Когда почти все нехитрое угощение исчезло в утробе новоявленных товарищей, Каменная Башка водрузил здоровенные ручищи на стол и, глядя солдату прямо в глаза, внезапно спросил:
— Ты когда-нибудь влюблялся, сынок?
Прежде чем ответить, немец опустошил очередной стакан и, зардевшись, как девица на выданье, покачал головой:
— А фи, папаша, флюпиться?
— Допьяна!
— Фи карячи щелофек.
— Горячий, как лава, сынок! Думаю, ты можешь мне помочь.
— Я? Как?
— Ты несешь караульную службу при Оксфорд-мэншн, так?
— Та, папаша.
— Съешь-ка еще колбаску и выпей вина.
— А мошет, пифа?
— Моряки пьют только бордо и джин.
— Прозит! Карашо, карашо!
— Хозяин, тащи-ка сюда ту бутылку джина, что твой отец купил сто лет назад! — Раскурив трубку, боцман продолжил: — Сынок, ты видел когда-нибудь женщин в особняке?
— Та, тфух.
— Красивых?
— Тефушка красифый.
— А вторая?
— Та тоже молотая.
Каменная Башка испустил из бочкообразной груди тяжкий вздох, больше похожий на шум кузнечных мехов, и прижал руки к сердцу.
— Ах, любовь, любовь!.. — патетически воскликнул он. — Вот уже десять месяцев, как я ищу ее по всему свету.
— Кого, папаша?
— Я души не чаю в одной из этих девиц.
— Фи флюблен ф нефесту маркиз?
— Бог с тобой! Простому моряку не пристало иметь такие желания. Разве я смею метить так высоко? Я люблю вторую.
— Камеристка?
— Ее, сердешную, — сознался Каменная Башка. — Уж как я ее, голубушку, обожаю! Прямо спасу нет. Сердце так и рвется на части! Понимаешь ли, какая штука, нас, моряков, наши суженые видят редко, ведь мы вечно пропадаем в море.
— Карашо! Карашо!
— Да уж, просто превосходно! — расхохотался боцман. — Пей, сынок, и протри глаза.
— Я слушать, папаша!
— Говорю тебе, весь иссох прямо от любви к этой самой камеристке. Знаешь ее?
— Та.
— Чудо как хороша, правда?
— Немношко старофат.
— Дьявол, так и я не молод!
— Протолшай, отец.
— Ну да… Отец наш небесный, — проворчал бретонец. — Еще немного, и этот лютеранин прочитает мне Pater noster [«Отче наш» (лат.).]. Бордо и не то с людьми творит. — В третий раз раскурив свою трубку, боцман продолжал: — Так ты, стало быть, сынок, состоишь при особняке?
— Ja.
— Послушай, мне страсть как охота повидать мою милую. Можешь это устроить?
— Я профести тепя в осопняк.
— Что, правда?
— Шестно слофо, папаша!
— Тогда протри глаза и слушай, сынок. А ты, хозяин, принеси нам еще четыре бутылки чего-нибудь покрепче твоего бордо.
— Может, виски?
— Сойдет.
11. Бретонец покоряет камеристку
Каменная Башка хладнокровно набил табаком трубку, разжег ее, раз двадцать ударив по огниву, выпустил пару колечек дыма и повел задушевный рассказ:
— Я повстречал ее во Франции, в одном портовом городке. Как только я увидел эту красотку с волосами цвета льна…
— Папаша, у этой шерный фолос, — возразил солдат.
— Твоя правда. Беспамятный я дурак! Совсем потерял разум на старости от любви. Так вот, я присох к ней душой и сердцем, как это случается только с моряками. А потом мы снова повстречались с моей милочкой на Шетландских островах. Там у маркиза Галифакса пропасть разных замков и охотничьих угодий. А уж после… Ты, к слову сказать, давно ли ее видел?
— Фшера фешером, папаша.
— Счастливец! Как я завидую тебе! С нашей последней встречи минуло три года…
— Карашо, папаша. Ты шелаешь ее фитеть?
— Безумно, просто безумно, сынок.
— Ошень просто. Ее каспаша шифет наверху в пашне. Фнису только отин щасовой. Сеготня ошереть моего прата Фольфа, и мы спокойно итти.
— Ушам своим не верю! Да за такую божескую милость с меня еще один завтрак для вас с братом!
— И ты платить, папаша.
— Уж не сомневайся! — с пылом истинного влюбленного пообещал Каменная Башка, а себе под нос пробормотал: — Да эта немчура за пенс удавится! Воображаю, на что он пойдет за фунт! — И, выпустив подряд пять колечек дыма, торжествующий бретонец уточнил: — Так в котором часу, говоришь, можно проникнуть в особняк?
— Щасофой сменяется в тефять, — отвечал солдат. — Ты фхотить со мной.
— Ветер уже звенит в трубах, — хохотнул боцман. — Где мне тебя найти?
— Под стенами пашни.
— В девять?
— Ja, ja!
— Подумать только! Увидеть ее, мою душеньку! После стольких лет! — всхлипнул Каменная Башка, смахивая несуществующую слезу. — Этим вечером я стану самым счастливым человеком на свете. И этим счастьем я обязан тебе, сынок.
— Та, отец?
— Сегодня я буду на седьмом небе и без патера. — Запустив руку за широкий пояс из красного шелка, боцман с великой важностью положил перед ошеломленным солдатом две сверкающие монеты. — В моих краях, — произнес притворно растроганный бретонец, — принято давать на табачок сыновьям, отправляющимся на войну. Возьми и спрячь, не нужно благодарностей.
— Ошень щетрый папаша.
— Не стоит благодарить! Ты мне теперь как сын. Если станет туго с табачком, обращайся.
— Спасипо, папаша.
— Сказал же, не благодари. В девять встречаемся возле Оксфорд-мэншн.
— Я штать там.
— Если вдруг увидишь камеристку светловолосой мисс, скажи ей, что я томлюсь от страсти.
— Та, отец.
— А теперь тебе пора доставить сальные свечи своим товарищам. Им тоже не помешает наваристая похлебка.
— Я пошель, отец.
Выпив еще стакан на дорожку, солдат, который покачивался на нетвердых ногах, встал и улыбнулся щедрому «папаше», а затем пошел прочь, позвякивая двумя монетами, зажатыми в руке.
— Чтоб тебе лопнуть, шельма! — пробормотал бретонец. — Ты мне больше чем в луидор обошелся. — Пересев за стол баронета и Малыша Флокко, он осведомился, не без самодовольства: — Ну как я вам понравился, капитан?
— Второго такого пролазу и лицедея, как ты, во всей Бретани не сыщешь! — расхохотался сэр Уильям.
— Жулики из Иль-де-Ба будут похитрей итальянцев из Апулии, — высказался Малыш Флокко. — Я в это никогда не верил, но, похоже, так оно и есть.
— Думаешь? — надул щеки бретонец.
— Вынужден открыто это признать.
— Тебе до меня еще далеко, плутишка.
— Надеюсь!
— И как же ты намерен поладить с камеристкой? — спросил сэр Уильям.
— Оставьте это мне, сэр, — отмахнулся бретонец. — Есть у меня кое-какие задумки, которые еще заставят вас удивиться.
— И этих бретонцев еще зовут твердолобыми! Вот это голова!
— Да уж, меня ты убедил, — отвечал сэр Уильям.
— Вы чересчур добры, капитан.
— Значит, до вечера.
— Не хотите ли прогуляться? — спросил Каменная Башка.
— Тебе для твоих задумок понадобился еще один солдат?
— Нет, капитан. Теперь мне нужна прочная веревка. Надеюсь где-нибудь ее найти.
— И для кого ты ее предназначаешь?
— Правильнее было бы спросить «для чего». Для башни Оксфорд-мэншн, — озадачил бретонец.
— Для башни? — удивился баронет.
— Положитесь на меня, капитан. Веревка, что я собираюсь купить, сослужит хорошую службу и мне, и вам, и Малышу Флокко, не говоря уж о камеристке и светловолосой леди.
— Да ты хитер как дьявол!
— Нет уж, господин, мы все смиренные овечки пастырей наших.
— Как это?
— Нашей Святой церкви. Ах, наши священники усердно пасут свое стадо. Они наставляют наших женщин и детей.
— Полно мести языком.
— Мне только и осталось, что найти добрую веревку, а после — моего солдатика. Только, думается, времени у нас еще полно. Можно бы пойти прилечь. Мы уже две ночи глаз не смыкали.
— А нечего было состязаться в пьянстве с тем солдатом.
— Может статься, вы и правы, капитан. Однако же откуда было взяться вдохновенью, с которым я пел ему песни о своей любви к камеристке леди Мэри?
— Смотри не утопи нас в море любовных восторгов! Что-то мне слабо верится в успех твоих интрижек! — поморщился баронет.
— И напрасно, мой капитан. Сегодня же вечером я докажу вам, что был прав, когда вы, благодаря моим интрижкам, окажетесь в башне.
— Хорошо же. Тогда можно и отдохнуть немного. Веревку отыщем позже.
Трактирщик отвел гостей в крохотную, скудно обставленную комнатушку, где их тем не менее ожидали две довольно чистые и мягкие кровати. Трое корсаров завалились спать не раздеваясь. Одну постель занял сэр Уильям, другую — боцман и марсовой. И тут же комнату огласил богатырский храп.
Когда они наконец проснулись, уже смеркалось.
— Свистать всех наверх! — гаркнул Каменная Башка, первым покинувший гостеприимное ложе. — На суше мы превращаемся в заправских лентяев!
— А по мне, так в беспробудный сон нас вогнало скорпионье пойло хозяина! — объявил Малыш Флокко.
— Где бы найти в такой час лавку, торгующую веревками?
— А ты спроси веревку у трактирщика. Может, у него какая найдется, — подсказал баронет. — Веревка — вещь в хозяйстве нелишняя.
— А ведь верно. Я об этом не подумал.
Бретонец устремился прочь из комнатушки и, пока сэр Уильям умывался, вновь ворвался в нее с криком:
— Вот она, голубушка! Сто четырнадцать футов! Крепкая, как швартовочный канат, и совсем новенькая! Мы бы такую и в лавке не нашли!