Если ваше впадение в депрессию спровоцировало реальное переживание, вам как человеку необходимо понять его, даже если вы больше ничего такого не переживаете; ограничение переживания, достигнутое приемом химических препаратов, не равносильно выздоровлению. Повышенного внимания требует и сама проблема, и факт ее наличия. В нашу приверженную лекарствам эпоху, вероятно, исцелится больше людей, даже, вероятно, повысится общий уровень здоровья. Но крайне опасно отправлять разговорную терапию в пыльный чулан. Терапия позволяет пациенту осознать полученное путем приема лекарств новое «я» и примириться с потерей «я», случившейся вследствие депрессивного срыва. Требуется возродиться после депрессивного эпизода, требуется освоить поведение, которое защитит от рецидива. К жизни нужно начать относиться иначе, чем до болезни. «В любых обстоятельствах сложно регулировать свою жизнь, сон, режим питания, физические нагрузки, — отмечает Норман Розенталь из Центра психического здоровья. — Представьте, насколько это тяжело в депрессии! Чтобы добиться этого, вам нужен психотерапевт как своего рода тренер. Депрессия — это не выбор образа жизни, а болезнь, и, чтобы пережить ее, вам нужна помощь». «Лекарства лечат депрессию, — сказала мне моя психотерапевт. — А я лечу людей в депрессии». Что вас успокаивает? Что усиливает ваши симптомы? С точки зрения медикаментозного лечения нет большой разницы между депрессией, случившийся из-за смерти близких, и той, которая произошла из-за того, что разладился двухнедельный роман. И хотя в первом случае болезненная реакция выглядит более объяснимой, чем во втором, протекают они практически одинаково. Как говорит Силвия Симпсон, врач больницы Джона Хопкинса, «если это похоже на депрессию, лечите это как депрессию».

Когда я начал скатываться во второй срыв, я прекратил психоанализ и остался без психотерапевта. Все говорили мне, что необходимо найти нового. Найти психотерапевта непростая задача, даже когда ты в хорошей форме и можешь нормально общаться, а уж когда ты на пороге тяжелой депрессии, это и вовсе бесперспективно. Найти хорошего психотерапевта очень важно. Я перепробовал за шесть недель одиннадцать. И каждому из них я пел литанию моих жалоб, пока мне не стало казаться, что я читаю со сцены чей-то чужой монолог. Одни из этих психотерапевтов казались мудрыми. Другие — чудаковатыми. У одной женщины вся мебель в кабинете была покрыта полиэтиленом для защиты от собак; она все предлагала мне неаппетитные куски фаршированной рыбы из пластикового контейнера. Когда одна из собак написала на мой ботинок, я ушел. Один мужчина дал мне неправильный адрес («Ах да! раньше мой кабинет находился там»), а другой заявил, что никаких проблем у меня нет и не следует вешать нос. Были среди них дама, которая сказала, что не верит в эмоции, и мужчина, который, похоже, верил только в них и ни во что более. Встретились мне когнитивист, фрейдист, который весь сеанс грыз ногти, юнгианец и самоучка. Один без конца прерывал меня, чтобы сообщить, что я в точности, как он сам. Некоторые просто не понимали, когда я пытался объяснить, кто я такой. Я привык думать, что мои твердо стоящие на ногах друзья ходят к хорошим психотерапевтам. Но выяснилось, что большинство из этих крепко стоящих на ногах людей, имеющих нормальные отношения с мужьями и женами, выстраивают, надо полагать, для равновесия, чрезвычайно странные отношения с очень странными докторами. «Мы пытаемся сравнить действенность лекарств и психотерапии, — говорит Стивен Хайман. — Но разве мы сравнивали действенность блестящих психотерапевтов и некомпетентных? В этом мы все первооткрыватели».

Наугад я выбрал доктора, на которого с тех пор не нарадуюсь, — человека с острым интеллектом и проблесками истинного человеколюбия. Я выбрал его, потому что он показался умным и понимающим. Имея печальный опыт общения с психотерапевтом, которая удерживала меня от приема лекарств, жизненно мне необходимых, и прекратила сеансы, когда я начал их принимать, я поначалу осторожничал, и мне понадобились добрые три, а то и четыре года, чтобы научиться ему доверять. Он стойко переносил периоды моих обострений и кризисов. Он радовался хорошим периодам. Я высоко ценю чувство юмора в тех, с кем вынужден проводить много времени. Он отлично сработался с моим психофармакологом. И наконец, он убедил меня в том, что он знает, что делает, и действительно хочет помочь. Правда, стоило отказаться от десяти предыдущих. Не ходите к психотерапевту, который вам не нравится. Люди, которые вам не нравятся, не смогут помочь, как бы компетентны они ни были. Если вам кажется, что вы знаете больше, чем ваш врач, то, вероятнее всего, так и есть: ученая степень по психиатрии или психологии не является гарантией гениальности. Выбирайте психотерапевта с крайней осторожностью. Представить себе невозможно, сколько людей, готовых ехать на машине 20 минут в ту самую химчистку или жалующихся, что в супермаркете нет их тех самых консервированных помидоров, берут психотерапевта, словно это второстепенный обслуживающий персонал. Помните, этому человеку вы вручаете вашу душу. Помните также, что психотерапевту вы должны рассказать то, что не можете показать. «Гораздо труднее, — писала мне Лора Андерсон, — доверять кому-нибудь, когда проблема так туманна, что не можешь сказать, понимает ли он ее. И ему тоже гораздо труднее доверять вам». Я теперь легко поддаюсь контролю психотерапевта, даже когда чувствую полуночную тоску. Я сажусь прямо и не плачу. Я посмеиваюсь над собой и прибегаю к юмору висельника, предпринимая нелепые попытки понравиться тем, кто меня лечит, людям, которые совсем не хотят, чтобы я им нравился. Иной раз мне кажется, что психиатры не верят мне, когда я рассказываю о моих ощущениях, поскольку я слышу сомнение и в собственном голосе. Могу себе представить, как ненавидят они эту толстую социальную кожу, через которую так слабо пробиваются мои истинные чувства. Хотелось бы мне отпустить эмоции на волю в кабинете психотерапевта. Но мне никогда не удавалось ощутить место, где происходят сеансы, как личное пространство. То, как я говорю, например, со своим братом, невозможно с доктором. Мне это кажется слишком небезопасным. И лишь случайно, иногда пробиваются проблески моей истинной сущности, и то не в рассказе, а из его сюжета.

Один из способов оценить психиатра — понаблюдать, как он оценивает вас. Искусство начального скрининга состоит в задавании правильных вопросов. Я не присутствовал на конфиденциальных беседах психиатров с пациентами, однако не раз был свидетелем поступления людей в больницу, и меня поражает разнообразие подходов к депрессивным пациентам. Большинство хороших психиатров, как я видел, начинают с того, что дают пациентам рассказать свою историю, а потом сразу же переходят к тщательно продуманному интервью, из которого получают нужную им информацию. Умение правильно провести такое интервью — один из главных навыков хороших клиницистов. Сильвия Симпсон, врач больницы Джона Хопкинса, в десятиминутном интервью установила, что поступившая пациентка, только что предпринявшая попытку самоубийства, страдает биполярным расстройством. А лечивший ее в течение пяти лет психиатр не выявил этого основополагающего факта и прописывал ей антидепрессанты без нормотоников (стабилизаторов настроения) — методика, совсем не подходящая для биполярников, у которых она часто вызывает смешанные состояния ажитации. Я потом спросил об этом у Симпсон, и она пояснила: «Чтобы выработать такие вопросы, нужны годы напряженной работы». Позднее я присутствовал при том, как Генри Маккертис, глава психиатрического отделения больницы Гарлема, интервьюировал бездомных. По меньшей мере десять минут из двадцатиминутной беседы он задавал подробнейшие вопросы о том, где и когда человек жил. Когда я спросил его, зачем он так подробно выспрашивает об этом, он ответил: «Те, кто долго жил в одном месте и стал бездомным в силу каких-то обстоятельств, способны вести упорядоченную жизнь; им нужна главным образом социальная помощь. Те же, кто долго бродяжничал, кто регулярно оказывался бездомным или не может вспомнить, где жил, вероятнее всего, страдают тяжелым скрытым недугом, и им нужна помощь психиатрическая». Мне повезло: у меня хорошая страховка, включающая еженедельные посещения психотерапевта и ежемесячные — психофармаколога. Между тем большинство страховых фондов сосредоточены на сравнительно дешевых лекарствах. Они редко предлагают психотерапию или госпитализацию, требующие много времени и обходящиеся дорого.

Две методики психотерапии дают наилучшие результаты в лечении депрессии: когнитивно-бихевиоральная терапия, или когнитивно-поведенческая (cognitive-behavioral therapy, CBT), и личностно-ориентированная (interpersonal therapy, IPT). Первая — вид психодинамической терапии, основанный на поведенческих и душевных реакциях на внешние события как в настоящем, так и в детстве и сосредоточенный на объективации. Автор методики — Аарон Бек [Описание методологии СВТ см. в основополагающей работе А. Бека (A. Beck) Depression. Из более современных публикаций обратите внимание на работу Марка Уильямса (Mark Williams) The Psychological Treatment of Depression, 2-е изд.] из Пенсильванского университета. Сейчас она широко используется и в США, и в Западной Европе. Бек предположил, что представления человека о самом себе нередко носят деструктивный характер, и если заставить его мыслить определенным образом, можно изменить его реальность. Такую методику один из разработчиков назвал «выученным оптимизмом» [Выражение «выученный оптимизм» (learned optimism) взято из названия книги Мартина Зелигмана (Martin Seligman) 1990 года.]. Бек считает депрессию следствием искаженной логики и уверен, что корректировка негативных причинно-следственных связей помогает улучшить душевное здоровье. CBT учит объективности.