24. Мне очень трудно дать отпор маркетологам и продавцам.
25. Мне не нравится быть в центре внимания.
Перед вами всего двадцать пять примеров, а ведь на самом деле их бесконечное множество. Те из нас, кто подвержен социальной тревожности, скорее бы согласились на восковую эпиляцию зоны бикини или пломбирование зуба без анестезии, чем развлекать гостей на корпоративе. И это мы просим коллегу глянуть кропотливо составленный имейл, «чтобы там никаких глупостей не было», нервничаем в тренажерном зале, в магазине, в очередях — в любой ситуации, где мы на виду и нас могут оценить со стороны. Это мы репетируем заказ, прежде чем подойти к кассе, продумываем, что скажем оператору службы поддержки, прежде чем набрать номер, и заранее заучиваем анекдот, который планируем рассказать на грядущей вечеринке (откуда обязательно попробуем незаметно улизнуть, чтобы ни с кем не пришлось прощаться).
И это только «в оффлайне», а ведь Интернет ох как подливает нам масла в огонь. А все почему? Тревога рождается из неопределенности, а современное общение — сама неопределенность: так, три точечки, значит, он что-то пишет, а потом — тишина… Что это значит? Начальник на мое письмо ответил одним словом? Почему? Она спрашивает: «Можешь говорить?» О чем это? Что случилось? А он почему пишет: «Я — Бэтмен»?
Соцсети прилично усугубили ситуацию: в Питтсбургском университете провели исследование, в котором приняли участие 2 000 людей в возрасте от 19 до 32 лет. И его результаты наглядно показали: чем активнее человек пользуется соцсетями, тем выше уровень его тревожности. И дело тут даже не в том, сколько времени он проводит на той или иной платформе. А в чем же тогда? Важно понимать, что соцсети — это пространство критики с одной стороны и поиска одобрения — с другой. Перед подростками и молодежью и так стоит трудная задача — формировать и укреплять самооценку, а взрослеть под неустанным наблюдением и комментариями сложно вдвойне.
...Где бы ни находился источник осуждения, в сети или в реальном мире, способов реагировать на него у нас обычно два: избегать или терпеть.
Что приятно, оба этих термина точно передают суть описываемого явления. Избегание — это когда мы закрываем глаза, затыкаем уши: «Ничего не вижу, ничего не слышу!», и занятие это весьма трудоемкое: то соврешь, что заболел, а на следующий день надо не забыть покашливать; то время потеряешь, обходя стороной людные улицы; маршрут приходится рассчитывать вплоть до миллисекунды, чтобы, не дай бог, не явиться на встречу раньше времени и не оказаться втянутым в неформальную болтовню. Избегание бывает явным — это когда мы не идем на вечеринку, не поднимаем трубку и так далее, а еще скрытым — это когда мы сами не отдаем себе в нем отчета. Первый и, пожалуй, самый распространенный пример — не смотреть людям в глаза, но вариантов бесконечное множество: вот мы не остались дома и все-таки пришли на вечеринку, но весь вечер сидим и поглаживаем хозяйского кота, прячемся в одиночестве на балконе и проверяем сообщения в соцсетях, а потом незаметно выскальзываем и на всех парах летим домой — залечь под одеяло с Нетфликсом. Да, избегание почти всегда приносит мгновенное облегчение, но оставляет за собой горькое послевкусие вины, стыда, разочарования или фрустрации.
А терпение — это когда, стиснув зубы, отбываешь номер на тимбилдинговом мероприятии с отделом, читаешь презентацию или участвуешь в свадебном торжестве — и угомоните уже кто-нибудь эту активную подружку невесты, которая все не оставляет попыток вытащить нас на танцпол — она ведь неслабо рискует: мы скорее воткнем в нее вилку, чем встанем и пойдем отплясывать. После таких вечером мы возвращаемся домой скукоженные, с болью в животе и онемевшими от бесконечной улыбки мышцами лица.
Ну, или напиваемся до поросячьего визга. Но об этом позже.
Многие из нас живут так уже долгие годы:
...примерно 75 % людей, испытывающих социальную тревожность, сталкиваются с ней впервые в возрасте от 8 до 15 лет и уже тогда предпочитают сидеть в телефоне, а не общаться с людьми.
Это длится годы, а порой и десятилетия. И частенько так крепко внедряется в наше представление о себе, что будто бы становится частью нас — как цвет глаз или кудряшки на голове. Такими мы себя помним, такими мы себя знаем.
* * *
Я вот все время пишу «мы» — наверняка вы успели заметить. В науке есть такая поговорка: ученый всегда исследует себя. И действительно, многие выбирают ту область, которая им близка и так или иначе их трогает. Тот, кто изучает упорство, после падения сразу поднимется и прыгнет обратно в седло, эксперт по психологическим травам наверняка сам пережил нечто ужасное, а на рабочем столе специалиста по расстройству внимания — бесконечные стопки бумаг. Что касается меня — обо мне многое можно понять уже из одного того факта, что я работаю в легендарном Центре изучения тревоги и сопутствующих расстройств, сокращенно — CARD (Center for Anxiety and Related Disorders). Будь тревога религией, наш Центр стал бы ее главной святыней, а я — бессменной прихожанкой.
Думаю, мое первое воспоминание очень наглядно показывает, как устроена моя голова: мне три года, у нас в садике тихий час, я и еще дюжина ребят лежим на полу, на матах, и отдыхаем. На дворе 1980-е, у миссис Фиш, моей воспитательницы, длинные темные волосы с пробором посередине, и чтобы хоть немного нас успокоить, она играет на гитаре нежные песенки вроде «You Are My Sunshine» и «Hush Little Baby». И вот мое воспоминание: я вдруг открываю глаза и вижу миссис Фиш — она, склонившись над своей гитарой, смотрит на меня в упор и улыбается. В этот момент я понимаю, что она уже какое-то время так на меня смотрит. «А вот и она! — говорит миссис Фиш. — Доброе утро, лапочка!»
...Я медленно поднимаюсь, протираю глаза и тут, словно меня окатили ледяной водой, осознаю, что смотрит на меня не только миссис Фиш — на меня уставились абсолютно все.
Я замираю. Слышу, как кто-то смеется. В этом смехе нет ни тени издевки, но он все равно ранит сердце впечатлительной трехлетки. Я еще не до конца проснулась, и этот стыд, это чувство, что над тобой смеются, все разрастается и набирает силу. Я хочу, чтобы на меня перестали смотреть и, сгорая от стыда, зажмуриваюсь что есть сил.
И это мое первое воспоминание. Мне кажется, оно о многом говорит. Почему-то мне не запомнилось, как я в парке скармливаю уткам рогалик младшего брата или мой первый Хэллоуин — нет. Мой тревожный мозг выбрал первым отложившимся воспоминанием острое чувство стыда, которое я, пробудившись от невинного сна, испытала под ласковым взглядом воспитательницы и дружелюбным смехом моих детсадовских однокашников.
Дальше больше. Помню, как в первом классе ложилась спать с сосущим чувством под ложечкой, будто я что-то важное забыла сделать — но у меня тогда не было слов, чтобы правильно назвать то непреодолимое волнение, которое изо дня в день охватывало меня в школе. А в третьем классе, когда мы сдавали таблицу умножения, я тянула, сколько могла, и отвечала последней, хотя таблица у меня от зубов отскакивала. Средняя школа — эта жгучая смесь неуверенности в себе и желания, чтобы сверстники тебя приняли, — стала самым дном моего школьного кошмара, но тут нет ничего удивительного. В старших классах все постепенно выровнялось: у меня появились друзья, и я даже начала участвовать в общественной жизни, а потом как гром среди ясного неба на меня обрушился колледж: другие ребята развлекались на «голых вечеринках», затевали споры со светилами наук на семинарах, а я в это время изо всех сил прятала взгляд в компании совершенно одетых людей и руку подняла за четыре года раз пять от силы.
Правда, со временем ситуация начала меняться. Докторская степень по клинической психологии наверняка сыграла свою роль.
...Сегодня я уже не просто могу выступить на собрании, я даже способна его провести, закатываю неплохие вечеринки, уверенно читаю лекции в забитой до отказа аудитории и с нетерпением жду танцев на свадебных торжествах.
Вместе со своими клиентами я переделала кучу нелепых вещей: например, в хозяйственном магазине просила у продавца укроп, нарочно проливала кофе в людном кафе, спрашивала дорогу и намеренно шла в противоположном направлении. Когда я рассказываю о своем, полном тревоги, прошлом, люди смотрят на меня с недоверием: «Никогда бы не догадался! Ты вообще такая уверенная». Сегодня я могу со всей искренностью сказать, что мне, наконец-то, действительно комфортно в собственной шкуре, а значит, этого сможете добиться и вы. Как я к этому пришла? И как к этому прийти вам? Ответами на эти вопросы я и буду делиться с вами на страницах книги «Социальная тревожность».
Конечно, и на старуху бывает проруха. Я довольно много выступаю на публике, но перед выходом к большой аудитории у меня до сих пор наворачиваются слезы на глаза — я представляю, что так сочится наружу моя тревога. Произнося речь на бабушкиных похоронах, я просто рыдала — правда, тут слезы были вполне уместны, и, хотя мне действительно было ужасно грустно, меня куда больше волновали устремленные на меня взгляды. На защите кандидатской у меня тоже стояли в глазах слезы. Уже не так уместно, правда?
