Он вытащил пистолет, запалил от факела фитиль и осторожно подошел к лазу, держа оружие за спиной, чтобы снаружи не были видны искры. И тут он услышал, как от лаза отвалили камень и тот покатился вниз, а потом, осыпаясь, зашуршала земля.
— Кто же это может быть? — снова пробормотал араб. — Если это турок, войти ему я не дам, сразу успокою пулей в лоб.
Он притаился за камнями, как лев перед прыжком, не убирая пальца с курка.
Шум не стихал, и вниз опять покатились камни. Тот, кто пытался добраться до лаза, должен был очень осторожно подниматься по осыпи. Собирался ли он застать их врасплох, или это был вовсе не турок, а какой-нибудь несчастный христианин, знавший про каземат?
В сознание араба закралось сомнение.
— Ладно, подождем пока стрелять, — пробормотал он. — Так можно вместо врага прикончить друга.
Незнакомец поднялся по осыпи, довольно быстро оказался возле лаза и принялся осторожно откатывать камни, закрывавшие его.
В проеме показалась чья-то голова.
Эль-Кадур направил на незнакомца пистолет:
— Ты кто? Говори, иначе выстрелю!
— Подожди стрелять, Эль-Кадур. Это я, Перпиньяно.
8
Эль-Кадур
В следующий миг лейтенант Капитана Темпесты, отвалив еще один тяжелый камень, пролез в каземат.
При свете факела стало ясно, что юноше сильно досталось.
Голова его была повязана каким-то лоскутом, почерневшим от крови и пороха, кольчуга изодрана в клочья, от сапог остались одни лохмотья, а от меча — обломок в три пальца длиной, окровавленный до самой рукояти.
За эти двенадцать или пятнадцать часов боя лицо его так осунулось, словно он неделю голодал.
— Это вы, синьор! — воскликнул араб. — Господи, на кого вы похожи!
— А Капитан? — озабоченно спросил лейтенант.
— Спит. Не будем его будить, синьор Перпиньяно. Ему очень нужно как следует отдохнуть. Взгляните на него.
Лейтенант собрался подойти, но тут герцогиня, разбуженная шумом, открыла глаза.
— Перпиньяно! — радостно воскликнула она, всплеснув руками. — Как вам удалось живым уйти от турок?
— Чудом, Капитан Темпеста, — отвечал венецианец. — Если бы они меня нашли, вы бы меня здесь не увидели. Но нескольким беглецам удалось спрятаться в развалинах, а всех остальных зарезали. Проклятый Мустафа никого не пощадил.
— Никого! — Голос герцогини сорвался от ужаса и тоски. — Даже командиров?
— Даже командиров, — отвечал лейтенант, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. — Этот мерзавец-визирь собственноручно отрезал правое ухо и отрубил руку доблестному Брагадино, а потом велел на глазах у янычар содрать с него кожу. С живого.
— Какая гнусность! Какой позор!
— А потом велел отрубить головы Асторре Бальоне и Мантиненго, изрубить на куски Тьеполо и Маноле Спилотто и бросить их тела на съедение собакам.
— Боже мой! — вскрикнула герцогиня и закрыла глаза руками, словно стараясь отогнать страшное видение.
— А остальные, синьор лейтенант? — спросил Эль-Кадур.
— Убиты все. Мустафа помиловал только женщин и детей, которых увезут в Константинополь в рабство.
— Значит, конец Льву Святого Марка? — простонала герцогиня.
— Знамя Адриатической республики больше никогда не взовьется над Кипром.
— Неужели никто не попытается поквитаться за такое сокрушительное поражение?
— Настанет день, Капитан Темпеста, и корабли Венецианской республики отплатят этим азиатским тиграм по заслугам. Венецианские галеры еще зальют Архипелаг турецкой кровью, будьте спокойны. Светлейшая республика смоет с себя позор, и Селим Второй ответит за неслыханные зверства своего великого визиря.
— Но Фамагуста превратилась в кладбище.
— В ужасающее кладбище, Капитан Темпеста, — отвечал венецианец с глубоким волнением в голосе. — Улицы завалены трупами, а на разрушенных стенах устроили страшную выставку голов тех, кто жил в городе и храбро его защищал.
— А вам-то как удалось избежать турецких сабель?
— Я уже сказал, по чистой случайности, просто чудом. Когда все было кончено и янычары ворвались на бастионы, которые уже никто не защищал, я побежал за теми немногими уцелевшими, кто бился за ротонду бастиона Сан-Марко. Я бежал как сумасшедший, не зная, где смогу найти убежище, и уже считал, что погиб, как вдруг из развалин дома послышался голос:
— Эй, парень, сюда!
Сквозь засыпанную мусором и камнями оконную решетку я разглядел двоих людей, отчаянно махавших мне руками. Это было спасение. Они отодвинули засовы и впустили меня, вернее, втащили, потому что от ран и усталости я уже не стоял на ногах.
— А кто были эти благородные люди? — спросила герцогиня.
— Двое моряков венецианского флота, они сюда прибыли вместе с подкреплением под командованием Мартиненго: старший помощник капитана и марсовой.
— Где они теперь?
— Прячутся в темном погребе. Закрылись на засовы и привалили ко входу несколько камней, чтобы турки его не нашли.
— А как вы узнали, что я здесь? — спросила герцогиня.
— Это я ему сказал, — отозвался Эль-Кадур.
— А я в суматохе боя совсем забыл номер каземата.
— Почему же эти двое моряков не пришли вместе с вами?
— Они не решились, капитан. И потом, они боялись, что это убежище уже заняли янычары Мустафы.
— До погреба далеко?
— Шагов триста.
— Эти люди могли бы нам очень пригодиться, синьор Перпиньяно.
— Я тоже так думаю, герцогиня, — ответил венецианец, наверное впервые поименовав ее настоящим титулом знатной дамы.
Девушка несколько секунд помолчала, словно что-то обдумывая, потом, обернувшись к арабу, который все время неподвижно стоял рядом, резко спросила:
— Ты все-таки решился?
— Да, госпожа, — отвечал сын пустыни. — Только этот человек может нам помочь.
— А если ты ошибаешься?
— Дамасский Лев сюда не явится, синьора. У Эль-Кадура есть пистолет и ятаган, и он умеет с ними обращаться лучше, чем янычары Мустафы.
Герцогиня обернулась к венецианцу, который застыл от удивления и никак не мог сообразить, при чем тут турок, которого выбили из седла перед стенами Фамагусты.
— Вы полагаете, синьор Перпиньяно, побег возможен и турки его не заметят?
— Нет, синьора, — отвечал лейтенант. — Город наводнен янычарами, все еще жаждущими христианской крови, а за стенами не меньше пятидесяти тысяч азиатов стоят на страже и следят, чтобы никто не вышел из города.
— Ступай, Эль-Кадур, — сказала герцогиня. — Наша последняя надежда в руках Дамасского Льва.
Араб загасил фитиль пистолета, удостоверился, что ятаган легко скользит в кожаных ножнах, украшенных серебряными пластинками, одним движением нахлобучил капюшон с кистями по краям и закутался в свой широкий шерстяной плащ.
— Повинуюсь, госпожа.
Он пошел к лазу, опустив голову и спрятав лицо под капюшоном, но вдруг резко обернулся, горящими глазами пристально посмотрел на герцогиню и сказал с глубокой грустью:
— Если я не вернусь и моя голова останется в руках турок, я желаю тебе, синьора, отыскать виконта Л’Юссьера и вернуть себе утраченное счастье.
Последние слова заглушило рыдание.
Герцогиня д’Эболи села и протянула арабу руку.
Дикий сын пустыни подошел к импровизированному ложу, встал на колено и запечатлел на белой руке девушки долгий поцелуй. Ей показалось, к ее коже приложили раскаленное железо.
— Иди, мой добрый Эль-Кадур, — со вздохом произнесла она.
Араб рывком встал, глаза его горели.
— Или Дамасский Лев тебя спасет, или я его убью, — решительно заявил он.
Быстро отодвинув камень у входа, он выскользнул в щель, как дикий зверь из норы. Герцогиня грустно прошептала:
— Бедный Эль-Кадур! Какая верность и какая мука живут в твоем сердце!
Араб быстро сбежал вниз по огромной куче мусора и обломков, покрывшей основание башни, и пошел на свет костров импровизированного лагеря, который турки разбили в центре города.
Улицы Фамагусты погрузились во тьму. Теперь турки были уверены в своей безопасности: ведь они перебили не только гарнизон, но и всех жителей, способных держать в руках оружие.
Глаза Эль-Кадура без труда различали в темноте горы непогребенных трупов, которых с жадностью пожирали стаи собак, изголодавшихся за долгие месяцы осады.
Несколько раз Эль-Кадуру удалось отбиться от атак одичавших псов, которые были словно бешеные, причем некоторые нападали так свирепо, что пришлось пустить в ход ятаган. Он быстро добрался до широкой площади перед церковью Святого Марка, точной копией знаменитого венецианского собора, только поскромнее и поменьше.
Возле костров расположились биваком человек сто вооруженных до зубов янычар. Они курили, болтали, а по углам площади и перед домами, чудом уцелевшими после шквального огня мусульманской артиллерии, стояли часовые.
На ступенях церкви сидел албанец. Заметив араба, он наставил на него мушкет с зажженным фитилем и спросил:
— Ты кто и куда идешь?
— Ты же прекрасно видишь, что я араб, а не христианин, — ответил тот. — Я солдат паши Хусейна.
— А что тебе здесь надо?
— Мне надо передать срочный приказ Дамасскому Льву. Можешь сказать, где он расположился?