Уильям, сбежав от нужды из дома своей овдовевшей матери, отправился в школу на Среднем Западе. Однако когда я с ним познакомилась, он уже горел желанием как можно скорее вернуться на Восток. Но он хотел прежде познакомиться с моими родителями. Это была его идея: чтобы мы вместе приехали в Эмгаш. Он бы объяснил им, что мы собираемся пожениться и уехать в Нью-Йорк, где его ждет место на кафедре в университете. По правде говоря, у меня не было никаких тревожных предчувствий. Я была влюблена, жизнь шла вперед, и это было естественно. Мы ехали мимо полей соевых бобов и кукурузы. Стоял ранний июнь, и с одной стороны на пологих холмах были поля соевых бобов резкого зеленого цвета; с другой стороны — кукуруза, еще не доходившая мне до колен. Ее яркая зелень потемнеет в будущие недели, а мягкие листья станут жестче. (О, кукурузные поля моей юности, вы были мне друзьями! Я все бежала и бежала между рядами кукурузы — так может бежать только одинокий ребенок летом, когда мчится к большому дереву, стоящему среди кукурузных полей…) Помнится, когда мы ехали, небо было серым, и казалось, что оно как бы поднимается. Это было очень красиво: ощущение, что небо поднимается и становится светлее, и серый цвет приобретает легкий оттенок голубого, а на деревьях зеленеют листья.

Помнится, мой муж тогда сказал: он не ожидал, что мой дом такой маленький.

Мы провели у моих родителей неполный день. Отец, в спецодежде механика, взглянул на Уильяма, и когда они обменялись рукопожатием, я заметила, как сильно исказилось лицо отца. Это часто предшествовало тому, что я в детстве называла Жуть — состояние, когда мой отец приходил в сильное волнение и не владел собой. Думаю, после этого мой отец ни разу не взглянул на Уильяма — впрочем, я в этом не уверена. Уильям предложил отвезти моих родителей, брата и сестру в город и там всем вместе пообедать в каком-нибудь ресторане по их выбору. Отец вскипел от этого предложения: наша семья никогда не ходила в ресторан. Он сказал моему мужу: «Ваши деньги здесь не в чести». Уильям посмотрел на меня со смущенным видом, а я пробормотала, что нам пора. Мама подошла ко мне, когда я в одиночестве стояла у машины, и сказала:

— У твоего отца было много проблем с немцами. Тебе следовало предупредить нас.

— Предупредить?

— Ты же знаешь, твой отец был на войне, и какие-то немцы пытались его убить. Он ужасно переживал с той минуты, как увидел Уильяма.

— Я знаю, что папа был на войне, — ответила я. — Но он никогда не говорил ничего такого.

— Существует два типа мужчин, когда речь заходит об их военном прошлом, — сказала мама. — Одни говорят об этом, другие — нет. Твой отец принадлежит к тем, кто не говорит.

— А почему?

— Потому что это было бы некрасиво, — объяснила мама. И добавила: — Господи, кто тебя воспитывал?

И только много лет спустя я узнала от своего брата, как наш отец столкнулся в одном немецком городе с двумя молодыми людьми, напугавшими его. Отец выстрелил им в спину. Он не думал, что они солдаты, на них не было солдатской формы, но он их застрелил, а когда перевернул одного, то увидел, как тот молод. Брат рассказал мне, что Уильям показался нашему отцу копией того юноши, только постарше. Молодой человек, который вернулся, чтобы изводить его, забрать у него дочь. Мой отец убил двух немецких мальчиков, и когда он лежал при смерти, то сказал брату, что не проходило и дня, чтобы он не думал о них и не чувствовал, что должен отдать взамен собственную жизнь. Не знаю, что еще случилось с отцом на войне, но он участвовал в битве в лесу Хюртген [Серия ожесточенных боев между американскими и фашистскими войсками с сентября по декабрь 1944 года. // Караванщик — одно из имен бога мертвых, которое, в отличие от ряда иных имен, можно спокойно поминать всуе. По легенде, души умерших отправляются в Нижний мир раз в месяц, в день новолуния, образуя длинный караван, который ведет сам бог мертвых, а ездовыми животными служат гигантские кинаки — верные слуги Караванщика. // Асид — истинное, запретное имя бога смерти (он же бог судьбы), которое могут произносить вслух лишь жрецы во время обрядов. Начертание его допускается на памятниках, могилах или в священных текстах, все иное строго карается. Изображается в виде худощавого мужчины с телом змеи, сложенным в крупные кольца, и повязкой на глазах, символизирующей беспристрастность и безжалостность смерти. В одной руке держит моток веревки, в другой — небольшой завязанный полупустой мешок. Иногда эти вещи приторочены к его поясу, а руки сложены за спиной. Веревка символизирует собственно весь жизненный путь человека, а в мешке кучей свалены особо грешные души, которые не могут продолжить свою цепь перерождений, не очистившись. Когда приходит время, бог подходит к берегу священной Безымянной реки, достает нужную душу и полощет в воде, после чего та присоединяется к его Каравану. Цвет — красный; кровь, дающая нам жизнь и возвещающая о смерти. Воды Безымянной реки, по легенде, имеют тот же цвет. Является супругом Инины.], а это место было из худших в той войне.

Моя семья не приехала на мою свадьбу и не прислала поздравления. Но когда родилась моя первая дочь, я позвонила родителям из Нью-Йорка. Мама сказала, что видела это во сне, так что ей уже известно, что у меня родилась дочь, но она не знает имени. По-видимому, ей понравилось имя Кристина. После этого я звонила родителям в их дни рождения и в праздники, а также когда родилась моя вторая дочь, Бекка. Мы вежливо беседовали, но всегда ощущали при этом неловкость. Я не видела никого из своей семьи до того дня, когда мама возникла в изножье моей койки, в палате, за окном которой сиял Крайслер-билдинг.

Я спросила маму в темноте, не спит ли она.

О нет, ответила она совсем тихо. Хотя нас было только двое в больничной палате, за окном которой сиял Крайслер-билдинг, мы говорили шепотом, словно опасаясь кого-то побеспокоить.

— Как ты думаешь, почему парень, в которого влюбилась Кэти, сказал, что не может продолжать их отношения — как только она покинула мужа? Он испугался?

Помолчав с минуту, моя мать ответила:

— Не знаю. Но Кэти рассказала мне, как он признался ей, что он гомик.

— Гей? — Я села в постели и взглянула на мать, сидевшую у изножья. — Он сказал ей, что он гей?

— Кажется, так вы это теперь называете. А мы называли это «гомик». Он сказал «гомик». Или так сказала Кэти. Не знаю, кто именно сказал «гомик». Но он один из них.

— О, мама, ты меня насмешила! — Я услышала, что она тоже засмеялась, хотя и сказала:

— Уизл, не вижу тут ничего смешного.

— Меня насмешила ты. — От смеха у меня слезы потекли из глаз. — И эта история тоже. Эта ужасная история!

Все еще смеясь (ее смех был сдержанным, но таким же настойчивым, каким порой делался голос), она сказала:

— Не знаю, что тут смешного: бросить мужа ради гомика или гея, а потом вдруг все выяснить. А ведь она-то думала, что у нее настоящий мужчина!

— Ты меня уморишь, мама. — Я бессильно опустилась на подушки.

Мама задумчиво произнесла:

— Иногда я думаю: а может быть, он не был геем. Просто Кэти его напугала, бросив все ради него. Так что, возможно, он все это сочинил насчет себя.

Я обдумала эту мысль.

— Уж не знаю, станет ли мужчина сочинять про себя такое.

— О, — сказала мама. — О, я полагаю, что это правда. Честно говоря, я ничего не знаю про парня Кэти. Не знаю, где он и что с ним.

— Но они это делали?

— Не знаю, — ответила мама. Откуда мне знать? Делали что? Был ли у них секс? Откуда же мне знать?

— Наверное, у них был секс, — сказала я. Забавно было это произнести, к тому же я в это верила. — Трех дочерей и мужа не бросают ради вздохов на скамейке.

— Может быть, и бросают.

— О’кей. Может быть, бросают. А муж Кэти, мистер Найсли, — у него действительно с тех пор никого не было?

— Бывший муж. Он моментально с ней развелся. Во всяком случае, я ничего такого больше о нем не слышала. Ничто на это не указывает. Впрочем, никогда не знаешь.

Возможно, это было из-за темноты (лишь бледный луч света проникал через дверь, а в окне светилось созвездие величественного Клайслер-билдинг), но мы с мамой никогда прежде так не беседовали.

— Люди, — обронила я.

— Люди, — повторила мама.

Я была так счастлива! Я была счастлива оттого, что мы говорим с мамой вот так!

В те дни — а это, как я уже говорила, была середина 1980-х, — мы с Уильямом жили в Вест-Вилидж [Западная часть района Гринвич-Виллидж на Манхэттене. Излюбленный многими, шикарный и шумный район, которому удается сохранять укромную атмосферу в Нью-Йорке. Прим. ред.], в маленькой квартире. Этот дом у реки был без лифта, и в здании не было прачечной. Да, нелегко мне приходилось — с двумя маленькими детьми и собакой в придачу. Я засовывала младшую в рюкзачок за спиной и гуляла с собакой. Время от времени наклоняясь, чтобы подобрать ее какашки в пластиковый пакет. Ведь в объявлениях было сказано: «УБИРАЙТЕ ЗА СВОЕЙ СОБАКОЙ». И я все время кричала старшей дочери, чтобы она подождала меня и не сходила с тротуара. Подожди, подожди!

У меня было двое друзей, и в одного из них, Джереми, я была немножко влюблена. Он жил на верхнем этаже нашего дома. Джереми был чуть младше моего отца. Родился он во Франции в аристократической семье и еще в молодости уехал в Америку.

— Все, кто отличался от других, хотели тогда в Нью-Йорк, — рассказывал он мне. — Это было место, куда стоило приехать. Наверное, и сейчас стоит.

В середине своей жизни Джереми решил стать психоаналитиком. И когда мы познакомились, у него еще было несколько пациентов. Однако он не говорил со мной о том, что это такое. У него был офис, куда он ходил три раза в неделю. Когда я на улице проходила мимо Джереми — высокого, худого, темноволосого, в темном костюме, с одухотворенным лицом, — у меня всегда замирало сердце. «Джереми!» — говорила я, а он улыбался и приподнимал шляпу. Это было так учтиво, старомодно и очень по-европейски — вот так мне это виделось.

Я всего один раз видела его квартиру — это случилось, когда у меня захлопнулась дверь и пришлось ждать управляющего зданием. Джереми обнаружил меня на крыльце, в невменяемом состоянии, с собакой и двумя детьми — и пригласил к себе. Как только мы очутились в его квартире, дети притихли и очень хорошо себя вели — как будто знали, что здесь никогда не бывает детей. Я действительно ни разу не видела, чтобы дети входили в квартиру Джереми. Только один-два мужчины, а иногда женщина. В квартире было чисто и пусто. Пурпурный ирис красовался в стеклянной вазе на фоне белой стены; здесь были произведения искусства, при виде которых я поняла, какая пропасть разделяет нас с Джереми. Я говорю так, потому что не понимала это искусство. Это были темные продолговатые предметы, висевшие на стенах, какие-то абстрактные конструкции — я поняла только, что это символы утонченного мира, который никогда не могла понять. Джереми чувствовал себя не в своей тарелке оттого, что моя семья находилась у него в квартире, я это чувствовала — но он был настоящим джентльменом, и вот почему я так его любила.

Три факта насчет Джереми.

Однажды я стояла на крыльце, и, когда он вышел из здания, сказала:

— Джереми, иногда я стою здесь и не могу поверить, что в самом деле в Нью-Йорке. Стою здесь и думаю: «Кто бы мог подумать? Я! Я живу в Нью-Йорке!»

И у него на лице невольно выразилось подлинное отвращение. Тогда я еще не знала, какое глубокое отвращение нью-йоркцы питают к провинциалам.

Второй факт насчет Джереми. Мой первый рассказ опубликовали сразу же после того, как я переехала в Нью-Йорк. Прошло немного времени, и был опубликован второй. Как-то раз на крыльце Крисси сообщила об этом Джереми:

— У мамы рассказ в журнале!

Повернувшись, он посмотрел на меня. Его взгляд был пристальным, и мне пришлось отвернуться.

— Нет-нет, — сказала я. — Всего-навсего один маленький, дурацкий литературный журнал.

— Значит, вы писательница. Вы художник. Знаете, я работаю с художниками. Наверно, я всегда это в вас чувствовал.

Я покачала головой. Мне вспомнился художник из колледжа, с его решением воздерживаться от детей.

Джереми уселся рядом со мной на крыльце.

— Художники другие — они отличаются от остальных людей.

— Нет, не другие. — Я покраснела. Ведь я всегда была другой, и я больше не хотела быть другой!

— Но они другие. — Он похлопал меня по колену. — Вы должны быть безжалостной, Люси.

Крисси скакала вниз и вверх по ступеням.

Конец ознакомительного фрагмента