Через три дня пребывания в отделении «скорой помощи» я начал думать о самоубийстве точь-в-точь так же, как во время моего первого серьезного приступа. И если бы за мной 24 часа в сутки не присматривали родные и друзья, я дошел бы до такого уровня физической и психической боли, которого бы не смог перенести, и искал бы облегчения самого экстремального свойства. Я снова был деревом, которое оплетала лиана. Если вы видите крошечный росток, показавшийся из-под земли, и понимаете, что это лиана, вы легко вытащите его большим и указательным пальцами, и все будет в порядке. Если же дождаться, пока лиана крепко обовьется вокруг дерева, то вам понадобится пила или топор, а еще лопата, чтобы выкопать корни. И вряд ли вам удастся убрать лиану, не повредив хотя бы некоторые ветки дерева. Как правило, я самостоятельно справляюсь с мыслями о самоубийстве, но, как я объяснил, когда все закончилось, персоналу отделения, отказ принимать всерьез психиатрические жалобы пациента вполне способен превратить пустяковую, в сущности, травму вроде вывихнутого плеча в смертельно опасную болезнь. И если кто-то говорит, что страдает, персонал отделения «скорой помощи» должен реагировать адекватно. В нашей стране не редкость самоубийства по причине консерватизма врачей, похожих на тех, с кем я столкнулся в том отделении, считающих неспособность переносить боль (физическую и психическую) слабостью характера.

На следующей неделе я вновь развалился на куски. Я много плакал во время предыдущих эпизодов, но никогда так, как в тот раз. Я плакал все время, словно сталактит. Производить все эти слезы было невозможно утомительно, их было так много, что кожа у меня на щеках начала трескаться. Самые простые дела требовали колоссальных усилий. Помню, однажды я разрыдался, потому что в душе закончилось мыло. Я плакал оттого, что запала клавиша в моем компьютере. Все было для меня необычайно трудно. Например, поднять телефонную трубку было все равно, что выжать штангу в четыреста фунтов весом. От мысли о том, что нужно надеть не один, а два носка и два ботинка, я приходил в такое волнение, что возвращался в кровать. И хотя я не испытывал такой тревожности, как в предыдущие разы, паранойя нарастала: всякий раз, когда моя собака выходила из комнаты, я пугался, что она утратила ко мне интерес.

Этот срыв отличался еще одним кошмаром. Два предыдущих срыва произошли, когда я не принимал лекарства. После второго я смирился с тем, что буду пить таблетки постоянно, если хочу избежать последующих срывов. Считая эту цену оправданной, я постоянно принимал лекарства в течение четырех лет. И вот теперь я обнаружил, что прием эффексора, буспара и веллбутрина (Wellbutrin) не уберег меня от срыва. Что это могло значить? Работая над этой книгой, я встречал людей, которые, пережив срыв или два, начинали принимать лекарства и приходили в норму. Встречал я и таких, кто в течение года не пил одно лекарство, потом срывался, потом несколько месяцев не принимал другое, — таким не удавалось оставить депрессию в прошлом на безопасном расстоянии. Я верил, что отношусь к первой категории. И внезапно оказался во второй. Я наблюдал людей, у которых душевное здоровье наступало лишь эпизодически. Вполне возможно, что эффексор больше мне помогать не будет — люди нередко становятся невосприимчивы к таким лекарствам. Если так, то я попал в ужасную компанию. Я уже мысленно представлял, как принимаю год один препарат, потом год — другой, пока наконец не исчерпаю все доступные варианты.

Теперь я уже выработал определенные процедуры на случай срыва. Я знаю, каким врачам позвонить и что им сказать. Я знаю, когда нужно спрятать подальше бритвенные лезвия, но всеми силами продолжать гулять с собакой. Я обзвонил всех и прямо сказал, что у меня депрессия. Мои друзья, недавно поженившиеся, приехали и заботились обо мне два месяца: помогали пережить самые тяжелые часы дня, тревожность и страхи, рассказывали мне сказки, следили, чтобы я ел, разгоняли мое одиночество — они сделались моими самыми близкими людьми на всю жизнь. Из Калифорнии прилетел мой брат: он появился у меня на пороге как раз в самый тяжкий момент. Отец принял боевую стойку. И вот что меня спасло: нужно действовать быстро; иметь наготове врача; хорошо знать собственные симптомы; регулярно спать и принимать пищу, как бы трудно это ни было; сразу же купировать стрессы; заниматься физическими упражнениями; мобилизовать любовь.

Как только смог, я позвонил своему литературному агенту и сказал, что чувствую себя плохо и прерываю работу над этой книгой. Предупредил, что не представляю, как будет протекать моя болезнь. «Представьте себе, что вчера меня сбила машина, — предложил я, — и что я лежу в больнице на вытяжке и жду рентгеновских снимков. Кто знает, когда я снова смогу печатать текст?» Я принимал ксанакс, от которого чувствовал вялость и задыхался, потому что знал: если выпустить на волю тревожность, что сидела у меня в легких и в желудке, будет плохо. Я не потерял рассудок, объяснял я родным и друзьям, просто спрятал его и забыл куда. Я чувствовал себя Дрезденом во время войны, разрушенным городом, не способным защититься от бомб, которые падают и падают, оставляя остатки позолоты блестеть среди руин.

Плача и чувствуя себя от этого ужасно неловко, даже в лифте больницы, в которой находился кабинет моего психофармаколога, я отправился узнать, что можно сделать. К моему удивлению, психофармаколог не считал положение таким опасным, как видел его я. Он сказал, что не намерен отменить мне эффексор: «Он помогал вам долгое время, и нет никаких причин отказаться от него сейчас». Врач прописал мне зипрексу (Zyprexa) — антипсихотический препарат, купирующий тревожность. Он увеличил дозу эффексора, объяснив, что отказываться от помогающего вам лекарства стоит только в случае крайней необходимости. Однажды эффексор помог, так, может, если увеличить дозу, поможет снова? Он снизил дозу веллбутрина, потому что тот оказывает возбуждающее действие, а при моей тревожности возбуждение следует снижать. А от буспара мы отказались. Психофармаколог добавлял одно, уменьшал или отменял другое, вслушивался в мои ответы и описания моих ощущений и конструировал какую-то «правильную» мою личность, возможно, такую же, как раньше, а возможно, немного иную. Я многое уже попробовал и много читал о препаратах, которые принимал (правда, я избегал читать о побочных эффектах, пока не принимал препарат какое-то время; если знаешь побочные эффекты, то они почти наверняка появятся). И все же это была настоящая наука о запахах, оттенках и смесях. Психотерапевт помог мне пережить все эти эксперименты: искусник связывать время, он привел меня к успокаивающей вере в то, что будущее, более чем вероятно, будет равно прошлому.

Вечером того дня, когда я начал принимать зипрексу, я должен был читать лекцию о Вирджинии Вулф. Я люблю Вирджинию Вулф. Рассказывать о ней и читать вслух отрывки из ее произведений для меня все равно, что рассказывать о шоколаде и одновременно его есть. Я читал эту лекцию в доме моих друзей перед доброжелательной аудиторией из примерно пятидесяти человек. Это была благотворительная акция в пользу одной затеи, которая казалась мне полезной. В обычных обстоятельствах я, затратив минимум усилий, получил бы огромное удовольствие, к тому же «засветившись» на публике — а я люблю такие вещи, когда у меня нормальное настроение. Можно было ожидать, что лекция усугубит мои проблемы, но мне было так плохо, что она не могла ни добавить, ни убавить: мне было тяжело даже просто бодрствовать, а хуже уже не могло стать. Так что я приехал, вежливо поболтал с людьми за коктейлями, а потом поднялся и разложил свои записи. И вдруг почувствовал себя спокойным, таким чудовищно спокойным, словно высказывал свои мысли за обеденным столом, странным образом наблюдая извне, как я вполне связно говорю, сверяясь с написанным текстом о Вирджинии Вулф.

После лекции мы с друзьями и теми, кто все организовал, отправились ужинать в соседний ресторан. Народу было довольно много, причем достаточно разнородного, и простая вежливость поэтому требовала некоторых усилий, однако в обычных обстоятельствах это тоже стало бы удовольствием. Но в тот вечер мне казалось, что воздух вокруг меня густеет, становится клейким, перестает пропускать звуки, так что голоса присутствующих словно разбивались о его твердь, и их было очень трудно расслышать. Густота воздуха не давала мне даже поднять вилку. Я заказал лососину и вдруг начал понимать, что люди замечают мое состояние. Я помертвел, но не представлял, что предпринять. Такие ситуации всегда очень смущают, даже если знаешь, сколько знакомых принимали прозак и насколько спокойно присутствующие вроде бы относятся к депрессии. Все сидевшие за столом знали, что я пишу книгу на эту тему, многие читали мои статьи. Но это не помогло. Я мямлил и извинялся в течение всего ужина, как дипломат времен холодной войны. Я мог бы сказать: «Простите, что я немного не в фокусе, но я переживаю очередной раунд депрессии», но тогда все почувствовали бы себя обязанными расспрашивать о симптомах и пытаться подбодрить меня, а их уверения, конечно, усугубили бы депрессию. Я мог бы сказать: «Боюсь, я не успеваю ухватить вашу мысль, потому что каждый день принимаю пять миллиграммов ксанакса, но я, конечно, не пристрастился к нему, а еще я только что начал принимать другие антипсихотические препараты, надеюсь, с сильным седативным эффектом. Хорош ли ваш салат?» В то же время мне казалось, что если я ничего не стану говорить, люди поймут, в каком я состоянии.