Гленн мотает голой.
— Что вы, профессор, прошу, продолжайте. Это очень увлекательно.
— Так вот, фенотип — это, в сущности, определяющий нас код ДНК. Пластичность — это его изменчивость. Например, китайские дети вырастают гораздо выше своих родителей, но при этом их ДНК не меняется — в ней уже есть встроенный код, позволяющий адаптироваться к увеличению содержания белка в пище, размера матки и так далее. Или другой пример — ожирение. Мы эволюционировали в среде с ограниченным количеством калорий, поэтому теперь, если не быть настороже, масса нашего тела может утроиться. Вот вам оборотная сторона фенотипической пластичности.
— Выходит, вы ищете здесь животных, способных изменять свое телосложение?
— Да. В основном меня занимают «экс-фибии».
Я ухмыльнулся, сотню раз повторял студентам эту шутку про «бывших», всегда вызывая у них нужную реакцию — недоумение и интерес. Но эти двое смотрят на меня непонимающе.
— Это еще кто? — спрашивает Гленн.
— «Экс-фибии», или, если быть точным, головастики, — спешу я с разъяснением. — Особенно любопытны головастики древесной лягушки. Если в пруду их разводится слишком много, с некоторыми начинают происходить перемены: увеличиваются челюсти и хвост, и из травоядных существ они превращаются в плотоядных каннибалов — маленьких пираний, пожирающих других головастиков. При последующем снижении численности их челюсти и хвосты опять уменьшаются, и они снова становятся прежними счастливыми головастиками, ждущими превращения в лягушек.
Гленну требуется время, чтобы осознать услышанное.
— Интересно. Я понял, экс-лягушки. Их вы и ищете?
— Не совсем. Я изучаю создающую их среду. Не думаю, что это поведение свойственно только головастикам. Оно возможно и на уровне микроорганизмов, и в масштабе человека.
Гленн приподнимает бровь.
— Человека?
— Да. Пример этого, когда в утробе матери один плод забирает питательные вещества у другого, что ведет к разному весу при рождении. Или в случае с «исчезнувшим близнецом»: чуть ли не каждая десятая беременность — это близнецы, но один плод часто поглощает другой. Кто в этом повинен — мать? Или злой близнец? Который, получается, всегда побеждает.
В замкнутой среде, вроде пруда, один организм начинает спонтанно контролировать популяцию, после чего возвращается к нормальному размеру. При достижении популяцией определенного размера появляются сверхищники — доминантные звери на вершине пищевой цепочки: хоть крысы-каннибалы, хоть пауки или даже компьютерные программы.
— Овца, оборачивающаяся волком? — спрашивает Гленн.
Я недолго размышляю.
— Возможно. Хотя у одомашненных животных такое поведение заметить сложнее. Уж слишком они одинаковые в результате целенаправленного отбора. Но у одичавших домашних животных, например у свиней, наблюдается рост разнообразия. То же бывает и в стаях бродячих собак.
— Да, все это крайне любопытно, доктор Крей. — Он оборачивается к лаборантке. — Кэролайн, вы получили все, что нужно?
— Секунду. — Она проводит по моему большому пальцу ватной палочкой и прячет ее в пластиковый пакетик с надписью «правый большой». — Готово.
Она складывает все собранные образцы в пакет, заклеивает его, показывает в объектив камеры и уходит.
Я смотрю на камеру, следящую за мной, какой «Наблюдатель» сидит сейчас с той стороны?
Гленн встает.
— Доктор Крей, если у вас есть немного времени, то мне хотелось бы услышать ваше профессиональное мнение про одному вопросу. Сейчас мы постараемся раздобыть для вас обувь.
Я, конечно, рад, что с рук у меня сняли наручники и пластиковые пакеты, но озабочен тем, как детектив Гленн навострил уши, услышав от меня одно словечко.
ХИЩНИКИ.
Глава 4. Свидетельства против себя
Детектив Гленн по-прежнему любезен и ведет меня по коридору, как гостя.
— Я ценю вашу готовность к сотрудничеству, доктор Крей.
Мы проходим через офисы, и я чувствую на себе взгляды сидящих за столами: они рассматривают меня с острым любопытством.
Понятно, я подозреваемый, или «персона, представляющая интерес», как говорят в новостях. Но никто не объясняет, что происходит.
Наверно, стоило бы волноваться, но, как ни странно, от такой неясности мне почему-то легче. Это совсем не похоже на ожидание результатов скрининга на агрессивную форму рака. Не знать ставки — в этом есть что-то нереальное, словно сон.
Гленн отпирает дверь в комнату, заставленную шкафами с папками. Посередине большой стол.
— Присаживайтесь, доктор Крей.
— Зовите меня Тео, — говорю я, садясь. Обычно я прошу об этом раньше, но тут я был немного занят другим. — «Докторами» пусть остаются врачи.
Я сдерживаю свою привычную обличительную речь в адрес чертовых любителей прибавить «доктор» к своей фамилии, с которыми мне доводится сталкиваться: они завалили бы экзамен по биологии за пятый класс, настаивая при этом, чтобы к ним обращались с тем же почтением, что и к главе отделения онкологии в исследовательской больнице.
— Просто Тео? — Детектив Гленн у меня за спиной роется на полках, перебирая папки. — Разве вы не гений или типа того?
— Вы про премию? «Грант гениев» — это «МакАртур», а я выиграл Brilliance [Блеск, великолепие (англ.).]. Это разные вещи. Ужасное название, я старюсь не упоминать его лишний раз.
Гленн кладет папки на стол и садится напротив меня.
— Да бросьте. Очевидно же, что вы все-таки гений. Признайтесь, вы по-настоящему умный парень.
Он пытается играть на моем самолюбии. Но к чему все это?
— Не достаточно умный, чтобы понять, почему я здесь.
Он машет рукой.
— Процедурная чепуха. Скоро закончим.
Что может означать, что на меня снова наденут наручники.
— Вот вы биолог, простите, биоинформатик… Как, кстати, вы сами себя называете?
— На разных конференциях по-разному. Чаще всего — «специалист в области вычислительной биологии».
— Хорошо. Хочу показать вам кое-какие фотографии — они из нескольких дел. Мне интересно, что вы почувствуете.
— Почувствую? Я же не экстрасенс.
— Простите, я неверно выразился. Просто любопытно взглянуть на вещи вашими глазами. Сделайте одолжение.
Меня подмывает напомнить ему, что я уже пару часов только и делаю, что одолжения. Но я молчу. Конфронтация — не мой путь.
Он протягивает мне папку с мятыми краями и выцветшей наклейкой. Открыв ее, я упираюсь взглядом в фотографию размозженной человеческой головы. Один глаз бедняги смотрит в камеру, часть лица отсутствует. Брызги крови на кафеле вокруг. Я захлопываю папку и отодвигаю от себя.
— Предупреждать же надо…
— В смысле?.. — Гленн берет папку и заглядывает в нее. — Господи! Не то, прошу прощения. Я хотел показать вам вот это. — Он отправляет мне через стол другую папку. — Что вы об этом думаете?
Фотография коровы с кровавыми царапинами на шее и со вспоротым брюхом.
— Вам нужно мое профессиональное мнение?
— Да.
— Это мертвая корова.
— Да. Но в чем причина смерти?
— Это проверка?
— Нет. Это здешняя загадка, которая уже превратилась в байку. Владелец ранчо считает, что виновата чупакабра, есть и сторонники версии об инопланетянах. Брюхо, похоже, разодрали койоты. А вот отметины на шее — загадка.
— Серьезно? — Я внимательно разглядываю раны.
— Серьезнее не бывает.
Я рассматриваю повреждения и пытаюсь припомнить все, что знаю о коровах, — немногое, но достаточно, чтобы сообразить, что произошло. Я отодвигаю от себя фотографию. Может, это все-таки проверка?
— Что вы предпочитаете — сразу ответ или путь к ответу?
— Путь?..
— Да. Ход моих размышлений.
Гленн ухмыляется.
— Ладно, профессор, укажите мне путь.
— Я уже говорил, что занимаюсь системами. ДНК — система. Клетка, тело, пруд, планета — все это системы. Все мы функционируем в различных системах. Ну и что за система у нас здесь? — Я подвигаю к нему фотографию.
— Укусы койотов указывают на то, что корова стала элементом пищевой цепочки.
— Конечно. А еще? Какая еще система? — Я указываю на царапины на шее. — Откуда они взялись? То же самое было у других животных?
— Да, и…
— Могу предположить, что у овец, — перебиваю я его. — У свиней и у лошадей — нет. Правильно?
— Правильно.
— Раз так, ответ напрашивается сам собой.
— Сам собой?.. Какой же?
— Койоты.
— Но царапины?
— Все названные мной животные принадлежат к одной системе. Как она называется?
— Ферма, — отвечает Гленн.
— А точнее?
— Ранчо?
— Да. А что превращает ранчо в ранчо?
До него наконец доходит.
— Как правило, забор.
— Ограждение из колючей проволоки, которое служит границей системы. И это как раз для коров и овец. Для лошадей — низковато, а свиньи могут сделать подкоп. Так что жертвами становятся только те животные, которых останавливает колючая проволока: овцы и коровы.
— Значит, они застревают из-за проволоки, а потом до них добираются койоты?
— Возможно. Не исключено, что койоты научились загонять их в сторону забора. Корова ранится о колючую проволоку, но не застревает, а бежит, пока не истечет кровью. И может оказаться на приличном расстоянии от того места, где она зацепилась за изгородь.