart on air that kills…) — из 40-го стихотворения из сборника «Шропширский парень».]
Нет, никогда.
Белеет под луной тропа,
Прощай, моя любовь! [Белеет под луной тропа… (White in the moon the long road lies…) — из 36-го стихотворения из сборника «Шропширский парень».]
Нет. Нет. Нет.
Мне всегда это будет напоминать то, на что я согласилась. Меня не заставляли, не приказывали, даже не убеждали. Я сама согласилась.
Нина знала. В то утро она была слишком занята Эрни, чтобы заговорить об этом, но придет день, когда она надо мной посмеется. Не жестоко, а так, как она смеется над многими вещами. Или начнет меня дразнить. А дразнится она так же, как щекочет: упорно и бесстыдно.
Нина и Эрни. В моей жизни. С сего дня.
Университетская библиотека — красивое здание с высокими потолками. Люди, построившие его, считали, что тем, кто будет здесь сидеть за длинными столами и читать книги, — даже тем, кого будет мучить похмелье, или тем, кого будет клонить в сон, или озлобленным на весь мир, или ничего не понимающим, — нужен простор над головами, их должны окружать панели из темного мерцающего дерева и высокие окна с латинскими увещеваниями между ними — окна, в которые видно небо. Прежде чем стать школьными учителями, или заняться бизнесом, или начать растить детей, они должны получить все это в свое распоряжение. И сейчас моя очередь, мне все это тоже причитается.
«Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».
Курсовая у меня получалась. Скорее всего, поставят высший балл. Потом снова будут курсовые и снова высшие баллы, — это я умею. Те, кто распределяет стипендии и пособия, те, кто строит университеты и библиотеки, по-прежнему будут потихоньку расходовать свои средства на то, чтобы я могла и дальше этим заниматься.
Но все это не спасало.
Нина не прожила с Эрни и недели. Очень скоро настал вечер, когда он вернулся домой и обнаружил, что ее нет. Исчезли ее пальто и сапоги, все ее любимые вещи, включая кимоно, которое я ей привезла. Исчезли ее волосы цвета кленового сиропа, ее дурные привычки — например, щекотаться. Исчезла повышенная температура кожи и словечки типа «не-а». Все исчезло без объяснения причин, ни слова на клочке бумаги она не оставила. Ни слова.
Эрни был не из тех, кто переживает свое горе, заперевшись в одиночестве дома. Он позвонил мне, чтобы сообщить о случившемся и узнать, готова ли я к воскресному ужину. Мы поднялись по лестнице к ресторану «Старый Челси», и он заметил, что это наш последний ужин перед рождественскими каникулами. Помог мне снять пальто, и я почувствовала Нинин запах. Неужели он так впитался в его кожу?
Нет. Источник запаха был другой. Это выяснилось, когда Эрни протянул мне нечто, похожее на большой носовой платок.
— Сунь себе в карман пальто, — попросил он.
Это был не платок. Ткань погрубее, гофрированная. Майка.
— Не хочу, чтобы она у меня болталась, — сказал он так, как будто дело было именно в майке, а не в том, что эта майка принадлежала Нине и пахла Ниной.
Он заказал ростбиф, разрезал его и съел с прежней расторопностью и аппетитом. Я рассказала ему, что происходило у нас в округе. На этот раз в рассказе фигурировали огромные сугробы, пробки на дорогах — в общем, тот хаос, который принесла с собой зима, ничего необычного для этого времени года.
Спустя некоторое время Эрни сказал:
— Я подъезжал к его дому. Там никого нет.
— К какому дому?
— К дому ее дяди, — ответил он.
Он знал, чей это дом, потому что как-то раз они с Ниной ехали мимо, уже после наступления темноты.
— Там теперь никого нет, — сказал он, — они уложили вещи и уехали. Что же, в конце концов, это она так решила. Сердце красавицы, — заметил он. — Знаешь, как поется: «Сердце красавицы склонно к измене…»
Я взглянула ему в глаза и увидела, что они у него сухие, изголодавшиеся, запавшие и окружены морщинками. Он сжал губы, пытаясь сдержать дрожь, а потом снова заговорил, всем видом показывая, что старается быть объективным и все понять.
— Она не могла оставить своего старого дядюшку, — сказал он. — Ей никак не хватало духу его бросить. Я предлагал взять его к нам, я-то умею заботиться о стариках, но она сказала, что скорее сама к нему уедет. Тут я догадался, что ей не хватает духу его бросить. Лучше не ожидать слишком многого. Есть такие вещи, что лучше б их совсем не было.
Выйдя в туалет, я достала майку из кармана и сунула ее в кучу использованных полотенец, оказавшуюся на пути.
В тот день, когда я сидела в библиотеке, я почувствовала, что не смогу заниматься «Сэром Гавейном». Я вырвала листок из блокнота, взяла ручку и вышла. На площадке у входа был платный телефон, а рядом с ним висела городская телефонная книга. Я пролистала ее и записала на листке две цифры. Это были не номера телефонов, а адреса.
Хэнфрин-стрит, дом 1648.
Второй адрес мне надо было только проверить, я его видела недавно и на самом доме, и на рождественских открытках.
Карлайл-стрит, дом 363.
Я пошла по туннелю в корпус искусств, потом в магазинчик напротив комнаты отдыха. У меня хватило мелочи и на конверт, и на марку. Потом я оторвала от листка ту часть, где был выписан адрес на Карлайл-стрит, и сунула обрывок в конверт. Запечатала конверт и написала на нем другой адрес: Хэнфрин-стрит, прибавив фамилию адресата: мистер Пёрвис. Все большими печатными буквами. Лизнула марку и наклеила на конверт. Думаю, это была четырехцентовая марка, — в те времена использовали именно такие.
Сразу при выходе из магазина висел почтовый ящик. Я кинула туда конверт и пошла по широкому нижнему коридору корпуса искусств. Меня обгоняли те, кто торопился на занятия, и те, кто спешил покурить или, может быть, сыграть в бридж в комнате отдыха.
Они спешили по делам, еще не зная, что их ждет.
Глубокие-скважины
Салли упаковывала яйца, печенные в пряностях, — вот что она ненавидела брать на пикник: пачкаются, как ни оберни. Сэндвичи с ветчиной, крабовый салат, ватрушки с лимоном — все это тоже уложить непросто. Еще надо взять лимонадный порошок, чтобы приготовить напиток детям, а для них с Алексом — маленькую бутылочку шампанского. Сама Салли сделает буквально один глоточек, она ведь все еще кормит грудью. Для сегодняшней поездки она купила пластмассовые бокалы для шампанского, но когда она их укладывала, Алекс вытащил из серванта настоящие — свадебный подарок. Она, конечно, возмутилась, но он настоял на своем и сделал все сам: обернул их и упаковал.
— Папа у нас настоящий буржуа-gentilhomme [Благовоспитанный человек (фр.).], — скажет ей через несколько лет Кент, тогда он будет уже подростком и отличником по всем предметам. (В семье считали, что он станет ученым, и прощали ему все, включая французские словечки.)
— Не смей насмехаться над отцом! — автоматически отреагирует Салли.
— А я и не насмехаюсь. Только все эти геологи какие-то жутко неопрятные.
Пикник был устроен в честь первой статьи Алекса, написанной им единолично и опубликованной в «Zeitschrift für Geomorphologie» [Журнал геоморфологии (нем.).] [«Zeitschrift für Geomorphologie» — международный научный геологический журнал, издается с 1957 г.]. Они отправились на гору Ослер-блафф [Ослер-блафф (Osler Bluff) — гора в провинции Онтарио, вблизи города Коллингвуда.] — поскольку она упоминалась в статье, а еще потому, что Салли и дети никогда там не были.
Сначала ехали по вполне приличной, хотя и не заасфальтированной дороге, потом свернули и протряслись пару миль по ухабистой проселочной и наконец нашли место, где паркуют машины, однако в тот момент никаких машин там не было. Рядом на деревянном щите было грубо намалевано объявление, которое давно следовало бы обновить:
...ОСТОРОЖНО! ГЛУБОКИЕ-СКВАЖИНЫ.
«Зачем тут дефис?» — подумала Салли. Хотя какая разница?
Опушка леса выглядела вполне обычно. Салли, конечно, понимала, что лес растет на вершине высокой горы, и ждала, что вот-вот где-нибудь откроется устрашающая панорама. Но вдруг она увидела нечто, что ее совершенно поразило.
Глубокие полости в скале прямо под ногами. Одни величиной с гроб, другие гораздо больше — целые комнаты, высеченные в камне. Полости соединялись зигзагообразными коридорами, стены их были покрыты лишайником и заросли папоротником. Этой зелени, однако, было бы недостаточно, чтобы смягчить падение на камни, видневшиеся глубоко, на самом дне. Тропинка шла по неровной поверхности скалы, петляя между этими скважинами.
— Ух ты! — раздался крик забежавших вперед мальчишек, Кента и Питера. Старшему было девять, младшему шесть лет.
— Не вздумайте тут носиться сломя голову! — объявил им Алекс. — Никакого выпендрежа, слышите? Вы меня поняли? Отвечайте!
Услышав «ладно», Алекс взял корзинку и двинулся вперед. По-видимому, решил, что сурового отцовского предупреждения будет достаточно. Салли с трудом ковыляла следом: в одной руке она держала сумку с подгузниками, а в другой — маленькую Саванну. Однако она старалась идти побыстрее, чтобы не выпускать из виду сыновей. Те бежали вперед, заглядывали в попадающиеся на пути черные скважины, и вопили якобы от ужаса. Салли чуть не плакала от тревоги и усталости и чувствовала, как в ней постепенно нарастают злость и раздражение.
Пока они двигались по тропинке, ступая то по земле, то по камням, панорама не открывалась. Салли показалось, что они преодолели не меньше полумили, хотя на самом деле не набралось бы и четверти. Но вот показался прогал, распахнулось небо, и муж, который шел впереди всех, остановился. «Пришли! Смотрите!» — объявил он, и мальчишки заорали от восторга. Салли, вышедшая из леса последней, увидела, что они стоят на уступе скалы, который возвышается — и сильно возвышается — над верхушками деревьев, а за ними далеко внизу расстилаются до горизонта поля, отливающие всеми оттенками зеленого и желтого.
Как только Саванну положили на одеяло, она начала плакать.
— Проголодалась, — объяснила Салли.
— А разве она не поела в машине? — спросил Алекс.
— Поела. А теперь опять проголодалась.
Она переложила Саванну в левую руку, дала ей грудь, а правой стала развязывать корзинку для пикника. Алекс, конечно, представлял себе праздник совсем иначе. Однако он только добродушно вздохнул, вынул из карманов тщательно обернутые бокалы для шампанского и поставил их на траву, между собой и Салли.
— Буль-буль-буль! И я пить хочу! — крикнул Кент, и Питер сразу же стал повторять:
— Буль-буль! Я тоже! Буль-буль!
— А ну, закрой рот! — приказал Алекс.
— Питер, закрой рот! — сказал Кент.
— Ты им взяла что-нибудь попить? — спросил Алекс у Салли.
— Там, в синей кружке, растворимый порошок. А под ней пластмассовые стаканчики, завернуты в полотенце.
Алекс, конечно, понимал, что Кент завел всю эту шарманку вовсе не потому, что захотел пить, а потому, что разволновался, увидев грудь Салли. Пора переводить Саванну на питание из бутылочки, часто говорил Алекс, ей ведь уже почти шесть месяцев. А кроме того, он считал, что Салли уж слишком просто относится к процедуре кормления. Иногда она занималась хозяйством, расхаживая по кухне с ребенком на руках, в то время как девочка жадно ела. А Кент тем временем подглядывал, да и Питер отпускал замечания насчет маминых молочных кружек. Это все Кент, говорил Алекс. Он проныра и проказник, и мысли у него нечистые.
— Ну что же делать, пока надо продолжать кормить, — отвечала Салли.
— Вовсе не обязательно грудью. Могла бы дать ей бутылочку уже завтра.
— Скоро дам. Не завтра, но скоро.
Но на пикнике все шло по-прежнему. Саванна сосала грудь, и молочные кружки были у всех на виду.
Порошок растворен, шампанское открыто. Салли и Алекс чокаются, — бокалы соприкасаются почти у лица Саванны. Салли отпивает немного и чувствует, что с удовольствием выпила бы еще. Она улыбается Алексу, чтобы он угадал это желание. А может быть, и еще одно желание: остаться с ним наедине. Он выпивает весь бокал, ее улыбки оказалось достаточно, чтобы он успокоился и принялся раскладывать еду. Салли руководит, указывая, какие сэндвичи сделаны с той горчицей, которую любит он, какие — с той, которую любит она сама и Питер, а какие предназначены для Кента, который вообще не любит горчицу.
Пока все это происходит, Кент незаметно подкрадывается сзади, хватает мамин бокал и допивает шампанское. Питер прекрасно это видит, но по каким-то своим причинам решает не рассказывать родителям. Чуть погодя Салли обнаруживает пропажу, но Алекс уже успел забыть о том, что у нее в бокале что-то оставалось, и, не обратив внимания на исчезновение шампанского, аккуратно упаковывает ее бокал вместе со своим, одновременно рассказывая мальчикам про доломит. Они слушают — или делают вид, что слушают, — и поглощают сэндвичи, игнорируя печеные яйца и крабовый салат, а потом принимаются за ватрушки.
Доломит, — объясняет Алекс, — это массивная покрывающая порода, которая сейчас находится у них перед глазами. Под ней расположен глинистый сланец, то есть глина, превратившаяся в камень, очень тонкая, тонкозернистая. Вода просачивается сквозь доломит, но, достигнув сланца, проникнуть дальше не может и остается в породе. Ей не пробиться через тонкозернистый слой. Поэтому происходит эрозия, то есть разрушение доломита. Вода стремится вытечь обратно, пробивает каналы, и в покрывающей породе образуются вертикальные трещины. Вы понимаете, что значит «вертикальные»?
— Это значит вверх-вниз, — вяло отвечает Кент.
— Образуются слабые вертикальные трещины. Они выходят наружу и оставляют расселины. А через миллионы лет скалы полностью разваливаются.
— Мне надо отойти, — говорит Кент.
— Куда?
— Пописать.
— Ну так иди.
— И я с ним, — говорит Питер.
Салли так и хочется сказать: «Будьте осторожнее!», но она подавляет это желание. Алекс смотрит на нее одобрительно. Они тихонько улыбаются друг другу.
Саванна уснула, губки ее ослабевают. Когда рядом нет мальчишек, ее легче оторвать от груди. Салли вытирает отрыжку и усаживает дочку на одеяло, ничуть не беспокоясь о том, что грудь остается на виду. А если Алексу это неприятно — а она знает, что это так, ему вообще не нравится сочетание секса с кормлением и то, что грудь его жены превращается в вымя, — то пусть смотрит в сторону. Он так и делает.
Когда она застегивает блузку, вдруг раздается крик — не пронзительный, а глухой, замирающий. Алекс вскакивает быстрее, чем она, и мчится по тропинке. Затем слышится крик погромче, он приближается. Это кричит Питер:
— Кент свалился! Кент свалился!
— Иду, иду! — кричит ему в ответ отец.
Впоследствии Салли будет казаться, что она догадалась о падении Кента даже раньше, чем услышала крик Питера. Если с кем и мог произойти несчастный случай, то никак не с ее младшим, шестилетним: он был смелый, но не забияка и не хвастун. Только с Кентом. Она так и видит эту картину: Кент писает прямо в скважину, балансируя на самом краю, дразнит Питера и подзадоривает самого себя.
Кент был жив. Он лежал внизу, на дне глубокой расщелины, и пытался приподняться на руках. Но попытки были совсем слабенькие. Одна нога подвернута под тело и не видна, другая странно изогнута.
— Можешь отнести Саванну? — спросила она у Питера. — Возвращайся туда, где мы сидели, положи ее на одеяло и следи за ней. Ты хороший мальчик. Ты у меня сильный.
