— Вот. Вода в ручье свежая и холодная. Но будь осторожна и в воду не заходи, ручей резко набирает глубину. Можешь промыть свои раны.

— Я не ранена.

— Разве у тебя не идет кровь? — мягко спросил он.

Она нахмурилась от того, что он поймал ее на лжи, не понимая, откуда он мог это узнать.

— Ты точно ничего не видишь? — И она взмахнула руками, проверяя, правду ли он говорит.

— Когда ты так делаешь, я чувствую, как движется воздух, — сказал он. — Я слышу тебя… А у крови особый запах.

Прекратив махать руками, она потрясенно замерла:

— Ты что, почувствовал запах моей крови?

— Да.

— И где у меня кровь?

— Не знаю… но кожа на коленях гораздо тоньше, чем на ладонях. Судя по звуку, с которым ты упала, я сказал бы, что у тебя разбиты колени.

— Всего одно, — пробормотала она. — Вообще не больно.

— А я думаю, больно. Тебе нужна моя помощь?

Не ответив, она прошла у него за спиной и приблизилась к ручью. Вняв его совету, она все же не стала заходить в воду, бежавшую по округлым камням. Она принялась пить, а когда напилась, смыла соль с рук и ног и промыла окровавленное колено, стараясь при этом не стонать и не хныкать. Он ждал, не сходя с места, склонив голову набок, и ей казалось, что он слушает — так же, как мужчины обычно смотрят, что он считает каждый ее вдох, следит за каждым движением.

— Давай я наполню твою флягу, — предложила она, закончив. — Ту, из которой я пила. — Но он сам подошел к ручью и, сев рядом с ней на корточки, набрал во флягу воды. Все это время он не отворачивался от нее, словно не хотел выпускать из виду.

Когда он снова встал на ноги и сунул флягу себе за пояс, она тоже поднялась, вдруг испугавшись, что обидела его и что он сейчас уйдет.

— Я Гисла, — сказала она.

— Гисла, — повторил он и кивнул. — Сколько тебе лет, Гисла?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать? — удивленно переспросил он.

— Да.

— Значит… ты маленького роста? — Он задал вопрос неуверенно, словно не зная, как правильно спросить, или не понимая, правду ли она говорит.

— Я очень маленького роста. Мать говорила, что наш народ медленно растет.

— Твоя мать?

— Она умерла.

Ее голос звучал совсем глухо, но юноша не сказал, что ему жаль, не стал дальше расспрашивать. Он просто молчал, словно ждал, что она расскажет еще что‐нибудь. Но она не стала.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Шестнадцать. Мы почти ровесники, — медленно сказал он.

— Ты высокий, — сказала она.

— Правда? — с интересом переспросил он.

— Твой народ высок?

— Не знаю.

— Не знаешь, потому что не видишь? — не отставала она.

— Не знаю, потому что… я… не знаю свой народ.

— У тебя есть имя?

Казалось, он задумался над ее вопросом.

— Да.

Она подождала, но он ничего больше не сказал.

— Как мне тебя называть? — Теперь ее голос звучал резко.

Она устала. Но уже не боялась. Просто устала. У нее болели кости, пустой живот сводило от голода, и в нем сердито и одиноко плескалась выпитая вода.

— Можешь называть меня Хёдом.

— Хёд?

Что за странное имя. Рифмуется со словом крот. А вдруг он сейчас возьмет и зароется обратно в землю? Она надеялась, что этого не случится. Он был ей нужен. Внезапно она поняла, что очень устала.

— Да. Хёд. Так зовет меня Арвин.

— Твой учитель?

— Да.

— Может, Арвин и меня согласится учить, — прошептала она.

Хёд нахмурился, явно не понимая.

— Но… ты ведь видишь, — запинаясь, спросил он. — Правда?

— Да. Но я не умею жить самостоятельно.

Его лицо разгладилось. Он все понял.

— Я очень устала, Хёд, — сказала она. — Я хочу есть. И мне… нужна твоя помощь.

* * *

Он привел ее к пещере, вход в которую напоминал высеченную из камня, разинутую в широком зевке китовую пасть. Безо всяких колебаний он сразу вошел в пещеру, и тьма почти мгновенно поглотила его целиком.

— Тут слишком темно! — крикнула она, не желая идти следом за ним.

Он сразу же отозвался:

— Мне свет не нужен… но я разведу огонь, а ты пока отдохни здесь, у входа.

Она послушно села на землю и попыталась осмотреться, понять, где он, но в пещере стояла непроглядная тьма. Она устало ждала. Охватившая ее тревога рассеялась, когда из глубин пещеры донеслись какие‐то звуки.

Спустя несколько мгновений в темноте расцвели два огонька — высоко на стене запылал факел, а в яме в глубине пещеры разгорелся костер. Хёд стоял прямо под факелом, отставив свой посох, и звал ее по имени.

— Гисла, света достаточно?

— Да.

— Тогда входи. Я тебя накормлю.

Пещера оказалась большой — размером с дом, в котором она жила со своей семьей. Или даже больше — если туннели, уходившие в разные стороны, вели в другие помещения. Но сегодня она не станет ничего здесь обследовать. Стены и пол были покрыты шкурами, по сторонам тут и там высились полки, заставленные корзинами и склянками. Она еще никогда не бывала в такой пещере. У одной из стен стоял стол с резными ножками, возле него — четыре стула. На другом столе, длинном и узком, лежали свечи и разные мелочи, а на третьем не было ничего, кроме аккуратно разложенных в ряд ножей.

— Садись к столу, — велел Хёд. — Я быстро.

Он достал завернутое в вощеную кожу мясо, отрезал толстый ломоть хлеба от замотанной в тряпку буханки. Поставил на стол перед ней сыр, вино и мед, выдвинул другой стул и сел сам.

— Прошу, ешь, — сказал он, и она накинулась на его щедрые дары.

Проглотив больше, чем ей полагалось, — половину мяса и больше половины хлеба, — она наконец ненадолго остановилась и принялась рассматривать юношу, сидевшего напротив нее. Его манеры отличались от манер ее братьев. Он ел неспешно и аккуратно, прижимая локти к бокам. И жевал с закрытым ртом.

Она запоздало припомнила, что он ничего не видел… но не был глухим и наверняка услышал все те довольные звуки, которые она издавала во время еды. Она прикрыла рот рукой, приглушая неделикатную отрыжку, и отставила в сторону пустой кубок. Не глядя в его сторону, она ждала, пока он доест. Похоже, он чувствовал, когда она его разглядывала.

Ее глаза уже привыкли к полутьме пещеры, и она различила за округлым сводом справа от себя что‐то вроде спальни: под огромной кучей шкур виднелся толстый, плотный с виду матрас на деревянной опоре, сверху на шкурах громоздилась пирамида одетых в шелк подушек.

— Можно мне там поспать? — прошептала она, уверенная, что Хёд поймет, о чем она говорит.

— Нет. Арвину это не понравится, — сказал Хёд. — Но не переживай, я приготовлю тебе гнездо у огня.

— Гнездо? — Слово напомнило ей о крысах, живших в корабельном трюме. Ей не хотелось спать в гнезде.

— Так говорит Арвин, когда я устраиваюсь перед сном. Мне нравится спать в тесноте. Иначе мне кажется, будто я куда‐то плыву.

— Ты что, тоже будешь спать у огня? — Она не понимала, сможет ли спать в его присутствии. И не понимала, сможет ли спать одна.

— Мне сейчас спать не хочется… но у меня есть своя комната. Я буду недалеко.

Он выставил камни в небольшой круг и положил в центр стопку шкур, в высоту доходившую ей почти до коленей. Накрыл шкуры шерстяным одеялом, от которого пахло удивительно свежо — кедром и морским воздухом, — и предложил ей лечь.

Она не стала спрашивать ни про круг, ни про знаки, которые он начертил на камнях обгоревшим концом посоха. То был просто круг, рассеченный надвое изображением стрелы. Ее это не беспокоило, наоборот, она чувствовала себя в безопасности. Она шепотом поблагодарила его, закрыла глаза и мгновенно уснула.

Долго, очень долго плыла она по волнам океана, но на этот раз вода не была холодной. Океан нес ее обратно домой, в прежние времена, к людям, которые жили теперь лишь в ее снах.

* * *

Ее мучила жажда. Ужасная жажда. Ее рот был кратером, полным пыли, и она кашляла, пытаясь наполнить легкие воздухом. Язык — твердый, сухой, совсем бесполезный — болтался где‐то в глубине горла. Она перекатилась на бок и снова раскашлялась, задыхаясь, а язык вывалился у нее изо рта и упал на подушку. Но все‐таки она могла дышать. Хотя бы дышать. Так что она благодарно втягивала воздух, не открывая глаз, собираясь с силами, чтобы сдвинуться с места. Ей нужно было попить. Еще вчера вечером Гилли принес воды из источника и наполнил чашку возле ее кровати. А может, это было позавчера. Она никак не могла вспомнить.

— Эта жива. Что с ней делать? — Голос был напуганным и звучал приглушенно, словно говоривший прикрывал рот ладонью.

— Не трогай ее. Ничего не трогай. Она скоро умрет.

Они что, говорят о ней?

Голоса удалились, и Гисла с трудом открыла глаза.

— Мама? — прошептала она, но вместо слова раздался лишь стон. А потом она вспомнила.

Мать была больна. И отец. И Педер, и Моргана, и Абнер. Теперь она вспомнила. Им всем было так плохо. Но вот Гилли… Гилли не болел. Гилли принес ей воды.

Она попыталась назвать его по имени, но тяжелый язык лишь непослушно ворочался во рту. Она села, покачиваясь под весом собственной головы, чувствуя, как нехотя разгибаются руки и ноги. В чашке была вода, и она принялась жадно пить, но чашка дрожала у нее в руках, и вода переливалась через край, выплескивалась ей на рубашку. Вода была теплой и странной на вкус — словно стояла в чашке уже очень давно.