Защиту Никозии приняли на себя Николо́ Дандоло и епископ Франческо Контарини. Защищать Фамагусту взялись Асторре Бальоне, Брагадино, Лоренцо Тьеполо и албанский капитан Маноли Спилотто, которым было приказано продержаться до прибытия подкрепления, которое торжественно пообещала прислать республика.

Силы Мустафы в семь или в восемь раз превосходили силы венецианцев, и он, по пути ни разу не вступив в настоящий бой, явился под стены Никозии, которую рассчитывал захватить первой. Ему казалось, эта крепость окажет более сильное сопротивление, чем другие.

Яростный штурм бастионов Подакатаро, Костанцо, Триполи и Давиле ничего не дал, наоборот, принес неверным сплошные неприятности, поскольку неожиданная вылазка венецианцев во главе с лейтенантом Чезаре Пьовене и графом Рока нанесла им ощутимый урон.

Девятого сентября 1570 года Мустафа снова ринулся в атаку и на рассвете бросил свои бесчисленные орды на штурм бастиона Костанцо, которым и овладел после отчаянной схватки.

Поняв, что они проиграли, венецианцы вступили в переговоры о капитуляции с условием, что всем будет сохранена жизнь.

Коварный визирь согласился, но, едва его орды вошли в город, он, вопреки обещанию, хладнокровно отдал приказ о поголовном истреблении и его смелых защитников, и всех горожан, им помогавших.

Первой жертвой пал храбрый Дандоло, а вместе с ним были перебиты двадцать тысяч человек, после чего город превратился в настоящее кладбище.

Спастись удалось только двадцати знатным венецианцам, с которых жестокий визирь надеялся получить богатый выкуп, да нескольким красавицам из Никозии, которых собирались отправить в рабство в Константинополь.

Ободренные легкой победой, исламские орды устремились к Фамагусте в надежде взять ее быстрым штурмом. Бальоне и Брагадино тем временем не сидели сложа руки и успели укрепить город, чтобы он мог выстоять и продержаться до прибытия подкрепления из Венеции.

Девятнадцатого июля 1571 года несметные орды турок появились под стенами города и осадили его, а на другой день предприняли штурм, однако, как и незадолго до этого в Никозии, с большими потерями были отброшены на свои рубежи.

Мустафа долго бомбардировал ядрами и разрывными минами крепкие башни и бастионы города, пытаясь их разрушить, а 30 июля снова предпринял атаку, и снова защитники Фамагусты оказались на высоте. Отстаивать город бросились все жители, включая женщин, которые отважно бились рядом с сильными воинами республики, и их не пугали ни дикие вопли штурмующих, ни их кривые сабли, ни оглушительный грохот артиллерии.

В октябре осажденные, которым с помощью молниеносных вылазок удавалось держать неприятеля на расстоянии, получили наконец обещанное подкрепление в количестве тысячи четырехсот пехотинцев, под командованием Луиджи Мартиненго, и шестнадцати пушек.

Не так уж много для города, осажденного неприятелем численностью в шестьдесят тысяч солдат, однако это подкрепление очень подняло ослабевший боевой дух осажденных и придало им силы для сопротивления.

К несчастью, продукты и боеприпасы исчезали буквально на глазах, а бомбардировки не стихали ни на миг. Город уже превратился в руины, и лишь немногие дома сохранились.

Вдобавок ко всему спустя несколько дней на Кипре появился Али-паша, адмирал турецкого флота, с флотилией в сотню галер с сорока тысячами воинов на борту.

Теперь Фамагуста оказалась в кольце огня и металла, которое никакая человеческая сила разорвать не могла. Таково было положение вещей перед событиями, рассказанными в предыдущей главе.

Едва оказавшись на бастионе, солдаты-словенцы оставили свои алебарды, в тот момент ненужные, и укрылись за немногими, еще целыми зубцами крепостной стены, зарядив тяжелые мушкетоны [Мушкетон — короткоствольный мушкет с раструбом на конце ствола. (Примеч. перев.)] и отчаянно дуя на фитили, а артиллеристы, почти все с венецианских галер, без устали стреляли из кулеврин.

Несмотря на предостережения своего лейтенанта, Капитан Темпеста быстро оказался у самого края бастиона, спрятавшись за остатками одного из зубцов, который при каждом выстреле кулеврины крошился все больше и больше.

На темной равнине, расстилавшейся перед измученным городом, здесь и там виднелись светящиеся точки, то и дело вспыхивали огни выстрелов, а потом раздавался грохот и свист летящих каменных ядер.

Турки, разозленные долгим сопротивлением маленького венецианского гарнизона, принялись рыть новые траншеи, чтобы штурмовать бастион с более близкого расстояния. Он уже был наполовину разрушен, но отважные женщины каждую ночь насыпали новые и новые мешки камней, чтобы его укрепить.

Время от времени самые отчаянные из осаждавших, желая пожертвовать жизнью и тем самым заслужить волшебный рай у пророка Магомета, на четвереньках забирались на эскарп бастиона. Под покровом ночи они пытались заложить мины в эту толстую стену, которую не брали никакие пушки.

Они не могли укрыться от острых глаз солдат, и те тут же стреляли в них из мушкетонов. Однако на их месте появлялись новые бесстрашные фанатики. А ужасные взрывы, от которых подпрыгивали даже кулеврины, спрятанные за зубцами стены, следовали один за другим, и от стены отваливался то угол, то кусок контрфорса, то обрушивался край оборонительного рва.

Женщины Фамагусты не покидали бастиона, готовые в любую минуту заложить пробитую в стене брешь мешками с землей и камнями. Они были спокойны и решительны, подчинялись командам отважных защитников и бесстрашно глядели на пылающие каменные ядра, летевшие по воздуху и разбивавшиеся на тысячи осколков, достигнув земли.

Капитан Темпеста молча, спокойно наблюдал за освещенным огнями турецким лагерем. Что он там высматривал? Об этом знал только он один.

Вдруг его подтолкнули под локоть, и кто-то тихо зашептал ему в самое ухо на невообразимом неаполитанском диалекте:

— Я здесь, госпожа.

Юноша быстро обернулся, нахмурив брови, а потом, не сдержавшись, крикнул:

— Это ты, Эль-Кадур?

— Я, госпожа.

— Молчи! Не называй меня так! Здесь никто не должен знать, кто я на самом деле.

— Ты права, синьора… Синьор.

— Опять?! Пошли!

Он схватил того, кто это сказал, за руку и потащил, крепко держа, вниз с бастиона, потом втолкнул в каземат, освещенный факелом, где в эту минуту никого не было.

Человек, которого не отпускал юный капитан, был высок и очень худ, на загорелом, суровом лице с тонким носом блестели маленькие черные глаза. Одет он был как бедуин аравийских пустынь: на плечах широкая накидка из темной шерсти, с капюшоном, украшенным красными кисточками [В те времена у азиатских народов — арабов, турок, персов — было в обычае украшать одежду кистями. Даже сбруя боевых коней нередко насчитывала большое количество кисточек. (Примеч. перев.)], а на голове красовался бело-зеленый тюрбан. Из-за пояса, вернее, полосы красной материи, повязанной на бедрах, виднелись квадратные рукоятки двух длинноствольных пистолетов. Оружие с такими рукоятками было в ходу у алжирцев и марокканцев. Кроме пистолетов, из-за пояса торчал ятаган.

— Ну что? — спросил Капитан Темпеста почти с яростью, и в его глазах вспыхнул огонь.

— Виконт Л’Юссьер пока жив, — ответил Эль-Кадур. — Я узнал это от одного из капитанов визиря.

— А если он тебя обманул? — дрогнувшим голосом произнес юный Капитан.

— Нет, синьора.

— Не называй меня синьорой, говорят тебе.

— Но здесь никто не может нас слышать.

— А куда его поместили? Ты знаешь, Эль-Кадур?

Араб разочарованно развел руками:

— Нет, синьора, я пока не смог узнать, но я не теряю надежды. Я подружился с одним из командиров. Он хоть и мусульманин, а пьет кипрское вино бочонками, и плевать ему на Коран и на пророка Магомета. Как-нибудь вечером я у него выведаю этот секрет. Клянусь вам, госпожа.

Капитан Темпеста, или, скорее, капитанша — ведь он оказался девушкой, — села на лафет пушки и обхватила руками голову. Ее прекрасное лицо побледнело, по щекам катились слезы.

Араб сидел напротив герцогини, плотно завернувшись в плащ, и глядел на нее с глубоким сочувствием. На его жестком, диковатом лице появилось выражение невыразимой тревоги.

— Я бы всю свою кровь отдал, синьора, только бы вернуть тебе спокойствие и счастье, и мне бы это доставило радость, — сказал он, помолчав с минуту.

— Я знаю, что ты мне предан, Эль-Кадур, — ответила девушка.

— До самой смерти, госпожа, я буду твоим верным рабом.

— Не рабом — другом.

Черные глаза араба загорелись, словно сверкающие факелы.

— Я без сожаления отрекся от своей нелепой религии, — сказал он, еще немного помолчав. — И я не забыл, как герцог Эболи, твой отец, вырвал меня в детстве из когтей изверга-хозяина, который избивал меня до крови. Так как же еще я должен поступать?

Капитан Темпеста не ответил. Казалось, его захватила какая-то мысль, и, судя по тому, какая тоска отразилась на его прекрасном лице, эта мысль вызвала печальные воспоминания.

— Лучше бы мне никогда не видеть Венеции, этой колдовской сирены Адриатического моря, и никогда не покидать лазурных вод Неаполитанского залива… — сказал он вдруг, будто разговаривая сам с собой. — Тогда не было бы в сердце этой муки… Ах, эта волшебная ночь на Большом канале, среди мраморных дворцов венецианской знати! Я снова все вижу, как будто это было вчера, и, как подумаю обо всем этом, кровь мою охватывает доселе неведомый трепет. Он был рядом со мной, прекрасный, как бог войны, он сидел на носу гондолы и, улыбаясь, произносил сладостные слова, которые проникали в самую глубину сердца, как небесная музыка. Ради меня он забывал о трагических известиях, вызывавших у всех такую тревогу. До меня они тоже доходили, и от них бледнели старейшины сената и даже сам дож. Но он знал, что избран сразиться с несметными полчищами неверных, что, может быть, его ожидает смерть и что блестящая молодая жизнь может оборваться. А он улыбался, глядя на меня, словно зачарованный взглядом моих глаз. Что же с ним сделают эти чудовища? Обрекут на медленную смерть в страшных мучениях? Не может быть, чтобы его держали просто как пленника. Его, кто наводил ужас на пашу, кто нанес столько сокрушительных поражений варварским ордам, этим волкам, вылезшим из своих нор в Аравийской пустыне. Бедный, храбрый Л’Юссьер!