Это правда, чаще всего он чувствовал себя неудачником, но здесь, в обществе старых богов Сассекса, казалось, что жизнь возможна. Воздух здесь потрясающе чист. А полную безопасность человеку гарантирует только смерть.

«Мне не следовало…» Он снова развернулся в сторону грейтэмских крыш. Ему повезло: у него есть неоконченный роман, домик, служанка, ванна и пишбарышня.

Он ни за что не смог бы — «Мне никогда не следовало…» — в тот миг понять собственные слова, занесенные ветром из будущего: «Мне никогда, ни за что не следовало приезжать в Грейтэм»94.

Чуть раньше тем же утром они завтракали вместе с Мейнеллами — целой ордой Мейнеллов — за столом, который ломился от еды. Уилфрид Мейнелл, патриарх, оказался невысоким, но мощного сложения северянином в отличном сером костюме; не человек, а какой-то ходячий дымящий факел, он постоянно затягивался глиняной трубкой и бурлил жизнью и щедростью. Он явно питал сентиментальное пристрастие к идее большой семьи и старался сделать свой дом утонченным обиталищем культурных людей. Но изгнанник видел, что хозяин дома проницателен и далеко не дурак. За беседой Лоуренс мысленно набрасывал его портрет.

Он был деловой человек, но чувственный по душевному складу. Он ценил поэзию и мог преклонить колени перед стихотворением, подлинно говорящим с его душой. Соответственно с этим он, процветающий бизнесмен, в семейном кругу обогатил исконную квакерскую праведность жизни новой эстетикой, и его дети выросли в этом эмоциональном эстетическом накале, который, однако, неизменно держали в колее железные опоры традиционной этики95.

Элис, его жена, маленькая и хрупкая, разительно контрастировала с мощным мужем. Темноволосая и смуглая, она обладала тонкостью восприятия, поразившей изгнанника. Ее стихи были слишком далеки от его вкусов — поколенчески и стилистически. Она любила сонеты, катрены и определенную возвышенность формы, но все еще пользовалась известностью. Всего год или два назад кое-кто предлагал присвоить ей звание поэта-лауреата, и совсем недавно вышел сборник ее стихов.

Виола объяснила, что мать обожает Грейтэм, но в последнее время приезжает из Лондона очень редко по слабости здоровья, в основном из-за мигреней, которые окрестила «колесованием». «Увы, я слегла — у меня очередное колесование». Но радость от приезда новых гостей пересилила недуги хозяйки, и она заявила, что они с Фридой обязаны прикончить коробку французского шоколада, купленную для рождественских праздников, но открытую лишь вчера. Фрида с готовностью согласилась, хотя они еще не завтракали. Элис Мейнелл подмигнула, словно подыгрывая ребенку-обжоре, которого не может не баловать.

За длинным столом для завтрака начались сложные взаимные представления. Гостям предстояло запомнить не только множество имен, но и прозвища, фамилии в браке и тысячи ответвлений семейного древа. Клан словно трепетал и разбухал — с такой скоростью, что завтракающего изгнанника мутило. Комната полнилась смуглыми женщинами из рода Мейнелл, напоминающими мадонн, — они приходили и уходили. Они и сами не лишены были своеобразной грации, но грации медлительной, тяжеловесной. Все они были коренастые, с сильными, плотно сбитыми телами и немного землистым оттенком кожи96.

После завтрака Виола взяла на себя роль хозяйки и развлекала гостей в библиотеке, пока ее младшая сестра, замужняя, распоряжалась насчет кофе, подносов и кресел, которые следовало расставить вокруг огромного очага. Эта сестра — изгнанник моментально забыл, как ее зовут, — оказалась хорошей художницей; по словам Виолы, она прошла курс обучения в Слейдовской школе и до сих пор занималась живописью, несмотря на материнство. Очаровательный ребенок лет двух спал на подушке в плетеной корзине, стоящей на буфете. Фрида попросила разрешения подержать девочку, и Лоуренс был вынужден ей напомнить, что будить малыша не стоит.

Библиотека представляла собой большую гостиную с книжными шкафами по стенам; в огромном очаге весело пылал огонь, в глазах рябило от итальянских безделушек и обоев Уильяма Морриса [Уильям Моррис (1834–1896) — английский художник, дизайнер, писатель и теоретик искусства, близкий к прерафаэлитам, основатель движения «Искусства и ремесла».]. Элис взяла под руку Фриду — новобрачную, хоть и не очень стыдливую — и сказала, что рада видеть их у себя в доме.

Элис умела согреть гостей искренним теплом. Она выразила надежду что «мистер Лоуренс» сможет продолжить работу над книгой «здесь, в диких дебрях Сассекса» и что ее семья не окажется слишком надоедливой. Она призналась — и он немедленно проникся к ней симпатией, — что сама, когда надо, не отвлекаясь, поработать над стихотворением, часто скрывается в ватерклозете.

Она похвалила гостя за антивоенную позицию. Ее сын Фрэнсис придерживался столь же здравой точки зрения. Она как будто сделала ударение на слове «здравой», и Лоуренс подумал: не рассказала ли Виола матери по доброте душевной о его нервном срыве в Чешеме.

Конечно, гостям показали многочисленные семейные фотографии и портреты, в том числе вставленный в рамку рисунок Джона Сингера Сарджента. Знаменитый американский художник создал этот этюд, портрет хозяйки дома, в ее юности.

Изгнанник вежливо кивал, рассматривая этюд. Он сказал, что сам немножко рисует и пишет маслом, точнее, в молодости этим увлекался. И даже преподавал рисование, живопись и ботанику в школе для мальчиков в Кройдоне.

— Ты работал учителем? — спросила подошедшая Виола, и он кивнул, вспоминая прошлую жизнь.

Он ничего не сказал об этюде, на котором Сарджент изобразил хозяйку дома. Из вежливости промолчал. А подумал, что американцы, как и англичане, рисуют одежду, а не тело. Ни одна из этих стран не породила певца человеческого тела, подобного Пикассо, Микеланджело или Дега. История изобразительного искусства Англии и Америки — это история эмоциональной неразвитости. Вот Ренуар, несмотря на все его недостатки, умел рисовать елдой.

Фрида, на которую вежливые светские беседы всегда наводили скуку, отошла в сторонку и встала у окна библиотеки, намекая мужу, что хорошо бы им уйти. Она смотрела наружу, где играли в снегу три маленькие дочки Мэделайн, рисуя снежных ангелов. И тосковала по своим троим детям.

Несколько месяцев назад, вскоре после регистрации брака, Фрида явилась к воротам школы, и дети ее попросту испугались. Даже милый Монти, старший ребенок и единственный сын, побледнел. Эльза в панике прикинулась перед подружками, что незнакома с «этой женщиной». Фрида не видала детей два года, и десятилетняя Барби, младшая, похоже, в самом деле не узнала мать: она разразилась слезами при виде чужой женщины, которая тянулась к ней через прутья решетки.

Что такое Уикли могли наговорить про нее детям, спросила Фрида у Лоуренса. Он любил детей вообще, но ее детей почти не знал, и для него проблема была в основном теоретической. По временам Фрида его бесила. Он на ней женился, разве не так? Он всячески старается найти деньги на ее развод, разве не так? Он не может исправить все на свете! Если бы он мог колдовством перенести ее детей сюда, он бы непременно это сделал. Стал бы им вторым отцом.

Но поскольку я не колдун, сказал он, остается только одно: попросить помощи у леди Оттолайн. Она может надавить на профессора Уикли. Но Фриде придется быть с ней любезной. Он пригласит леди в гости. Что еще он может сделать?

Уилфрид Мейнелл подошел к Фриде, стоящей у окна, и справился о ее самочувствии. Она сморгнула слезу и объяснила, что возле огня ее клонит в сон. Изгнанник видел, как бедный Мейнелл дергает себя за короткую седую бороду, не в силах развеселить златовласую дочь немецкого барона — столь же растерянный, как если бы к нему в гости заглянула тевтонская богиня.

На помощь тут же пришла Виола. Она сказала Фриде — как бы между делом, но ободряюще, — что большая часть семьи сегодня после обеда возвращается в Лондон. Они были ужасно рады познакомиться с новыми обитателями «Колонии», но остаться не могут. Фрида и Лоуренс обретут тишину и покой. Сама Виола, конечно, останется, как договорились, и завтра же начнет перепечатывать рукопись Лоуренса.

Изгнанник покинул общество Элис, чтобы спасти Виолу от своей жены. Он объявил, что чрезвычайно благодарен за помощь с рукописью. Но про себя знал, что это — сотни рукописных страниц. Может быть, шестьсот. Он обещал Виоле, что «извергнет» все полностью к концу февраля. Он обещал издателю, что в книге не будет гнусных, flagrant [Вопиющих (лат.).] описаний любовной страсти, но признался Виоле, что у него с мистером Метьюэном мнения на этот счет могут разойтись. Она кивнула и обещала помечать места, которые, как ей покажется, ему стоит «заново обдумать».

К ним подошла через всю комнату Мэделайн, сестра Виолы, с тремя девочками на буксире. Она объяснила гостям, что до недавнего времени вместе с мужем и детьми жила в примитивной хижине под названием Рэкхэм-коттедж на дальнем краю «Колонии», в солнечной низине, под пологом древних дубов. Как раз там, где холеные земли Мейнеллов граничат с клочковатой травой общинного луга.

Изгнанник решил, что Мэделайн тридцать один или тридцать два года. Ее муж, Персиваль Лукас, уменьшительное — Перси, с сентября находился в военном учебном лагере в Эпсоме. Он пошел на военную службу добровольцем. Мэделайн показала гостю фотографию в рамке, стоящую на буфете. Снимок был сделан прошлым летом. «Наша маленькая племянница Мэри фотографировала», — пояснила Виола. На снимке была крикетная команда — точнее, половина команды. В июле Перси Лукас играл в крикет на лужайке, а потом «Мэри, единственная дочь нашей сестры Моники» спросила у мужчин позволения снять их своим новым фотоаппаратом «Брауни».