Незнакомые люди приносили еду, соседи. Они поднимались на крыльцо, раскинув руки, несли блюда с жареной курицей, мясом, фаршированными перцами. Как-то вечером миссис Пратт приготовила им ужин. Ростбиф с зеленой фасолью. Ее звали Джун, а муж называл ее Джунипер, Можжевельник. У них отчего-то не было детей. Мистер Пратт работал на «Дженерал Электрике». Он ходил в чистых ботинках, ногти у него были чистые, пахло от него лаймом, и Эдди говорил, что у него сидячая работа. Они молча ели, позвякивая вилками, словно ждали чего-то. Когда они ушли, Эдди сел в отцовское кресло, скручивал сигареты и пил отцовский виски, кончики его пальцев пожелтели, руки у него были большие и квадратные. Дым лениво плыл по комнате, смешиваясь с мерцающим голубым светом телевизора, и Коулу стало страшно, он подумал о разных вещах там, на ферме, и это надо бы починить, а никто не озаботился и даже не заметил, что что-то сломалось.

Эдди был теперь за главного. Он пошел в отца, злобный скептик, но терпение ему досталось от матери. Как и все Хейлы, он был высокий и голубоглазый, но у Эдди глаза были злые, это нравилось девушкам. В темной рабочей одежде, он олицетворял собой вызов. Они думали, что могут его спасти.

Уэйд бродил по дому в мешковатой незастегнутой одежде. Ну, это же Уэйд, он не обращал внимания на мелочи. Он говорил, что собирается пойти в армию, как только ему стукнет восемнадцать, и никто его не остановит.

— Я решился.

— Сначала школу закончи.

— Если меня раньше не вышвырнут.

— Если нарываться не будешь.

— Не сходи с ума.

— Я не схожу с ума.

— Я решился. Вы меня не отговорите.

Эдди протянул Коулу ящик с инструментами.

— Вот, — сказал он. — Сделай уже что-нибудь полезное.

Грязный металлический ящик принадлежал отцу. Там было несколько ржавых отверток, молоток и горсть гвоздей. Он с удовольствием закрепил расшатавшиеся доски. Потом он придумал, как починить разбитое окно в подвале куском стекла, но порезался, и было даже не больно. Он попытался прикрутить перила к стене, но винт был мятый, другого не нашлось, да и древесина оказалась слишком мягкой, чтобы удержать его.

— Не управлюсь, — сказал он Эдди.

Через несколько дней он начал думать, что все будет хорошо, что они справятся втроем, но потом появились эти двое в костюмах. Они стояли на крыльце, будто что-то продавали. Они представились, и тощий сказал:

— У вас дефолт по кредиту. Я приехал сообщить, что банк забирает право собственности на ферму. — Он подал письмо с таким видом, будто они что-то выиграли.

Эдди сказал:

— Мама собиралась ее продать.

Человек положил руку ему на плечо.

— Слишком поздно, сынок. Она пойдет с молотка через пару недель.

Другой человек дал каждому по коробке.

— Собирайте вещи.

Когда они ушли, Эдди сказал:

— Пошли к машине.

В гараже было темно, машина просто стояла там. Эдди не без шика распахнул дверь, словно собирался показать фокус. Коул был младший, и Эдди заставил его сесть сзади. Коулу казалось, что он все еще чувствует запах выхлопных газов, и он задержал дыхание.

— Куда это мы, Эдди? — спросил Уэйд. Эдди не ответил. Он завел мотор и выехал в поле. Машина скакала по ухабам. На пол выкатилась мамина помада. Солнце опускалось за холмы. Смеркалось, и акации приготовились драться узловатыми черными кулаками. Ветер бил в окна. Посреди поля Эдди остановился и вырубил мотор.

Пару минут они просто стоя ли, глядя, как небо розовеет, будто раненое. Потом Эдди вышел и выпрямился, словно перед ритуалом.

— Выходите.

Они стояли и ждали. Эдди достал из багажника биту и поднял ее над головой.

— Это за нее, — сказал он и опустил ее, потом еще и еще, и было слышно, как он кряхтит от усилия, а на лице его читалась угроза. Коул плакал, не в силах ничего поделать, и Эдди предупредил, что лучше прекратить, а то он даст ему повод для слез. — Давай, — сказал он, протягивая биту.

— Не могу.

Эдди сжал его плечо.

— Сделай это ради своей матери.

Бита была тяжелее, чем он помнил по играм за Детскую лигу. Он поднял ее и на миг закрыл глаза, словно в молитве, потом опустил ее на машину. Едва ли осталась хоть царапина, но Эдди кивнул, мол, молодец, и положил ладонь ему на шею, как это делал отец.

Они били по очереди. Капот превратился в сплошную кашу. Лобовое стекло было разбито. Братья лупили машину так остервенело, что Коулу было почти что жаль ее. Он смотрел и плакал. Слезы катились по щекам в рот, у них был вкус грязи. Это была их грязь. Это была грязь их отца, и деда, и всех мужчин, что были до них, а теперь стали призраками и охраняли эту землю, одетые в воскресные костюмы и носки, с карманами, полными червей. Когда он был маленьким, дедушка катал его на большом оранжевом тракторе с колесами в человеческий рост. Коул сидел у него на коленях, глядя на пастбище, которое однажды будет принадлежать ему, и тогда дедушка приглушил мотор, и стало слышно, как возятся в земле маленькие создания, и траву, и ветер. «Ты Хейл, сынок, — сказал ему дедушка. — А здесь это что-то да значит».

Они верили в разное, в доброго Господа. Бабушка всегда говорила — добрый Господь то, добрый Господь се. Она говорила, что в душе люди по большей части хорошие, когда дело касается важного. Нужно дать им шанс проявить доброту, кому-то просто понадобится больше времени, говорила она. Она любила печь печенье «витражики» и разрешала им разбивать твердые карамельки на маленькие кусочки. Он забирался на кухонный табурет, она делала рисунок, обычно крест, и показывала ему, как складывать кусочки. Когда все было готово, она подносила печенюшку к окну, и на стенах играли цветные блики. «У нас тут настоящая церковь, — говорила она. — Даже из дому выходить не надо». Бабушка умела готовить. У нее были большие для женщины руки. Она вставала на колени в переднике, пропалывала огород, собирала налитые помидоры. Львиный зев, мощный и яркий. Целый парад цветов. У него были качели из старой покрышки. Летом мама давала ему обед на улицу. Делала треугольные сэндвичи со сливочным сыром и вареньем, ее красивые волосы были полны солнца и ветра. Он возвращался на исходе дня весь грязный.

Они оставили машину в поле. Вырыли ямку и закопали ключи, как мертвеца.

— Машина больше никуда не поедет, — сказал Уэйд, в мокрой от пота рубашке.

— Мы же всё сделали как надо, а, Эдди?

Эдди не ответил. Он тяжело дышал, обхватив себя руками. Коул видел, что он плачет. Налетел холодный ветер, раздувая рубашки. Братья смотрели на машину и на то, что с ней сделали.

В доме было темно. Окна отражали закатные лучи. Снова налетел холодный ветер, и ему захотелось бежать.

— Что делать будем? — спросил Уэйд. — Что будем делать без мамы?

— Если бы я знал, — сказал Эдди.

Они посмотрели телевизор, потом Эдди и Уэйд напились отцовского виски. Коул оставил их спящими на диване, со включенным телевизором. Ложась в кровать, он подумал, что на минуту можно вообразить, будто родители еще там. Он уснул, а проснулся лишь после полудня. Дом притих и ждал. Он не знал, где братья.

Он вышел в коридор, встал у родительской двери. С того утра, как их унесли на носилках, прикрытых одеялами, Эдди говорил, что не может войти. Иногда Коул клал руку на доски, словно чувствуя биение сердца. Теперь он повернул ручку и вошел.

В комнате было темно, занавески задернуты. Он потянул одну, и та забилась, словно в гневе, а комнату наполнило столько света, что ему пришлось зажмуриться. На улице все еще было ветрено, и было видно, как беспорядочно мечутся кроны деревьев, — движения, похожие на хоровод слепых. Их звук наполнил уши, на пол легли, сливаясь друг с другом, тени ветвей. Он попытался открыть окно, но то было закрашено, и он вспомнил, как родители ругались из-за этого, мать обвиняла отца в халатности, и он вспомнил их голоса, посмотрел на неубранную постель, почти ожидая увидеть их там. Все еще было видно, где на подушках лежали их головы. Он плакал и не мог вспомнить, как тут оказался и кто он вообще такой. Он был словно призрак, захваченный дуновением иного места, места, куда ушла мама.

Он сел на кровать с ее стороны и натянул атласный край одеяла до подбородка. Он чувствовал мамин запах. Он крепко зажмурился и попытался не бояться, но не вышло. Он попробовал заговорить с Богом, почувствовать Его присутствие. Почувствовал, что рядом что-то есть, но Бог или нет, неизвестно. Ни доказательств, ни знаков. Постепенно комната вернулась, и ему больше не было страшно. Он видел белую гору отцовской подушки и тумбочку рядом, и то, как дергались стрелки часов, и стакан воды, из которого пила мама, — полный на три четверти. Он протянул руку, поднял стакан, тот наполнился солнцем. Он выпил воду, теплую и безвкусную. Видимо, он уснул, потом через какое-то время услышал шаги и понял, что это Уэйд, более медлительный и кряжистый, чем Эдди, и обрадовался, что это он, а потом почувствовал, как толстая тяжелая рука брата обхватывает его и вытаскивает из кровати. Уэйд вывел его в коридор, потом вниз по лестнице и на крыльцо, где небо было немыслимого лилового оттенка и было видно гряду холмов и деревья. И тогда он увидел ее. Она стояла на холме и махала им. И он помахал в ответ. И солнце сияло у нее за спиной, красное, такое яркое. Он закрыл глаза, зная, что, когда он их откроет, ее там уже не будет.