В деревне дурачков не трогают. Если не родился в деревне, прижиться в ней можно только дурачком. Так и святые иноземцы приживались и прославлялись на Руси только в юродивом блаженстве. Правда, Лука вроде бы и родился здесь. Потому ему каждый день надо было свое юродство доказывать. Одноклассники каждый день встречали с подозрением: вдруг Лука как-нибудь проспался и готов опять делать за них уроки? Но ведь Лука и свои уроки делал странно. В тетради по математике делал домашние задания по русскому языку, в тетради по природоведению решал математические задачи. Учительница могла бы отнестись к такой рассеянности снисходительно и проверять математику в тетради по природоведению. Но такого великодушия требовать от учительницы было бы жестоко. И она ставила законные двойки, не вдаваясь в суть выполненных заданий. Так Лука уподобился первому своему воспитателю дяде Васе, который не понимал, за что ставят двойки, а за что пятерки.

Вместо сочинения на тему «Как я провел лето» Лука изложил стихотворение дяди Коли:

И не успеет тихий вечер
Открыться бледною луною,
Как утро завершает речи,
Светясь сосновою корою.


Удушье сна холодным светом
Остудит утро, и взовьется
За бледною луною следом,
Как ястреб за добычей, солнце.


И занавески всполошатся,
Стегая влажный подоконник,
И станет солнце разоряться,
Роняя золото в игольник.

Теперь Лука не Владимира Соловьева запоминал наизусть, а стихи дяди Коли. Причем произносил их очень внятно и рассудительно, как истый чтец. Дядя Коля, слушая своего воспитанника, мерк в угоду свету, исходящему от него, барахтался в углу, как тень от тонких пальцев Астры на стекле керосиновой лампы, которую она неловко пыталась то притушить, то разжечь ярче. И в освещении она не находила покоя!

Учительница возмутилась, сказала, что, если уж Луке захотелось процитировать чьи-то стихи, надо указать их авторство. Кто их написал? «Николай Штурвалов», — гордо ответил Лука. «Кто?» — «Я же говорю, Николай.» — «Иди», — обиженно велела учительница. Поставила Луке, а значит, и Коле Штурвалову три с минусом.

Колю она великолепно знала. Он и перед ней что-то заикался. Но она удалилась оскорбленно, словно пьяный пристал. Штурваловская поэзия и без улочного заикания вызвала у учительницы ту же оскорбленность. Она заключила стихотворение в гневный красный чернильный круг.

* * *

Как младенчество сменилось школьным детством, так же, очевидно, Коля Штурвалов заменил Луке дядю Васю Камедьева.

Со своими детьми Штурвалов не занимался, да и вообще от жены как-то загодя ушел. А с Лукой стал теперь почти неразлучен. Наверное, чтобы хоть так быть поближе к возлюбленной без взаимности Астре.

Ходили Лука и дядя Коля странной парочкой. Дядя Коля заикасто читал свои стихи, играл с Лукой в индейцев, в куклы. Лука перенимал от него повадки. Заикаться, правда, не стал, но двигаться начал судорожно, пугливо и одновременно самозабвенно. Со стороны игры их выглядели ужасающе. Казалось, два безумца отплясывают танец святого Витта. Но сами они были счастливы несказанно.

Плавали по Волге на лодке. Дядя Коля рушился с кормы в кувшинки и, казалось, утопал с залепленными собственными мокрыми патлами глазами, путаясь намертво в длинных подводных стеблях, а не плыл. Лука так боялся за воспитателя, что и самой воды стал бояться как огня. А когда дед Чашников порывался его научить плавать, только мучительно бился на мелководье, подражая движениям Штурвалова. Но если Штурвалов как-то, но плыл, через гребок доходя до своего близкого вдохновения, то для Луки стало научиться плавать то же, что научиться летать.

Сам Штурвалов наедине с Лукой, выдавались минуты, почти выздоравливал и не очень заикался. Вел с Лукой взрослые разговоры. Объяснял, почему ушел от жены. В оправдание читал стихотворение:

«Я не хочу быть женой поэта!» —
Сказала ты мне ввечеру,
В преддверье неизвестного лета,
Толком не объясняя почему.


Больше ты ничего не говорила,
А только ходила величаво,
Как фламинго берегом Нила
Или как у дворцового фонтана пава.


Да, ты до смешного — как птица,
Также гордишься собою в клетке.
Не бойся, как может поэт спиться,
Если он и пьет и пишет редко?


Редко, но ведь и метко,
Пьет да и пишет он:
Пьет — словно уходит в разведку,
Пишет — как расцветает пион.

Лука стихотворения Штурвалова запоминал сразу, читал их вечером матери, словно отчитывался. Мать слушала снисходительно. Она заранее была уверена, что Коля Штурвалов, конечно, прелестный и талантливый по-своему, но не гений. Всерьез она принимала только признанных ею гениями.

* * *

Но летом Лука немного отступался от дяди Коли.

Луку перевозили в Челноки, к бабушке Мирре. Вместе с ней Лука читал приключенческие книги. Плавал в лодке по Волге не с Колей, а с дедом.

Собрались раз на другой берег на охоту. Лука повесил себе за спину дедово ружье, сел в лодку. Дед греб, потом кидал с лодки спиннинг, увлекся.

Оборачивается, Луки в лодке нет. Чашников глянул через борт, словно подступил к пропасти. И через пасмурную воду увидел, что Лука, так же покорно, сидит с двустволкой за спиной на дне. Свирепо замахиваясь спиннингом, дед случайно опрокинул внука за борт, тот неслышно перевалился и ушел на дно. Лука сидел на дне, белые волосы его колыхались по ласковому донному течению.

Как хищная птица, дед нырнул, разрубив руками воду, выбросил внука со дна в лодку. Тот и не нахлебался почти. Так замечтался, словно и в лодке уже не дышал, так замер в мечтах.

Когда Штурвалов наведывался к Чашниковым в Челноки, где сам раньше, иногда и теперь жил со своей семьей, дед подшучивал над ним. Лука смеялся вместе со всеми.

Сидели на террасе.

— Николай, — спросил Чашников, — почему бы тебе не жениться на Астре? Ты так любишь Луку, он тоже тебя любит. Степан все равно с ней не живет. Он, я думаю, не будет против. А то что ж она кукует одна? Устраивает у себя какие-то сомнительные сектантские сходки. Ты бы, Николай, взял бы ситуацию под контроль.

Николай обморочно откинулся на спинку стула и попытался ответить язвительно стихами:

— Ты-ы ска-ска-з-з-з.

— Может быть, Лука прочтет? Он ведь на зубок знает твои сочинения, — предположил Чашников. — Как, Лучик, ты готов? Ты понял, что затеял читать дядя Коля?

Лучик с готовностью кивнул и, улыбаясь, прочитал:

Ты сказала, что пахнут укропом
Поцелуи и ласки мои,
А слова мои пахнут сиропом, —
Чем попробуй тебя замани!


Кабы ласки Дышали сиропом,
А слова отдавали укропом,
Вот тогда б мы с тобой в унисон
Погрузились в счастливейший сон.

— Так, значит, были уже ласки и поцелуи? А укроп, Николай, это ничего. Укроп это не так плохо. От других навозом разит, они и то с женским полом не теряются, большим успехом пользуются у прекрасной части человечества. А ты укропа постеснялся.

Лучик смеялся. Прочитал с насмешкой не авторской, а над Штурваловом, хотя надо-то было выделить штурваловскую насмешку. Эх, мальчик, мальчик. Оскорбленный Штурвалов выкинулся прочь. Стремительно, словно падал параллельно земле через холодную сирень за калитку, соскальзывал сквозь сирень с земного шара. Лука беззаботно смеялся на сияющей в хрустальных сумерках террасе.

Штурвалов на лето замкнулся в своем заикании, ожесточился в кромешном вдохновении. Следил за Лукой из леса. Лука чувствовал эту слежку и начинал своего дядю Коля побаиваться. Боялся, что тот и ночью заглянет к нему в окно.

Но под осень счастье, помешкав, возвращалось. Дядя Коля приносил в Горбыли букет астр с намеком на верность Астре, а значит, Луке. Лука шел с этими астрами в школу.

Надо признать, что Иван Чашников извинился перед Штурваловым. Пошел он как-то по грибы. Тут как тут Штурвалов.

— Сколько же мухоморов, Николай, просто сплошные мухоморы, куда не ступи! — обратился Чашников так просто, словно и заходили в лес вместе. — А красавцы какие! Вот и пойми, что такое красота. Как живешь, Николай?

— Я-я жи-жи.

— Ты счастлив?

— Сча-щ-с-т.

— Я тоже очень счастлив. Но вот, посуди сам, разве не счастье созерцать эти же мухоморы?

— Счаст.

— Ты вот бродишь среди них, потому что счастлив, и счастлив, потому же самому. Ведь так?

— Так.

— Но если мы вместе начнем расхаживать среди мухоморов, не глупо ли это будет выглядеть?

— Не д-д-д…

— Вот потому, наверное, и говорят: «Дураки народ счастливый». Неужели мы дураки с тобой, Николай? — изумился Чашников.

— Скор-р-р.

— Дураки! — подтвердил Чашников. — Умные, они и не видят этих мухоморов. Казалось бы, как не увидеть! А они не видят. Пораньше встают, высматривают неприметные боровики, подберезовики, маслята. А мы с тобой, Николай, приходим под вечер и одни мухоморы в жизни видим. И рады. Дурак красному рад. А тут еще красное в белый горох! Вот оно, счастье-то, а?.. — пожаловался Чашников.