В начале ноября она возмущалась: «Теперь я только принимаю ванну, потому что струи воды из душа по утрам — это слишком; сейчас мне кажется, что жестоко так начинать день. Водить машину слишком трудно. Точно так же трудно пользоваться банкоматом, ходить за покупками — перечисли сам». Чтобы отвлечься, она взяла у кого-то почитать «Волшебник из страны Оз», однако «грустные места заставляли меня плакать». Аппетит совершенно пропал. «Сегодня я съела немного тунца, но тут же меня вырвало, поэтому я ограничилась рисом, который варила для собак». Лора жаловалась, что даже от похода к врачу чувствует себя плохо. «Трудно честно рассказать ему, как я себя чувствую, потому что мне не хочется подводить его».

Мы продолжали переписываться ежедневно. Однажды я спросил Лору, не трудно ли ей писать. «Уделять внимание другим, — ответила она, — самый простой способ привлечь внимание к себе. Кроме того, это самый простой способ дать себе хоть какую-то перспективу на будущее. Мне необходимо делиться моей одержимостью самой с собой. Я так остро ощущаю ее в себе, что каждый раз, нажимая на клавишу “я”, морщусь: ой! ой! Таким образом, целый день уходит на то, чтобы ЗАСТАВИТЬ себя делать самые простые вещи и определить, насколько серьезно мое положение. У меня действительно депрессия? Или я просто ленюсь? Эта тревожность, она потому, что было слишком много кофе или из-за антидепрессантов? От этого бесконечного оценивания себя я начинаю плакать. Всех волнует, что они ничем не могут помочь, кроме как своим присутствием. Чтобы не сойти с ума, я рассчитываю только на электронную почту! Восклицательный знак — маленькая ложь».

Неделей позже: «Сейчас десять утра, и меня переполняют мысли о сегодняшнем дне. Я стараюсь, стараюсь. Я хожу, готовая заплакать, и твержу: “ничего! ничего!” и делаю глубокие вдохи. Моя цель — сохранить себя между самоанализом и саморазрушением. Мне кажется, что я сосу из людей соки, в том числе и из вас. Вот сколько всего я прошу, не давая ничего взамен. Думаю, если я надену любимую одежду, и зачешу волосы назад, и возьму собак, то почувствую себя настолько уверенной, чтобы пойти в магазин и купить апельсинового сока».

Перед Днем благодарения Лора написала: «Я сегодня просматривала старые фотографии, и мне показалось, что это кадры чьей-то чужой жизни. На какие компромиссы заставляют идти лекарства». Но вскоре ей стало немного лучше. «Сегодня было несколько хороших моментов, — написала она в конце месяца. — Побольше бы, умоляю, уж не знаю, кто их распределяет. Я смогла идти в толпе и не стеснялась». На следующий день случился небольшой рецидив. «Я чувствовала себя лучше и понадеялась, что это начало чего-то чудесного, но сегодня меня захлестнула тревожность. Сосет под ложечкой: как бы не свалиться обратно. Но я все-таки не теряю надежду, и это помогает». На следующий день стало хуже. «Настроение у меня мрачное. С утра ужас, и жалкая беспомощность до вечера». Она описала, как ходила со своим возлюбленным в парк. «Он купил буклет, в котором обозначены все растения. Про одно дерево там было сказано: все части смертельно ядовиты. Я подумала: вот бы найти это дерево, сжевать листок-другой, подойти к краю скалы и упасть вниз. Как я скучаю по Лоре, которая любила нарядиться в купальник и улечься на солнышке, глядя в голубое-голубое небо! Ее выдернула из меня какая-то дьявольская ведьма, а взамен засунула какую-то мерзкую девицу! Депрессия унесла то, что я действительно любила в себе (а этого не так-то много). Чувствовать беспомощность и отчаяние — это просто медленно умирать. Я тем временем пытаюсь пробиться сквозь нагромождения ужаса. И я понимаю, почему говорят “тем”».

А неделю спустя Лоре стало значительно лучше. Затем внезапно она потеряла голову в супермаркете 7-Eleven, когда кассир пропустил вперед нее другого покупателя. Совершенно не свойственным ей образом она завопила: «Господи Иисусе! Это порядочный магазин или гребаный ларек с хот-догами?» И ушла, бросив свою газировку. «Это как скалолазание. Я так устала говорить об этом, думать об этом». Когда возлюбленный сказал ей, что любит ее, она расплакалась. На следующий день она почувствовала себя хорошо, дважды поела и купила пару носков. Они пошли в парк, и вдруг ей ужасно захотелось покачаться на качелях. «После прошлой недели, когда я все время чувствовала, что вот-вот рухну обратно, качаться было так чудесно. Совершенно противоположное ощущение: в ушах свистит, в груди покалывает, точно пролетаешь вершину холма на машине. И вообще прекрасно делать что-то такое простое; я начала чувствовать себя немножко собой, вернулось чувство легкости, ловкости, скорости. Я не жду от жизни слишком многого, но вот это чувство отсутствия пустых тревог, необъяснимого груза печали, оно такое богатое и реальное, что вдруг мне расхотелось плакать. Я знаю, что другие чувства вернутся, но, думаю, сегодня я получила от Бога и качелей передышку, напоминание терпеть и не терять надежды на то, что хорошее сбудется». В декабре она плохо среагировала на литий — кожа стала нестерпимо сухой. Лора снизила дозу, продолжая принимать нейронтин (Neurontin). Он, кажется, помог. «Перемещение к центру, к центру, который называется “я” — это хорошо и реально», — написала она.

В следующем октябре мы наконец встретились. Лора приехала к матери в Уотерфорд, красивый старинный городок близ Вашингтона, в котором выросла. За это время я так привязался к ней, что даже не верил, что мы никогда не встречались. Я сел в поезд, она встретила меня на станции вместе со своим приятелем Уолтом, которого я тоже увидел в первый раз. Лора оказалась стройной, красивой блондинкой. Приезд к родным всколыхнул слишком много воспоминаний, и она чувствовала себя не слишком хорошо. Она была тревожна, так тревожна, что с трудом говорила. Хриплым шепотом пожаловалась на свое состояние. Каждое движение явно давалось ей с огромным трудом. Она сказала, что уже неделю ей становится все хуже. Я спросил, не слишком ли ей тяжело мое присутствие, она заверила, что нет. Мы пошли пообедать, Лора заказала мидии. Но есть не смогла: руки страшно дрожали. Пытаясь поднести ко рту раковину, она облилась соусом. Есть мидии и одновременно разговаривать она никак не могла, поэтому мы болтали с Уолтом. Он описал ее постепенное сползание в течение недели, а Лора отрывистыми звуками выражала свое согласие. Она уже покончила с мидиями и сосредоточилась на бокале белого вина. Я был потрясен: она предупредила, что дело плохо, но к такой ее опустошенности я был не готов.

Мы подвезли Уолта, а потом я сел за руль Лориной машины, так как руки у нее ходили ходуном. Когда мы добрались до дома, мать уже стала беспокоиться. Мы с Лорой разговаривали, но разговор то и дело сбивался, она произносила фразы как будто издалека. Потом мы смотрели фотографии, и вдруг ее заело. Ничего такого я прежде не видел и даже представить себе не мог. Она показывала мне, кто есть кто на фотографии, и внезапно принялась повторять: «Это Джеральдина», и снова, показывая пальцем: «Это Джеральдина», и еще раз, и еще, причем каждый раз произносила это имя все дольше. Лицо застыло: казалось, ей трудно шевелить губами. Я позвал ее мать и брата Майкла. Майкл положил руки ей на плечи и сказал: «Все хорошо, Лора. Все хорошо». Кое-как мы затащили ее наверх, она все повторяла: «Это Джеральдина». Мать сняла с нее перепачканную мидиями одежду, уложила ее в кровать, села рядом и принялась гладить ей руки. Не такой нашей встречи я ожидал.

Как потом выяснилось, некоторые ее лекарства плохо сочетались между собой, это и вызвало ее странную скованность. Они стали причиной ее заторможенности днем, потери речи, гипертревожности. К концу дня, когда худшее уже было позади, она заметила: «Все краски вытекли из моей души, все то, что я любила в себе. Я всего лишь пустая оболочка того, чем я когда-то была». Вскоре ей назначили новый режим. Но до самого Рождества она не пришла в себя, а потом, в марте 2000 года, такой же приступ повторился. «Это так страшно, — написала мне Лора, — так унизительно. В самом деле ужасно, когда самое лучшее, что ты можешь о себе сказать, это что ты не в конвульсиях». Через полгода — новый приступ. «Я не могу больше собирать по кусочкам свою жизнь, — писала Лора. — Я так боюсь приступов, что все время в тревоге. Сегодня я поехала на работу, и меня вырвало прямо в машине. Пришлось вернуться, переодеться. Я опоздала и сказала, что у меня был приступ, а они наложили на меня дисциплинарное взыскание. Врач хочет, чтобы я принимала валиум, а я от него теряю сознание. Вот так я теперь живу. И так я буду жить всегда, с этими жуткими прыжками в ад. Ужасные воспоминания. Вынесу я такую жизнь?»

Выдержу ли такую жизнь я? Ну а выдержит ли хоть кто-то жизнь со своими трудностями? В конце концов, большинство выдерживает. Мы движемся вперед. Голоса из прошлого, как и голоса умерших, доносятся до нас, чтобы пожаловаться на непостоянство и смену лет. Когда я печален, я помню слишком многое и слишком хорошо: в основном мою маму и каким я был, когда мы сидели в кухне и болтали с моего пятилетнего возраста до ее смерти, когда мне было 27; как ежегодно расцветал рождественский кактус моей бабушки, пока она не умерла, когда мне было 25; поездку в Париж в середине восьмидесятых с маминой подругой Сэнди, которая хотела подарить свою зеленую соломенную шляпу Жанне д’Арк, а два года спустя умерла; двоюродного дедушку Дона и двоюродную бабушку Бетти и шоколад в верхнем ящике их буфета; папиных двоюродных Хелен и Алана, тетю Дороти и всех остальных, кого больше нет. Я слышу голоса умерших все время. По ночам все они, а также все мои прошлые «я» приходят навестить меня, а когда я, проснувшись, понимаю, что мы с ними в разных мирах, меня охватывает странная тоска, гораздо более сильная, чем обычная печаль, и очень близкая, хотя и всего на несколько моментов, к мукам депрессии. И хотя я скучаю по ним, по тому прошлому, которое они создавали для меня и вместе со мной, путь к их отсутствующей любви лежит, я знаю, через жизнь, через способность выстоять. И депрессия ли состояние, когда я думаю, что предпочел бы уйти туда, куда они ушли, и прекратить эту маниакальную борьбу за то, чтобы оставаться живым? Или это просто часть жизни — продолжать жить тогда, когда выдержать невозможно?