Тот, кто переживает срыв, имеет только одно преимущество: он находится внутри и видит, что происходит. Находясь вне, можно только догадываться; но, поскольку депрессия циклична, полезно научиться ее предвидеть и распознавать ее наступление. Моя старая приятельница Эва Кан рассказала, как подействовала на ее семью депрессия отца. «У папы был тяжелый период; он только начинался. Умер дедушка, и бабушка изгнала из дома религию. Если Бог забрал моего мужа и оставил меня с четырьмя детьми, сказала она, значит, Бога нет. И стала подавать на еврейские праздники креветки и ветчину. Целые блюда креветок и ветчины! Мой отец при росте 1,8 м весил почти 100 килограммов, был непобедимым игроком в гандбол, бейсбол и американский футбол, словом, был парнем, которого никак не назовешь хрупким. Он выучился на психолога. Затем, когда ему было, как я думаю, примерно 38 — вся хронология спуталась, потому что мама не хочет говорить об этом, отец попросту не помнит, а я тогда была еще ребенком, — маме позвонил кто-то из клиники, в которой отец работал, и сказал, что отец пропал, ушел с работы и они не знают, где он. Мать запихнула нас в машину и стала ездить по округе, пока мы не нашли его — он стоял возле почтового ящика и плакал. Ему сразу же провели электроконвульсионную терапию, а когда лечение закончилось, маме посоветовали развестись, потому что отец уже никогда не будет прежним. Дети не узнают его, сказали ей. И хотя мама не до конца им поверила, она везла отца в машине домой и плакала. Когда он очнулся, он был вроде ксерокопии себя самого. Какой-то весь нечеткий, плохая память, слишком заботился о себе и меньше интересовался нами. Вероятно, когда мы были совсем малышами, он был очень хорошим отцом — приходил с работы пораньше, чтобы узнать, чему мы научились за день, таскал нам игрушки. После электрошока он как бы немного отодвинулся. По большей части лежал. Лицо сильно изменилось, подбородок куда-то провалился. Иногда он вставал с кровати и бесцельно бродил по дому, а его сильные руки висели вдоль тела и тряслись. Ты понимаешь, откуда берутся суеверия о вселившемся демоне. Было похоже, что кто-то взял тело моего отца. Мне было пять лет, и я все помню. Очень хорошо помню. Он был как бы тот же, только дома его не было.

Потом наступило облегчение, и почти два года отец прожил нормально, а после снова сломался. Затем стало хуже, хуже и хуже. Потом опять внезапно полегчало, за этим последовал новый слом, а потом еще один. Он еще разбил машину, когда мне было около пятнадцати, то ли потому, что был слишком рассеянным, то ли хотел покончить с собой — кто знает? Все повторилось, когда я только поступила в колледж. Мне позвонили, пришлось пропустить экзамен и отправиться навестить его в больнице. У него забрали галстук и брючный ремень, все, что только можно. А через пять лет все повторилось сначала. И тогда он ушел на пенсию и перестроил всю свою жизнь. Он не работает, принимает массу витаминов, занимается физкультурой. Всякий раз, когда что-то расстраивает его, он выходит из комнаты. Кричит моя маленькая дочка? Он надевает шляпу и отправляется домой. Моя мама пережила все это вместе с ним, и, когда он здоров, он — отличный муж. В 1990-х он пережил десять хороших лет, пока в 2001 году инсульт не свалил его с ног».

Эва твердо решила избавить свою семью от подобных проблем. «Мне самой пришлось пережить пару ужасных эпизодов, — рассказывает она. — Когда мне было около 30, я очень много работала, слишком много на себя брала, сдавала работу, а потом неделю лежала в кровати, совершенно не способная что-то делать. Я принимала нортриптилин, но он ничего не давал, разве только лишний вес. Потом в сентябре 1995 года моему мужу предложили работу в Будапеште; нужно было переезжать, и, чтобы справиться с этим стрессом, я перешла на прозак. На новом месте я совершенно растерялась. Я или целыми днями лежала, или была совершенно невменяемой. Стресс от нахождения непонятно где, без друзей, а мужу приходилось работать по пятнадцать часов в сутки первое время, потому что готовилась какая-то важная сделка. К тому времени, когда все это закончилось, примерно через четыре месяца, я совершенно обезумела. Я вернулась в США, чтобы побывать у врачей, и стала принимать мощный коктейль: клонопин (Clonopine), литий, прозак. Невозможно было ни мечтать о чем-то, ни сделать что-нибудь интересное; я все время таскала с собой мешок с лекарствами. Именно таблетки отмечали мои утро, полдень, день и вечер, потому что я не замечала, как проходят дни. Прошло время, мне удалось наладить жизнь, я завела хороших друзей, нашла приемлемую работу и снизила прием лекарств, доведя дозу всего до пары таблеток на ночь. Потом я забеременела, отменила все лекарства и чувствовала себя превосходно. Мы вернулись домой, и, когда родился ребенок, все эти чудесные гормоны улетучились, а ухаживая за ребенком — я год толком не спала — я снова начала проваливаться. Но я твердо решила, что моя дочь от этого не пострадает. Я принимаю депакот (Depakote), который, как мне кажется, меньше затормаживает и который можно принимать кормящим матерям. Я делаю все, чтобы моя дочь росла в стабильном окружении, чтобы мне не приходилось исчезать или все время выходить из дома».

За моим вторым срывом последовали два благополучных года. Я был доволен и радовался тому, что доволен. Затем, в сентябре 1992 года, я испытал, каково быть брошенным, причем тем человеком, с которым я надеялся прожить всю жизнь. Мне было очень грустно; это была не депрессия, а именно глубокая печаль. Но вот через месяц я поскользнулся на лестнице в собственном доме и сильно вывихнул плечо, разорвав к тому же мышечную ткань. Я отправился в больницу. Я пытался втолковать врачам «скорой помощи», а потом в приемном покое, как мне важно не допустить рецидива депрессии. Я рассказал, как камни в почке запустили предыдущий эпизод. Я клялся заполнить все мыслимые формы и анкеты, ответить на все вопросы, хоть по колониальной истории Занзибара, если они облегчат физическую боль, которая так сильно действует на мою психику. Я объяснял, что имел несколько очень серьезных приступов, и умолял их посмотреть мою историю болезни. Однако получить обезболивание удалось только через час, но и тогда мне ввели слишком мало морфина, и боль не отпустила. Вывихнутое плечо — вещь самая простая, но мое вправили только через восемь часов после приезда в больницу. А некоторое облегчение боли произошло только через четыре с половиной часа, когда мне дали дилодид (Dilaudid), поэтому последние три с половиной часа я страдал не так сильно.

Пытаясь сохранить спокойствие на ранних стадиях всего этого кошмара, я попросил, чтобы ко мне пришел психиатр. Но врач, которая работала со мной, сказала: «Вывихнутое плечо — это больно, и вам будет больно, пока мы его не вправим, так что запаситесь терпением и не мешайте». А еще она сказала: «Вы совершенно не контролируете себя, злитесь, и я ничего не стану для вас делать, пока вы не возьмете себя в руки». Мне сказали, что «они не знают, кто я такой» и «не дают каждому сильное обезболивающее» и что я «должен дышать поглубже и представить, что я на пляже, что в ушах шумит море, а под ногами песок». Другой врач велел мне «взять себя в руки и перестать жалеть себя, потому что тут есть люди, которым гораздо хуже, чем вам». А когда я объяснил, что не так уж боюсь самой боли, что готов терпеть ее, но опасаюсь психических осложнений, мне заявили, что я «ребячлив» и «не готов сотрудничать». Тогда я сказал, что у меня в истории болезни психическое заболевание, а в ответ услышал, что в таком случае странно ожидать, что мои слова примут всерьез. «Я опытный профессионал, — сказала врач, — и я здесь, чтобы помочь вам!» Тогда я сказал, что я — опытный пациент, и то, что она делает, очень мне вредно, а она ответила, что я не учился на врача, потому она будет действовать согласно установленному порядку.

Я снова попросил консультации психиатра, но ее мне не предоставили. Отделения «скорой помощи» не располагают психиатрическими записями, и у них не было возможности проверить мои жалобы, несмотря на то, что я находился в той самой больнице, в которой работают все лечившие меня врачи, и мой психиатр в том числе. Похоже, в отделениях «скорой помощи» и травматологических пунктах считают, что если пациент говорит: «Я пережил тяжелую психотическую депрессию, спровоцированную сильной физической болью», это все равно что «мне нужен плюшевый медвежонок, иначе я не дам наложить мне швы». Стандартный учебник по оказанию неотложной помощи в США [Учебник по неотложной медицине называется Emergency Medicine: Concepts and Clinical Practice, 4-е изд., в 3 томах, под ред. Питера Розена (Peter Rosen) и др.] даже не рассматривает психиатрических аспектов соматических заболеваний. Никто в отделениях неотложной помощи не умеет справляться с психиатрическими жалобами. Так что я просил бифштекс в рыбном ресторане.

Боль нарастала. Пять часов боли как минимум в шесть раз болезненнее, чем один час боли. Я заметил, что физическая травма — один из самых частых факторов травмы психиатрической, и лечить первую так, чтобы вызвать вторую, — верх медицинского скудоумия. Разумеется, чем дольше длилась боль, тем сильнее она меня выматывала, тем сильнее перенапрягались мои нервы, и тем серьезнее становилось положение. Гематомы чернели, и вскоре мое плечо выглядело так, словно я позаимствовал его у леопарда. Когда наконец мне дали дилодид, я уже был не в себе. В отделении и в самом деле имелись люди с более серьезными, чем у меня, травмами; но почему же мы все должны были терпеть ненужную боль?