— У нас есть такие же белые.

Это было как открыть подарок — снять крышку, отодвинуть бумагу, взять новенькие кеды. Они приятно пахли свежей резиной.

— В таких тебя точно молния не ударит, — сказал дядя. — Просто класс.

— Подошли, — сказал Коул.

— Теперь ты настоящий мужчина, сынок.

— Да, сэр. — Он стал кругами ходить по магазину.

— Можно он в них и пойдет?

— Да, конечно.

— Продано! — объявил дядя, доставая наличку из кармана.

Ему было хорошо в новой обуви, и стало интересно, что скажет Эдди. Он коснулся плеча дяди.

— Спасибо, дядя Райнер.

— Не за что, сынок. Носи на здоровье.

Исчезни

«Исчезни», — думает она. И он исчезает.

Теперь она одна.

Весь мир серый.

Она не будет по нему скучать. Она отказывается.

Раньше — в этом слове была заключена целая жизнь. Раньше, до того, как он потерял все деньги. До той женщины. Он что, убедил себя, что она не знает?

В последний раз она отправила Коула за ним и осталась сидеть в машине, глядя на пустые улицы и думая, что, может статься, он выйдет и извинится, и они снова станут жить как нормальные люди. Шли минуты, а она смотрела, как туда-сюда ходят поезда. Мимо шли люди. Не она — она никогда никуда не ходила. Вдруг оказалось, что прошел целый час, и ей пришлось войти. Она не любила бары, особенно бар Блейка, где пахло грязью, и ей с неизбежностью пришлось смотреть на людей, без которых она отлично могла обойтись, на мужчин, которые пили в баре или играли в бильярд, мужчин, которые когда-то учились с ней в школе и хотели с ней встречаться, мужчин, которые чинили разные вещи на ферме и вели дела с ее мужем. Ее мальчика там не было, и бармен кивнул, мол, он ушел наверх. Она постояла, приняв безразличный вид, он налил ей кофе, но она хотела чего-нибудь покрепче.

— Виски «Дикая индейка», пожалуйста.

Она выпила. Пить она не любила, это было вроде как лекарство. Он не взял с нее денег.

Она вышла в узкий коридор и увидела, как наверху ее сын ждет отца, дверь была закрыта, и из-за нее доносился пьяный смех.

— Пойдем, — сказала она и помахала. — Пусть сам домой добирается.

Коул с облегчением сбежал вниз. Она услышала, как отворилась дверь, но не стала оглядываться на полуодетого мужа. Она взяла сына за теплую руку, мозолистую не по годам, они сели в машину и уехали на ферму. Она глянула в зеркало заднего вида и увидела, как Кэл выбегает на улицу в расстегнутой рубашке, держа в руке носки и ботинки. Пошел он к черту.

Для нее все было теперь как надо. Точнее, для них. Теперь всё остальное было уже неважно. Но она знала — он не даст ей уйти живой.

И все же она питала мечты. Много лет кряду она воображала различные возможности, которые пели, словно «музыка ветра» [Подвесное украшение из нескольких трубочек и маятника, при колебании издает мелодичный звон.]. Она всегда хотела вернуться в школу, стать медсестрой. Медицина живо интересовала ее. Может, потому, что она выросла среди больных взрослых, за которыми ухаживала. Сначала мать, потом отец. Она все сделала правильно, у нее не было повода считать себя виноватой. Как и многие женщины, она мечтала выйти замуж за богатого. Она была достаточно красива для этого. Но она влюбилась в Кэла — и всё. Он расхаживал вокруг в пальто и смотрел так, что от одного его взгляда сердце останавливалось. И так крепко обнимал ее — а уж она не была хрупкой.

Часа в три утра она услышала грузовик. Она уснула на диване, немного боясь того, что сделала, — вина пощипывала нервы. Он ввалился в дверь, тяжело топая сапогами по всему дому. Может, он видел ее, а может, и нет, она не могла определить с крепко закрытыми глазами, а потом он ухватился за перила и пошел наверх, закрыл за собой дверь. Они все равно были уже не вместе. Все было кончено.

Утром она подняла мальчиков доить и кормить коров, потом нажарила им яиц и блинчиков и села пить кофе, пока они завтракали. Младшие сели на автобус, а Эдди на ее машине уехал в колледж, где изучал бизнес, впрочем, без особого интереса — он хотел стать музыкантом. Отец заставил его, но, разумеется, не стал оплачивать — Эдди платил за обучение сам.

— Ничего, мам, — сказал он. — Мне от него ничего не нужно.

Она слышала, как он играл в школьном оркестре — на всех футбольных матчах. Сидела на тех же трибунах, что и в юности, когда смотрела, как Кэл играет. У него была широкая спина и большие руки, он был хорошим защитником. Увидев его впервые, она поняла, что родит от него детей. Красивые глаза, вкусно пахнувшее красное пальто, теплое тело, вкус табака на языке, луна в поле. Но она боялась любви. Она делала, что он скажет.

В то утро она убрала после завтрака, помыла пол и поднялась заправить кровати мальчиков и прибраться у них в ванной, потом вернулась на кухню и приготовила рагу с картошкой, морковью и луком, чтобы хорошенько накормить их, когда вернутся. Наконец она выгладила белье, стараясь, чтобы воротнички Кэла стоя ли, как ему нравится. Он был фермер до мозга костей, но по особым случаям любил принарядиться. После церкви он неизменно садился в грузовик и снова и снова просаживал деньги, она орала на него и размахивала руками, но он всегда ей что-нибудь дарил, соленую карамель или лакричные конфеты, или просто был мил с нею, и она в конце концов всегда прощала его. И так все продолжалось до следующего раза. Он бывал нежен с ней, когда они обнимались ночью, и порой она до слез изумлялась, что такой грубый человек может быть таким ласковым.

Она была хорошей матерью. Вот этого у нее было не отнять. Лучше всего было, когда они были совсем маленькие. Крошечные футболки с застежками. Запах детской присыпки. Их пухлые ручки, прелестные ножки. У них с Кэлом получались красивые дети — все так говорили. Они выросли сильными красивыми парнями и обещали стать мужчинами хоть куда — даже Уэйд, который любил поесть. Он помогал ей чувствовать себя в безопасности, был ее защитником. Что бы ни случилось, Уэйд разберется. Но люди думали, что он медлителен и даже глуп. А он просто не торопился! Учителям не хватало на него терпения, лишь у нее, и она сама научила его читать не хуже, чем другие. И он был такой же кроткий, как их коровы. Иногда его отправляли из школы домой за драку, но, когда он так честно рассказывал ей о случившемся, распахнув голубые глаза, она неизменно верила, что правда была на его стороне. «Порой страдают невинные», — говорила она ему, и он плакал в ее объятиях. Следующие несколько дней она просто была рядом, занималась домашними делами, смотрела, как он что-нибудь мастерит — а мастерить он любил. Старшенький, Эдди, не дрался, но был непростого нрава. Посмотрит на нее — и всё. Он, в общем, пошел в Кэла — тот же эгоизм, та же показная самоуверенность. Младший же думал и видел вещи примерно как она. Дипломат. Они могли подолгу беседовать, даже когда он был маленьким. Он многое понимал. Он мог собирать и разбирать вещи. В десять лет он мог вкрутить лампочку и починить радио. Она говорила с ним как со взрослым и иногда рассказывала личное, понимая, что этого вроде как нельзя делать. Ему не было нужды слушать о ее проблемах, но все же он слушал. А ей нужно было хоть с кем-то поговорить. Обдумав проблему со всех сторон, он говорил наконец: «Все будет хорошо, мам».

Другие женщины вечно жаловались, а ей нравилось быть домохозяйкой и матерью. Заботиться о детях. На рассвете выходить с собаками. Подниматься на холм по высокой траве, передник весь в репьях. Солнце, холодный воздух. Приятная усталость в теле. Тяжесть в утробе и грудях. Бедра. Бог дал ей умелые руки. И она пользовалась ими. Она пользовалась всем своим телом.

Дом ей тоже нравился. Если на то дело пошло, кухня — больше всего. Большая старая фаянсовая раковина, с которой она так и не смогла вывести пятна. Пироги и печенье — иногда пирог с айвой, яблоками и медом. Айвовому дереву за дверью кухни было уже лет сто, весной мальчики приносили на подошвах ботинок красные лепестки. Она с радостью ставила еду на стол. Она знала, что подлинный смысл жизни — в мелочах. Когда она подавала обед, мальчики садились, вежливые, как монахини, и довольно кивали, теплая еда наполняла их, помогая им расти, делая их счастливыми. Для нее на свете ничего приятнее не было.

Как вообще можно оценить жизнь? Он взял ее с собой, он создал ее.

— Ложись рядом со мной, — сказал он. — Все будет хорошо. — Он гладил ее мокрые волосы. — Просто усни, и все. Отпусти себя.

И он касался ее. Даже когда дым уже густо валил.

— Я всю жизнь любил тебя, — сказал он.

И это все, что она помнит. Это был ее последний дар ему. Потому что это она отдавала. Давала, не брала и никогда ни о чем не просила.

Первым приходит шериф. Ее мальчики стоят снаружи, завернувшись в одеяла. Младший плачет, украдкой смахивая слезы. Они смотрят, как мужчины выносят их — сначала Кэла, потом ее — и засовывают в грузовик, будто хлеб в печку. Шериф Лоутон с блокнотом, колючие глаза — такой уж он человек, чувства не покажет. Он кладет большую руку на плечо Коула.

— Тебе что-нибудь нужно? — спрашивает он, и ее сын отвечает только взглядом. Кто бы мог ответить на этот вопрос? Даже сейчас она не понимает. Смерть ничего не проясняет.