* * *

Я уже собирался задернуть шторы, когда увидел, как кто-то пересекает дорожку, ведущую к дому, и направляется через поле в сторону того места, где находится «Танк». Минуту спустя появился другой человек с большим рюкзаком, он догнал первого, и я увидел, как оба направились к зеленой изгороди в дальнем конце поля. Фермеры, подумал я, срезают путь к дому. Я пытался увидеть, куда они идут, но стало уже слишком темно, к тому же снова зарядил дождь.

Я услышал, как за моей спиной Хэнни вылез из кровати и принялся скрести пол, проводя ладонью по некрашеной доске и постукивая костяшками пальцев то в одном месте, то в другом.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Ты должен быть в постели. Мать будет ругаться, если увидит, что ты не спишь.

Брат показал на пол.

— И что там?

Он снова показал на пол.

— Нет, Хэнни, ты не пойдешь вниз.

Брат улыбнулся и потянул меня за рукав, так что я вынужден был, как и он, опуститься на колени рядом с изъеденным молью розовым ковриком, лежащим посреди комнаты.

Хэнни перевернул коврик. Под ним в половице я увидел дырку от сучка, проткнутую насквозь. Туда мы когда-то прятали всякие вещички, которые хотели скрыть от Материных глаз. Я совершенно забыл о тайнике.

— Можешь открыть? — спросил я, и Хэнни просунул палец в дыру и приподнял половицу.

Соседние доски заскрипели, но эта половица легко поддалась, и Хэнни переместился к отверстию и заглянул в темноту.

— Залезь туда рукой, Хэнни, — попросил я и показал жестом, что нужно делать.

Хэнни засунул руку в нишу под полом и пошарил там. Из тайника были извлечены заржавленный перочинный ножик, совершенно тупой, порнографические картинки Билли Таппера, которые он сунул мне в руку в тот день, когда мы встретили его на автобусной остановке, пяток крысиных чучел, которые Хэнни, глазом не моргнув, вытащил и сложил в кучку.

Он мог теперь протянуть руку дальше, чем тогда, когда мы были здесь в прошлый раз. Пошарив еще, брат вытянул кожаный ремешок. Хэнни потянул за него, и мы услышали, как что-то крупное стукнулось в половицы снизу.

* * *

M1Garand [Американская самозарядная винтовка времен Второй мировой войны.] — вот что выудил Хэнни. Из «Коммандо» я помню, что все янки стреляли из этой винтовки во время войны. Пули в обойме вставляются в магазин, и, когда все патроны использованы, обойма вылетает с громким щелчком — совершенно лишний сигнал для врага, говорящий о том, что вы остались без боеприпасов. Однако это был единственный недостаток винтовки. Она может пробить пулей ствол дуба.

Защищенный покрывалом, в которое была завернута винтовка, светло-коричневый деревянный приклад по-прежнему блестел, напоминая прочными полированными изгибами мускул ноги скаковой лошади. Прицел, прикрепленный сверху, выглядел так, будто винтовка была способна выстрелить дальше, чем на тысячу ярдов.

Бог знает, откуда чучельник взял ее.

Я протер ствол рукавом, и мы принялись по очереди передавать винтовку друг другу, просто чтобы подержать. Затем, не зная, что делать дальше, положили ее на кровать и уставились на нее.

— Она наша теперь, — сказал я. — Она принадлежит тебе и мне. Но ты не должен касаться ее без меня. Договорились?

Хэнни смотрел на меня и улыбался.

И тут раздался стук в дверь. Я быстро прикрыл винтовку одеялом и сел сверху.

Это был отец Бернард.

— Как дела, ребята? — поинтересовался он, заглядывая в дверь. — Все в порядке, устроились?

— Да, преподобный отец.

— Не возражаете, если я зайду?

— Нет, преподобный отец.

Отец Бернард зашел в комнату и закрыл за собой дверь. На нем не было этого его воротника-ошейника, рукава рубашки он закатал до локтя, обнажив похожие на свиные голяшки руки, оказавшиеся на удивление безволосыми.

— Давайте поиграем полчасика в джин-рамми, — предложил он.

Я беспокойно ерзал по кровати — винтовка врезалась мне в зад. До меня дошло, что я понятия не имею, заряжена она или нет, и, возможно, что, сидя таким образом на ней, я мог ненароком нажать на курок и прострелить отцу Бернарду коленные чашечки.

— Не знаю, как вы, мальчики, — продолжал преподобный отец, усевшись на табуретку, которую он вытащил из-под раковины, — а я совсем не устал.

Устроившись, отец Бернард вытащил из нагрудного кармана колоду карт и протянул мне, одновременно убирая «Жизнь святых» с ночного столика, чтобы освободить место.

— Сдавай, Тонто, — сказал он.

— Да, преподобный отец.

Отец Бернард отер рукавом рот, и мы начали играть, поначалу молча, но вскоре священник уже начал рассказывать о ферме, где вырос, и тогда я смог наконец немного расслабиться.

По всему судя, это был довольно жалкий домишко на острове Ратлин, бесплодном скалистом островке, о котором я никогда не слышал, где-то между графством Антрим и мысом Малл-оф-Кинтайр. На нем во множестве водились кайры, буревестники и гагарки. Туманы и болота. Безбрежное серое море. Такое место нетрудно было себе представить.

Единственное, что заслуживает упоминания, это что именно здесь паук предположительно подстрекал Роберта Брюса поколотить англичан [Согласно шотландскому преданию, в 1305 г. Роберт Брюс был вынужден бежать от захвативших Шотландию англичан и укрылся на маленьком о. Ратлин близ побережья Ирландии. Многие его сторонники на родине уже считали Брюса погибшим, а его дело безнадежно проигранным. И вот однажды, лежа на скамье в своем жилище на о. Ратлин, Брюс обратил внимание на паука, который раз за разом безуспешно пытался закрепить свою паутину на потолочной балке. Когда сорвалась его шестая попытка, Брюс сказал пауку: «Посмотрим, что ты будешь делать сейчас. Я тоже шесть раз пытался стать королем и все время терпел неудачу». Паук предпринял седьмую попытку, и она оказалась успешной. Вскоре после того Брюс покинул островок и высадился в Шотландии. Восстание вспыхнуло с новой силой, и с той поры удача уже не изменяла Брюсу вплоть до окончательного восстановления независимости Шотландии.], на что англичане ответили, вырезав МакДоннелов. Даже детей. Наверняка пятна крови все еще можно отыскать на скалах, так как море отказывалось их смывать.

На острове случалось так мало событий, что воспоминания о них были такими же долгими, как и суровые зимы, с которых отец Бернард начинал свои рассказы.

— Слышите шум дождя? — спросил он, взглянув в сторону окна. — Он напоминает мне о той зиме, когда затопило все наши запасы.

— Когда это было, преподобный отец?

— Да я тогда был совсем мальцом. Мне было не больше восьми-десяти лет.

— Что же произошло, преподобный отец?

— Папаша мой, возлюби его Господь, был добрым фермером, но паршивым кровельщиком. Он латал крышу амбара кусками старых досок, понимаете, а они прогнили, как все на этом острове. Однажды ночью крыша рухнула вниз, и, почитай, вся наша еда до крошки была уничтожена. Помню, матушка гонялась за каждым пучком морковки или репы, что выплывали у нас со двора… Мне бы не следовало смеяться, — продолжал отец Бернард. — Это было совсем не смешно. Мы, можно сказать, голодали.

— А скот у вас был, преподобный отец?

— Конечно.

— Вы не могли его пустить в пищу?

— Если бы мы это сделали, мы бы и обеднели, и оголодали к началу новогодней ярмарки в Бэлли-кастле. Мы и так почти голодали как раз из-за животных. Мы должны были сначала их накормить, понимаешь?

— А вы не могли добыть себе еды где-нибудь?

— Ага, могли, — усмехнулся отец Бернард. — О’Коннелы с фермы через дорогу приходили с картошкой и мясом, но папаша был слишком горд, чтобы принимать что-нибудь от них. Он считал, что пусть лучше мы все отощаем, чем примем милостыню. Когда матушка узнала об этом, она пришла в ярость. Это был единственный раз, когда она повысила на отца голос. А когда О’Коннелы пришли снова, она взяла все, что те принесли… Знаешь, Тонто, я, может быть, не в своем уме, но, по-моему, папаша сильно изменился с тех пор. Думаю, его добило, что его гордыню вот так принесли в жертву.

Я сдал карты и положил колоду на середину стола.

— Как бы там ни было, — засмеялся отец Бернард, — продолжаем. Как у тебя дела в школе? Почти закончил, верно?

— Да, преподобный отец.

— Экзамены на носу, а?

— Да.

— Смотри учись хорошо. А то станешь священником…

Отец Бернард улыбнулся и сложил свои карты, хлопнув ими по столу.

— Ты молодцом в школе, а?

— Да, преподобный отец.

— Я был чистым наказанием, — усмехнулся отец Бернард, — в те дни, когда меня удавалось загнать в школу. — Он развернул карты веером и пошел одной. — Но представь, Тонто, ты бы тоже туда не ходил, если бы видел это место.

— Почему так, преподобный отец?

— Нас было пятьдесят учеников в одном помещении. У половины детей не было башмаков. А было так холодно зимой, что иней выступал на стенах. Можешь себе представить?

— Нет, преподобный отец.

Отец Бернард нахмурился, глядя на мое лицо, потом засмеялся:

— Это я тебя разыгрываю. Все было не так плохо. За исключением О’Фланнери. — Он бросил карту в общую кучку, перед тем как вытащить другую. — Ты точно не захочешь, чтобы рядом с тобой оказался такой вот О’Фланнери. Такие учителя давно уже не в почете. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Такой, знаешь, ретроград, ярый сторонник жестких мер.

— Да, преподобный отец.

— Кое-кто из ребят говорил, что он носит власяницу. И я б не удивился, лицо у него временами было под стать. Ты ведь знаешь, что такое власяница, Тонто?

— Да, преподобный отец.

Отец Бернард постучал пальцами по картам, пошел с одной и улыбнулся.

— Сейчас мне все это смешно, — продолжал он, — но О’Фланнери был завзятый мучитель. Мамаши и папаши и те его боялись. Он сразу давал понять, что с первого же дня вобьет в тебя страх Божий.

— Как это?

— Каждый раз, когда в класс приходил новенький, о’Фланнери задавал ему один и тот же вопрос.

— Какой же?

— Надо было перевести dura lex, sed lex [Закон суров, но это закон (лат.).]. — Отец Бернард посмотрел на меня. — Да, вот и они корчили рожи. Прямо перед тем, как получить палкой по заднице. — Он сжал губы и покачал головой. — Знаешь, я до сих пор чувствую, каково это. Учитель бил старой березовой палкой с такой силой, что дальше ему уже ничего не надо было делать, чтобы держать нас, глупых щенков, в узде. Ему достаточно было только подойти к столу и дотронуться до него рукой. Мы затыкались в одно мгновение, могу тебе сказать.