— Ты его очень любишь, — сказал араб, молча выслушав ее и не сводя с нее глаз.

— Люблю! — воскликнула со страстью юная герцогиня. — Люблю, как любят женщины твоей страны!

— Может быть, еще больше, синьора, — задумчиво вздохнул Эль-Кадур. — Ни одна женщина не сделала бы того, что сделала ты: не покинула бы свой дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не оплатила бы военную кампанию и не примчалась бы сюда, в город, осажденный тысячными ордами неверных, чтобы бросить вызов смерти.

— Как же я могла спокойно оставаться дома, когда узнала, что он здесь и что он в такой опасности?

— А ты не думаешь, синьора, что туркам, жаждущим крови и резни, в один прекрасный день удастся одолеть бастионы и они ворвутся в город? Кто тогда тебя спасет?

— Все мы в руках Божьих, — смиренно сказала герцогиня. — Впрочем, если Л’Юссьера убьют, то и я жить не стану, Эль-Кадур.

По смуглой коже араба прошла дрожь.

— Синьора, — сказал он, вставая, — что я должен делать? Мне надо затемно вернуться в лагерь турок.

— Ты должен узнать, где его держат, — ответила герцогиня. — Где бы он ни был, мы пойдем ему на выручку, Эль-Кадур.

— Я приду завтра ночью.

— Если я буду еще жива, — сказала девушка.

— Что ты такое говоришь, синьора! — в испуге вскликнул араб.

— Я ввязалась в авантюру, которая может плохо кончиться. Что это за юный турок, который приходит каждый день на бастион и дразнит капитанов-христиан? Кто он?

— Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска. А почему ты спрашиваешь, госпожа?

— Потому что завтра я выйду помериться с ним силами.

— Ты?! — изменившись в лице, воскликнул араб. — Ты, синьора? Нынче ночью я пойду и убью его прямо в палатке, чтобы больше не ходил дразнить капитанов Фамагусты.

— О, не бойся, Эль-Кадур. Мой отец считался первой шпагой Неаполя и воспитал из меня фехтовальщицу, которая может одолеть самых знаменитых капитанов Великого турка.

— А кто понуждает тебя к поединку с этим неверным?

— Капитан Лащинский.

— Это тот собака-поляк, который, похоже, питает к тебе скрытую неприязнь? От глаз сына пустыни ничто не может укрыться, и я сразу угадал в нем твоего врага.

— Да, верно, это поляк.

Эль-Кадур резко подался вперед и взревел, как дикий зверь. Юную герцогиню поразило свирепое выражение его лица.

— Где сейчас этот человек? — хрипло прозвучал его голос.

— Что ты собираешься сделать, Эль-Кадур? — мягко спросила девушка.

Араб выхватил из-за пояса ятаган, и в свете лампы сверкнуло лезвие.

— Нынче ночью эта сталь напьется крови поляка, — мрачно заявил он. — Этот человек не увидит рассвета, и никто тогда не бросит тебе вызов.

— Ты этого не сделаешь, — твердо сказал Капитан Темпеста. — Скажут, что Капитан Темпеста струсил и велел убить поляка. Нет, Эль-Кадур, ты оставишь его в живых.

— И буду наблюдать, как моя госпожа выйдет на бой с этим турком? — грозно спросил араб. — И увижу, как она замертво упадет под ударами кинжала неверного? Жизнь Эль-Кадура принадлежит вам до последней капли крови, госпожа, а воины моего племени умеют умереть за своих хозяев.

— Капитан Темпеста должен показать всем, что он турок не боится, — ответила герцогиня. — Это необходимо, чтобы ни у кого не возникло подозрений по поводу моей истинной природы.

— Я убью его, — хрипло отозвался араб.

— А я тебе запрещаю.

— Нет, синьора.

— Я приказываю тебе подчиниться.

Араб склонил голову, и в его глазах показались слезы.

— Правильно, — сказал он. — Я ведь раб и должен повиноваться.

Капитан Темпеста подошел к нему, положил ему на плечо маленькую белую руку и гораздо мягче сказал:

— Ты не раб, ты мой друг.

— Спасибо, синьора. Но знай: если этот турок тебя сразит, я вышибу ему мозги. Позволь твоему верному слуге хотя бы отомстить за тебя, если с тобой случится несчастье. Что будет стоить моя жизнь без тебя?

— Ты поступишь так, как посчитаешь нужным, мой бедный Эль-Кадур. Ступай, тебе надо уйти до рассвета. Если ты задержишься, то не успеешь вернуться в лагерь неверных.

— Повинуюсь, госпожа. Я быстро разузнаю, где содержат синьора Л’Юссьера, обещаю тебе.

Они вышли из каземата и взобрались на бастион, где еще громче слышались выстрелы из кулеврин и мушкетонов, которые звонко, выстрел за выстрелом, отвечали турецким пушкам, чтобы не дать им окончательно разрушить наполовину разбитые стены несчастного города.

Капитан Темпеста подошел к синьору Перпиньяно, который командовал мушкетерами, и сказал:

— Прекратите огонь на несколько минут. Эль-Кадур должен вернуться в турецкий лагерь.

— Больше ничего, синьора? — спросил венецианец.

— Нет. И называйте меня Капитаном Темпестой. Только вы трое знаете, кто я на самом деле: вы, Эриццо и Эль-Кадур. Тише: нас могут услышать.

— Простите, Капитан.

— Прекратите огонь на одну минуту. Фамагуста от этого в руины не превратится.

Герцогиня теперь командовала по-мужски, как опытный, закаленный в сражениях капитан, сухо отдавая приказания, не терпящие возражений.

Перпиньяно пошел передавать приказ артиллеристам и аркебузирам, а араб, воспользовавшись короткой передышкой, скользнул к краю бастиона. Капитан Темпеста шел радом.

— Будь осторожна с турком, синьора, — шепнул он, прежде чем перелезть через зубцы. — Если умрешь ты, умрет и твой бедный раб, но сначала отомстит за тебя.

— Не бойся, друг, — ответила герцогиня. — Я владею такими приемами шпажного боя, какие даже не снились любому из офицеров в Фамагусте. Прощай. Иди, я приказываю.

Араб в третий раз подавил вздох, пожалуй более долгий, чем первые два, уцепился за выступающие камни зубцов и исчез из виду.

— Сколько чувства в этом человеке, — тихо сказал Капитан Темпеста. — И сколько в нем, должно быть, скрыто тайной любви. Бедный Эль-Кадур! Лучше бы тебе навсегда оставаться в родной пустыне.

Он медленно вернулся назад, прячась за зубцом, а тяжелые каменные ядра продолжали бомбить бастион. Капитан сел на груду камней, сложив ладони на рукоятке шпаги, и уперся в них подбородком.

Снова один за другим зазвучали выстрелы. Артиллеристы и аркебузиры засыпали равнину свинцовым градом и шквалом картечи, чтобы арабские подрывники не смогли пройти, но те все равно прорывались с редкостным, уникальным мужеством, бесстрашно бросая вызов выстрелам венецианцев и солдат-словенцев.

Чей-то голос вывел его из задумчивости.

— Ну что, пока никаких вестей, Капитан?

К нему подходил Перпиньяно, передавший на позиции приказ не жалеть боеприпасов.

— Нет, — отозвался Капитан Темпеста.

— Но вы хотя бы знаете, что он жив?

— Эль-Кадур мне сказал, что Л’Юссьера содержат как пленника.

— А кто взял его в плен?

— Пока не знаю.

— Все-таки странно, что жестокие в сражениях турки, которые никого не щадят, оставили его в живых.

— Я тоже об этом думаю, — ответил Капитан Темпеста. — И эта мысль больнее всего разъедает мне сердце.

— Чего вы опасаетесь, Капитан?

— Сама не знаю, но сердце женщины, которая любит, трудно обмануть.

— Я вас не понимаю.

Вместо ответа Капитан Темпеста поднялся со словами:

— Вот-вот рассветет, и турок придет под стены, чтобы опять бросить вызов. Пойдемте, надо приготовиться к поединку. Я либо вернусь с победой, либо погибну, тогда и все мои тревоги закончатся.

— Синьора, — сказал лейтенант, — предоставьте мне честь биться с турком. Если я паду в этом бою, некому будет плакать обо мне, ведь я последний представитель рода Перпиньяно.

— Нет, лейтенант.

— Но турок вас убьет.

По губам гордой герцогини пробежала гневная усмешка.

— Если бы я не была сильной и решительной, Гастон Л’Юссьер меня бы не полюбил, — сказала она. — Я покажу и туркам, и венецианским военачальникам, как умеет сражаться Капитан Темпеста. Прощайте, синьор Перпиньяно. Я не забуду ни Эль-Кадура, ни моего доблестного лейтенанта.

Она спокойно завернулась в плащ, горделиво положила левую руку на шпагу и спустилась с бастиона. И со стороны осажденных, и со стороны осаждавших артиллерия продолжала бить с нарастающей силой, озаряя ночь вспышками огня.