Луке радостнее было не с родными бабушками, а с приемной Миррой. С ней правда каждому становилось радостнее.

Своим родителям Астра сына не оставляла, позволяла видеться только в своем присутствии.

А мать отца, бабушка Валентина, почему-то, только внук попадал к ней, начинала его сразу стращать Бабой-ягой. Зачем — непонятно. Пугала и пугала. Ночью притискивала Луку к стене, словно и сама боялась Бабы-яги, что та как-то повредит внуку. Утром пахло разогретым утюгом. Бабушка Валентина по-старинному засветло гладила чугунными утюгами. Казалось, что за окном море, так влажнел от раскаленного чугуна воздух.

Бабушка Валентина действительно оберегала внука от Бабы-яги, только от той Бабы-яги, что приходила под личинами Юли и других Степкиных баб. Лука уже изнемогал от страха, а бабушка Валя бдительно сверкала глазами, хмурилась настороженно и прочила опять Бабу-ягу. Иногда только рассмеется недоверчивым показным смехом, чтобы все-таки повеселить внука.

Вот приемная бабушка Мирра скромно расцветала с Лукой из-под ига деда Ивана. Устраивала мальчику городскую сказку с волшебными глазированными сырками, рассказывала ему старые, редко ныне читаемые книги — «Сагу о Форсайтах» и «Камо грядеши». Лука внимал беззаветно.

Но мать возвращалась из паломничества, странничества, скитания, фольклорной экспедиции или выходила из бревенчатого затвора и забирала Луку. Внук и бабка Мирра впадали в одинаковый созерцательный ступор. Непонятно было, в полном ли они отчаянии от навалившейся разлуки или сразу же забыли друг о друге, как забывается сон.

Матери всякий раз чудилось, что упущено воспитание, что сын избаловался. Она сажала его в деревне на строгий пост и на неусыпаемую молитву.

* * *

По соседним селам Астра отыскала себе единомышленниц, с которыми создала что-то вроде общины. В каждой деревне нашлась похожая Астра, такая неявная звезда. Одна полуброшенная многодетная мамаша, другая учительница музыки и старая дева, третья разгульная и оттого вдвойне строгих убеждений фельдшерица, разменявшая третьего обалдевшего от жизни с ней мужа. Съезжались в Горбыли к литургии. Изба Астры была возле храма, в ней и собирались для сверхурочных молитв и духовных бесед.

Кто-то мог подумать, что Астра мстит строгостью сыну за непостоянство его отца. Обстояло иначе. Отец в первом детстве Луки приезжал нечасто. Но ведь он приостановил тогда кутеж с Юлькой и ей подобными. Отправился, противоположно, расписывать храм в Омске.

Астра явственно различала в храмах космические корабли.

— Тебе не хотелось расписать свой космический корабль, когда ты летал? Как Гурий Никитин расписал Преображенский собор в Суздале? Так расписано, будто он в невесомости с кистью плавал, — интересовалась она проницательно.

— Хотелось, конечно, — соглашался Степа. — Но там, скажу по секрету, небесный свод уже расписан святыми сюжетами. Нам не положено разглашать, но тебе, так и быть, говорю. Потому что тебе все равно никто не поверит как городской сумасшедшей и деревенской дурочке.

— Тем более! — не очень вслушиваясь, настаивала Астра. — А сколько нерасписанных космических кораблей стоит по Руси!

— Да-да, ты права, — беспокойно соглашался Степа и ходил по избе, как медведь. — Гагарин требовал восстановить Храм Христа на съезде ВЛКСМ. А я что? Водку глушу, а потом жалею. Но я же к тебе вернулся насовсем. И ты меня сразу на четыре стороны отправляешь?

— Тебе самому хочется сразу на четыре стороны, а я тебе в одну велю.

Астра, кроме устремленности Степы на четыре стороны, боялась длительных его постоев из-за себя. Когда Степа задерживался, она опять неминуемо начинала мечтать о семейном самодовольном счастье, о благоустройстве. Изба уже ее тяготила, и сам Степа почти тяготил. В избе он становился пускай красивым, но мужиком-крестьянином, с пригоршней в затылке пишущим не отличимые от избы, от леса и от Волги картины. Его картины, казалось, можно выплеснуть в реку, как воду со дна давшей течь лодки черпаком; высаживать, как саженцы, весной в саду; подходило латать ими избяные прорехи. Астра же выросла в совсем другой обстановке, в скупо и образцово обставленной городской квартире на шестнадцатом этаже, с которого деревня смотрелась жалкой и несущественной.

Родители, наоборот, поднялись от деревни на шестнадцатый этаж. Слушали альпинистские чистые и разреженные, как горный воздух, песни, занимались отвлеченной наукой, к быту относились, как к приборам. В быту и были приборы: телевизор, холодильник, стиральная машина, и о приборах надо было ответственно заботиться, при малейшей поломке чинить или менять их. Потому что с неисправными приборами и эксперимент под названием «жизнь» может пройти с помехами, привести к ошибочным результатам, что недопустимо. Родители интересовались искусством, но тоже с позиций четкой классификации. Есть верное искусство, а есть неверное, есть частично верное, но частично неверного нет. То есть интересовались тоже с прямотой научного подхода.

Степа же всё делал не так. И Астра начинала с ним задыхаться — то ли от досады, то ли от счастья. Когда же его не было, обида, скорбь и страстная тоска по нему обжигала ей душу, как глину, изнутри и снаружи.

Астра воспитывала сына постником и молитвенником, не замечая, что в церковном воспитании держится того же самозабвенного научного метода.

IV

Мирра Михайловна не следила за собой. Отчасти она впала в детство с рождением Луки. Чашников больше не обращал на нее мужского внимания, и Мирра, сама за тем не уследив, запустила себя. У нее осталось единственное выходное платье космической расцветки: в каких-то созвездиях, сполохах комет и метеоров; на груди криво висела поржавелая брошь с бежевым кварцем, единственное ее украшение. Платье это она надевала редко, зато постоянно курила сигареты «Космос».

Прежде она читала Достоевского, Бальзака, Стендаля. Теперь блаженно заблуждалась в знакомых лабиринтах приключенческой литературы. В положенном возрасте она не дочитала некоторые тома. Отец-литературовед был арестован и приговорен с необратимой формулировкой «десять лет без права переписки». Приключенческий том выпал тогда из рук.

Дочка Марина из приключенческой литературы выбрала только «Графа Монтекристо». Зато сын Рома заходился над толстенными томами до такой горячки, что обратно соблазнил мать. Потихоньку она оставляла и без того вызубренных Гончарова, Толстого и Голсуорси и открывала, как ларцы, тома Майн-Рида и Дюма.

Роман вырос, ушел в армию. С уходом любимчика в двухгодичную неясность приключенческая книга опять повалилась было из рук Мирры. Но Степан привез к деду жену и младенца-внука. Астра подичилась-подичилась и уехала куда-то в дикое предгорье искать снежного человека. «Чем я тебе не снежный человек?» — недоумевал Степан. «Может быть, тебя я и еду искать», — с надсадной улыбкой ответила Астра.

Маленький Лука, только отнятый от большой материнской груди, остался с приемной бабушкой. Бабушка Мирра, как было сказано, устроила ему рай, читала над колыбелью не «Курочку Рябу», а «Копи царя Соломона» и «Королеву Марго». Когда мать, не найдя снежного человека и заочно охладев к нему, возвращалась и забирала Луку в деревню, Мирра от тоски самостоятельно впадала в детство, читала самой себе «Черного корсара» и «Остров сокровищ». При Луке она не курила, а тут курила опять одну за другой.

— Куришь? Курилка, — замечал Чашников.

— Где курю? — Мирра прятала бычок в карман стеганого капронового халата и в который раз прожигала его. — Что ты выдумываешь? А если курю иногда, то потому, что поговорить хочется капельку по душам.

После космоса ты совсем потерял склонность к сердечному разговору, — дерзила вдруг Мирра.

— Хочешь сказать, что я вошел в контакт?

— Я хочу сказать, что ты вернулся другим.

— Нет! Я вернулся не другим. Я улетал другим. Я лгал себе, искренне лгал, но лгал. А ты этому потакала, тебе нравилось, что я лгу.

— Да когда ты лгал? Ты никогда не лгал. Всё ты выдумываешь.

— Ты не хочешь слышать правду! — стонал истошно Чашников. — Ты намеренно не моешь уши, чтобы не слышать правду.

— Я мою уши.

— Нет! И ноги не моешь в знак протеста против правды. Читаешь взахлеб свои приключенческие романы, дымишь сутки напролет, только бы не различать правды.

— А надо ли ее различать, такую-то правду? Если ты в космосе узнал какую-то другую, лучшую, правду, то я, извини, в космосе не была. Я мечтала съездить в Лондон. С детства. Но когда мне предложили, я отказалась. Так вот!.. — Мирра клевала носом плаксиво.

— Себя жалеешь! Вся в грязи ходишь, только чтоб себя пожалеть, и куришь для этого, и детские книжки читаешь.

— А что в этом дурного? Ты меня не жалеешь, вот и приходится самой. — Мирра блеснула огромными беззащитными глазами.

— Как тебя жалеть, если ты сама себя беспрерывно жалеешь? Сострадание вызывают люди, наоборот, безжалостные к себе, — втолковывал Чашников.

— Но ты ведь озверел тоже от жалости к себе, — качала непокорно головой Мирра.

— Я?! Ложь! Мерзкая ложь! — взвивался легко Чашников.