Он упал замертво. Пуля попала в сердце.

— А женщина спаслась?

— Не знаю.

Хараджа снова закурила сигарету, осушила еще один бокал кипрского вина и улеглась на диван, положив руку на темноволосую голову юного капитана.

— Меня забрал к себе и удочерил дядя, который прославился своими героическими делами в Средиземноморье, храбро сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Сначала меня поместили в гарем, но потом, когда дядя увидел, что там я совсем зачахла, он взял меня на борт адмиральского корабля. Он понял, что я натура деятельная, и научил меня командовать и управлять кораблями. Тогда во мне и пробудились отцовские инстинкты. У меня в жилах текла кровь пирата, и пусть я была женщиной, его устремления стали мне близки. Я быстро сделалась правой рукой дяди и сопровождала его во всех походах по Средиземному морю, соперничая с ним в храбрости и, не стану скрывать, в жестокости. Это я после абордажа мальтийской галеры велела привязать всех выживших к якорям и утопить в море. Это я истребила все население Шио, не пожелавшее мусульманского ига… Шио! Лучше бы я не ступала на эту землю!

Хараджа резко встала, лицо ее исказила ярость, глаза сверкнули, ноздри задрожали. Сжав руками виски, она глубоко вдохнула ароматный воздух зала, потом откинула назад длинные волосы, уронив при этом на пол нитку жемчуга, которая их украшала, и глухо проговорила:

— Я сражалась в сухопутном войске, а моряки нас поддерживали. Я никогда раньше не видела такого красивого, сильного и храброго юноши. Настоящий бог войны! Там, где было опаснее всего, сверкала его сабля и гребень его шлема, и никакие кулеврины или аркебузы не могли его остановить. Он смеялся над смертью и спокойно бросал ей вызов, словно сам пророк дал ему какой-то талисман, который сделал его неуязвимым. И я влюбилась! Я очень сильно любила его, но он не понял моей любви, вернее, не пожелал понять. Слово «любовь» для него было пустым звуком, он жаждал только славы. Сколько бессонных ночей я провела, какое испытала отчаяние из-за него!

Я увидела его только много дней спустя, под стенами Фамагусты. Разлука и средиземноморские шторма не погасили пламени, что сжигало мое сердце. Я говорила с ним, я долго смотрела в его глаза, но он не залился краской, даже не вздрогнул.

А ведь он знает, что я его люблю, вернее, любила… Он как был, так и остался ко мне равнодушен. Я для него всего лишь одна из тех женщин, которые даже взгляда не стоят. Я! Хараджа, племянница великого адмирала! Ненавижу его! Ненавижу! И теперь хочу, чтобы он умер!

Из ее сверкающих глаз выкатились две горючие слезы. Гордая, жестокая и кровожадная племянница паши плакала.

Герцогиня, пораженная таким всплеском отчаяния, смотрела на нее и силилась понять, кто же был тот мужчина, что так глубоко ранил сердце женщины, которая, казалось, вообще была не способна любить.

— Хараджа, — сказала она, помолчав, взволнованная отчаянием, отразившимся на лице турчанки. — О ком ты говоришь? Кто тот воин, что не понял твоей любви?

— Кто? Кто?.. Ведь ты его убьешь, правда?

— Кого?

— Его!

— Кого — его? Я не знаю, кто он.

Хараджа подошла к герцогине, положила ей руки на плечи и страшным, диким голосом произнесла:

— Тот, кто победил Метюба, лучшего из бойцов флота паши, сможет сразить и того, кто считается лучшим клинком мусульманского войска.

— Я все еще не понимаю тебя, Хараджа.

— Ты хочешь, эфенди, получить того христианина?

— Да, ведь я сюда послан, чтобы освободить его и доставить к Мустафе.

— Я тебе его выдам, но только тебе и с двумя условиями.

— Какими?

— Первое: ты вызовешь на поединок Дамасского Льва и убьешь его.

Герцогиня вскрикнула от удивления:

— Мне убить Мулея-эль-Каделя?

— Да, я так хочу.

— Но ты же знаешь, Хараджа, он мой друг, я тебе говорил.

Турчанка пожала плечами и высокомерно усмехнулась:

— Может быть, ты боишься, эфенди?

— Хамид-Элеонора не боится ни шпаги, ни мусульманской сабли. Я это уже доказал.

— Тогда убей его.

— И под каким предлогом я разорву нашу старую дружбу и вызову его?

— Под каким? Мужчина всегда найдет какой-нибудь повод, а тем более мужчина-воин, — сказала Хараджа, залившись визгливым смехом.

— Я в долгу перед Мулеем-эль-Каделем.

— Что за долг? Я готова заплатить.

— Для этого не хватит никакого богатства. Это долг признательности.

— «Признательности»? — с издевкой передразнила Хараджа. — Пустое слово, мой отец его даже знать не желал. Либо освобождение христианина и смерть Дамасского Льва, либо ничего. Тебе выбирать, эфенди. Хараджа не знает жалости.

— Ты не назвала второго условия, — сказала герцогиня.

— Ты вернешься, доставив христианина.

— Для тебя это важно, Хараджа?

— Да. Даю тебе минуту на размышление.

Герцогиня молчала. Осушив еще один бокал вина, турчанка снова растянулась на диване, не сводя с юного капитана пристального взгляда.

— Колеблешься?

— Нет, — решительно ответила герцогиня.

— Убьешь его?

— Попытаюсь, если Дамасский Лев, напротив, не убьет меня.

Турчанкой, казалось, овладело глубокое беспокойство.

— Но я не хочу, чтобы ты умирал! — крикнула она. — Ты что, тоже хочешь погасить пламя волнения, от которого трепещет мое сердце? Значит, все вы, мужчины, свирепые львы?

Если бы не опасность себя выдать и если бы перед ней был кто-то другой, а не эта женщина, от которой можно ожидать жестокой мести, герцогиня не сумела бы сдержать приступ смеха. Но шутить с племянницей паши было слишком опасно, и она остереглась выдать свои мысли, дав волю смеху.

— Я принимаю твои условия, — поразмыслив, сказала герцогиня.

— Ты вернешься? — пылко и порывисто спросила турчанка.

— Да.

— Но сначала убьешь Дамасского Льва, так?

— Убью, если хочешь.

— Хочу ли я? Для турчанки нет ничего более прекрасного и сладостного, чем месть.

Герцогиня ответила еле уловимой улыбкой.

Хараджа снова встала.

— Завтра, — сказала она, — виконт будет здесь.

Герцогиня вздрогнула и вспыхнула.

— Я уже послала гонца на болота, чтобы узника доставили под конвоем.

— Спасибо, Хараджа, — сказала герцогиня, подавив вздох.

— Ступай отдохнуть, эфенди. Уже поздно, я злоупотребила твоим вниманием. Ты, должно быть, устал от всех треволнений. Иди, мой милый капитан, этой ночью Хараджа будет думать о тебе.

Она взяла серебряный молоточек и ударила в гонг.

Тут же появились двое рабов.

— Проводите эфенди в приготовленную для него комнату. До завтра, Хамид.

Герцогиня галантно поцеловала протянутую турчанкой руку и вышла. Впереди шли двое рабов с факелами.

19

Виконт Л’Юссьер

Спустившись по лестнице, рабы остановились перед одной из комнат первого этажа, выходившей во двор, и пригласили герцогиню войти.

В тот самый миг, когда она уже собиралась перешагнуть порог и миновать тяжелую парчовую портьеру, которую приподняли негры, у нее за спиной вдруг раздался знакомый голос:

— Эфенди!

Герцогиня обернулась, а оба раба схватились за ятаганы, висевшие на широких перевязях лазурного шелка. Должно быть, они получили от хозяйки приказ обеспечивать безопасность гостя.

— А! Это ты, Эль-Кадур? — спросила Элеонора, увидев, как он идет к ней сквозь колоннаду.

Потом, заметив, что слуги не опустили поднятые ятаганы, она властно сказала им:

— Остановитесь! Этот человек — мой верный слуга, и он привык спать под моей дверью. Ступайте: здесь нечего опасаться.

— Госпожа приказала охранять тебя, эфенди, — осмелился робко заметить один из рабов.

— В этом нет нужды, — отвечала герцогиня. — Беру ответственность на себя. Оставьте меня одного.

Оба негра поклонились до земли и поднялись обратно по лестнице.

— В чем дело, Эль-Кадур? — спросила Элеонора, когда стихли шаги рабов.

— Я пришел получить твои приказания, госпожа, — ответил араб. — Никола Страдиот беспокоится и хочет знать, что нам делать дальше.

— Пока ничего. Однако надо послать кого-нибудь на наш галиот и предупредить матросов, чтобы завтра были готовы к отплытию.

— Куда? — с тревогой спросил араб.

— В Италию.

— Значит, мы уходим с Кипра?

— Завтра Л’Юссьера освободят, и моя миссия закончится.

— Господина освободят?

— Да, Эль-Кадур.

Араб скорчился, словно получил в спину заряд из аркебузы, и уронил голову на грудь.

— Хозяин будет свободен! — прошептал он. — Свободен!

Его лицо словно свело судорогой.

— Все кончено, — сказал он себе, — Эль-Кадур не сможет увидеть счастья своей хозяйки.

Он быстро выхватил из-за пояса ятаган и наставил острие себе в грудь.

Элеонора, не сводившая с него глаз, остановила его руку.

— Ты что делаешь, Эль-Кадур? — властно спросила она.

— Проверяю, госпожа, достаточно ли остро заточен клинок, чтобы убить турка.

— Какого турка?

— Прежде чем покинуть Кипр, я хочу снять кожу с одного неверного и увезти ее с собой! — с недоброй улыбкой отвечал араб. — Я обтяну его шкурой свой боевой щит.

— Ты говоришь неправду, Эль-Кадур. Уж слишком мрачно горят твои глаза.