С небольшой стипендии Джорджа они едва могли себе позволить квартиру. Вещей у них было мало: кресло с подголовником, которое они нашли на распродаже, колючее, набитое конским волосом, с растопыренными, как у пьяницы, ножками; персидский ковер, раньше принадлежавший его родителям; диван от ее дальней родственницы, с бледно-зеленой обивкой, служивший редким гостям, как правило ее сестре Агнес, которая приезжала на несколько дней, пока теснота квартиры не начинала сводить ее с ума. Лифта в доме не было. Она тащила коляску-трость пять пролетов, держа дочь за ручку, и весь подъем занимал чуть ли не полчаса. Наконец она открывала дверь и входила в их тесную крошечную гавань, где каждый дюйм потрескавшегося пола был занят чем-нибудь сугубо необходимым для воспитания ребенка. Их спальня была размером с песочницу, нескладная двуспальная кровать едва помещалась от стены до стены. Трехлетняя Фрэнсис спала в нише, в изножье ее кроватки лежали пальто, шляпы и перчатки, которые не влезали в шкаф. Хорош здесь был лишь вид из окна, который едва ли не повторял «Зимний день» [Известная картина начала XX в.] Джорджа Беллоуза, — бессердечная синева реки, ржавый тростник у берега, белый снег и полосы тени, повседневная тайна женщины, кутающейся от холода в красное пальто. Река нагоняла на нее задумчивость и даже меланхолию, и, глядя в грязное окно, она пыталась вспомнить себя настоящую — девочку, которой она была до того, как познакомилась с Джорджем и они поженились, чтобы спастись, его имя было словно чужое платье, которое надел и пошел в нем, до того, как она стала миссис Джордж Клэр, как и ее хищная, курящая, словно паровоз, свекровь. Прежде чем она приняла на себя роль преданной жены и матери. Прежде чем она оставила позади Кэтрин Маргарет — худую, как цапля, голенастую девочку с «хвостиком», теперь покинутую ради более важных задач вроде смены пеленок, наглаживания рубашек, чистки духовки. Не то чтобы она жаловалась или была несчастлива, напротив, она была вполне довольна. Но она чувствовала, что в жизни должно быть еще что-нибудь, какая-то более глубокая причина существования, что-нибудь большое — вот бы только понять, что именно.

Как и многие пары, они познакомились в колледже. Она была первокурсницей, Джордж в том году заканчивал учебу. С подчеркнутым безразличием они проходили друг мимо друга по улицам Уильямстауна, она — в больших ирландских свитерах и старой дешевой юбке, он — в поношенном твидовом блейзере, с сигаретой «Кэмел» во рту. Он жил в горчичного цвета викторианском доме на Хокси-стрит, с группой старшекурсников-искусствоведов, которые уже выработали важные, «учительские» повадки, позволяющие одним взглядом обратить ее в пухлую девчонку из Графтона [Городок в штате Западная Виргиния, основанный ирланлскими иммигрантами.] в пыльных туфлях. В отличие от Джорджа и его заносчивых приятелей, она получала стипендию — отец ее управлял карьером на границе. Она жила в общежитии, в одной комнате с тремя строгими старшекурсницами с биофака. Был 1972 год, и в то время по умолчанию дела обстояли так, что на факультете истории искусств немногочисленных студенток решительно недооценивали.

Их первый разговор состоялся на лекции о великом художнике шестнадцатого столетия Караваджо. В то утро шел дождь, она опоздала, аудитория представляла собой целое море разноцветных дождевиков. Ее внимание привлекло свободное место в середине ряда. Извиняясь, вынуждая других встать, она добралась до него и обнаружила, что сидит рядом с Джорджем.

— Ты должна быть мне благодарна, — сказал он, — я занял место для тебя.

— Только одно осталось.

— Думаю, мы оба знаем, почему ты тут села. — Он улыбнулся, будто хорошо знал ее. — Джордж Клэр, — сказал он, протягивая руку.

— Кэтрин — Кэтрин Слоун.

— Кэтрин. — У него была потная рука.

За считанные секунды между ними установилась близость, словно заразная болезнь. Они немного поговорили о занятиях и преподавателях. У него был едва заметный французский акцент, он сказал, что в детстве жил в Париже. В квартире, как на «Паркетчиках» Кайботта [Французский художник (1848–1894); упоминается самая известная его картина.].

— Ты знаешь Кайботта?

Она не знала.

— Мы переехали в Коннектикут. Когда мне было пять, и с тех пор моя жизнь переменилась. — Он улыбнулся, будто шутил, но она понимала — он совершенно серьезен.

— Я не была в Париже.

— Ты в группе Хагера?

— Буду, в следующем семестре.

Он показал на экран, где красными буквами было написано имя художника.

— А про него знаешь, да?

— Караваджо? Немного.

— Один из самых невероятных живописцев в истории. Он нанимал проституток позировать и превращал уличных девиц в румяных дев. В этом есть какая-то особая справедливость, не думаешь? Даже у Мадонны есть ложбинка.

Вблизи от него пахло табаком и еще чем-то, каким-то одеколоном. В тесной аудитории с запотевшими высокими окнами она вспотела под шерстяным свитером. Он смотрел на нее, как смотрят на холст, подумала она, может, ее загадки разгадывает. Как почти все парни из Уильямса [Колледж Уильямса, частный вуз в Уильямстауне (штат Массачусетс).], он был в оксфордской рубашке [Рубашка из плотной мягкой ткани, с пуговицами на мягком воротничке, считается менее «строгой», чем классическая костюмная модель.] и брюках хаки, но присутствовали и отступления от стиля — кожаные браслеты на запястье, черные матерчатые туфли (позже он сказал ей, что купил их в чайнатауне), мокрый от дождя берет на коленях.

— Он же кого-то убил? Из-за полной ерунды, да?

— Игра в теннис. Видимо, хорошо так проиграл. А ты умеешь?

— В теннис?

— Мы можем как-нибудь сыграть.

— Я не очень…

— Тогда тебе не нужно беспокоиться.

— О чем?

— Что я убью тебя, если проиграю. — Он усмехнулся. — Это была шутка.

— Ясно. — Она попыталась улыбнуться. — Ха-ха.

— У меня есть друзья, можем сыграть пара на пару. Я бы предпочел быть твоим партнером, а не противником.

— Так мне будет куда безопаснее.

— Верно. Но играть с гарантией — скучно, разве нет?

Люстры начали тускнеть, и Джордж снизил голос до шепота:

— Вообще-то ему сошло с рук. И неудивительно, учитывая, что он был настоящий гений.

— Гений или нет, убийство не должно сходить с рук.

— О чем это ты? Мы все так делаем. Это что-то вроде премии за хорошее поведение. Книжка, которую ты не вернул в библиотеку, чаевые, которые не дал. Рубашка друга, которую забыл отдать. Что-нибудь, что сошло с рук — и всё. Да ладно, кто бы говорил. Я же знаю, ты так поступала. Ну, признайся.

— Я ничего такого не помню.

— Ну, тогда ты еще невиннее, чем я думал. Вижу, ты Очень Хорошая Девушка, — он выговорил каждое слово будто с заглавной буквы. — Рекомендую быстрое и полное развращение.

Она немного смутилась и спросила:

— А ты?

— Я? О, я насквозь развращен.

— Я тебе не верю. По виду не скажешь.

— Я научился маскироваться. Необходимо для выживания. Я вроде тех венецианских карманников. Ты еще ни сном ни духом, а у тебя уже ничего нет — денег, документов, тебя самого нет.

— Звучит опасно. Не уверена, что мне стоит с тобой разговаривать.

— Просто хотел, чтобы ты знала, во что ввязалась, — сказал он.

— Ты собираешься обчистить мои карманы?

— Могу постараться, чтобы мне кое-что сошло с рук.

— Например?

Аудитория разразилась аплодисментами, когда лектор, худой седовласый джентльмен в костюме из ткани в рубчик, вышел вперед.

Джордж зашептал ей прямо в ухо.

— Ну, например, вот что, — сказал он, засовывая руку ей под юбку, когда на экране появился «Амур-триумфатор» [Картина Караваджо.].

По причинам, которые она не вполне понимала — ведь они вроде бы были совсем непохожи, с очень разными ценностями — они стали неразлучны. Она была девственница, он гордился репутацией бабника. Если она и знала его истинную природу, то игнорировала ее, принимая его погруженность в себя за интеллект, тщеславие за хорошее воспитание. Он катал ее на руле велосипеда, водил в кофейню на Спринг-стрит или в бар «Перпл», а иногда в бар для ветеранов, где виски был всего по шесть центов за стакан, и они слишком много пили и беседовали о мертвых художниках. Джордж знал о художниках больше, чем любой из ее знакомых. Он говорил, что раньше хотел сам стать художником, но родители его отговорили.

— Мой отец — мебельный король Коннектикута, — сказал он ей. — Такие не особо тепло относятся к искусству.

Они бродили по Музею Кларка, целовались в элегантных пустых комнатах со стенами, выкрашенными в суровые цвета гор Беркшир [Они же Беркшир-Хиллс, поросшие лесом горы в Аппалачах, популярное место туристических поездок.]: оловянный, белый, золотистый. Бок о бок они задумчиво созерцали Коро, Будена, Моне и Писсарро, она клала голову ему на плечо, вдыхая травянистый запах табака. Они ходили смотреть гонки в Вест-Лебанон, сидели высоко, на слепящем солнце, и считали повороты визжащих машин, металлические трибуны дрожали под ногами, над дорожками поднимался запах бензина. Они гуляли по лесам и лугам, целовались под ленивыми коровьими мордами.

Он не блистал красотой, но напоминал ей персонажа картин Модильяни, с мрачным угловатым лицом, редеющими волосами, похожими на бутон губами и желтыми от табака зубами. Его лукавый ум казался претенциозным и жутковатым, но он заставлял ее чувствовать себя красивой, будто она — это не она, а кто-то, кто лучше ее. На несколько головокружительных недель она затерялась в любовном мороке. В ее сознании он был вроде Жана-Поля Бельмондо в фильме «На последнем дыхании», который они смотрели вместе, а она — Джин Себерг в полосатых тельняшках, задумчивая, свежая, влюбленная. Джордж каким-то образом наполнял мир фантазиями и картинами, давая ей забыть о низеньком доме в Графтоне, о клетчатых стенах спальни и вытертом зеленом ковре.