Вопрос о том, какую функцию выполняет депрессия в мире, в котором мы живем, совсем не то же самое, что вопрос о том, какую функцию готовятся выполнить антидепрессанты. Джеймс Бэллинджер, эксперт по тревожности, рассуждает: «Мы стали на восемь дюймов выше, чем были до Второй мировой войны, мы стали гораздо здоровее и живем дольше. Никто не сожалеет об этих изменениях. Когда мы убираем беспомощность, люди возвращаются к жизни и находят как хорошее, так и плохое». Вот это и есть, как мне кажется, настоящий ответ на вопрос, который мне задавали едва ли не все упомянутые в этой книге. «Не делают ли лекарства вашу жизнь блеклой?» Нет. Они всего-навсего позволяют нам испытывать боль по действительно реальным причинам.

«У человека двенадцать миллиардов нервных клеток, — говорит Роберт Пост, глава отделения биологической психиатрии Национального института психического здоровья. — Каждый имеет от одного до десяти тысяч синапсов, и все они чрезвычайно быстро меняются. Заставить их все работать правильно, с тем чтобы люди были постоянно счастливы, — до этого нам невероятно далеко». Джеймс Бэллинджер добавляет: «Мне не кажется, что уровень страдания в мире стал значительно ниже, несмотря на все наши улучшения. И я не думаю, что мы достигнем приемлемого уровня в обозримом будущем. Контроль над мозгом не должен сегодня занимать нас».

«Нормальный» — это слово преследует людей с депрессией. Нормальна ли депрессия? В научных работах я читал о «нормальных» группах и депрессивных группах; о лекарствах, которые должны «нормализовать» депрессию; о «нормальных» и «нетипичных» симптомах. Один из тех, с кем я встречался, проводя настоящее исследование, сказал: «Поначалу, когда появились все эти симптомы, я подумал, что схожу с ума. Было большим облегчением узнать, что это всего лишь клиническая депрессия, то есть в основном нормальное состояние». Да уж, это «в основном нормальный» способ сойти с ума. Депрессия — это душевное заболевание, и когда она сжимает вас в своих тисках, вы тупой, как пень, чокнутый, у вас крыша едет и так далее.

Как-то на коктейле в Лондоне я встретил знакомую и рассказал ей, что пишу эту книгу. «У меня была жуткая депрессия», — сказала она. Я спросил ее, что она делала. «Я поняла, что моя проблема связана со стрессом. Поэтому я решила убрать любой стресс из моей жизни. — Она начала загибать пальцы: — Я ушла с работы. Я порвала с любовником и не стала искать ему замену. Я отказалась от соседки по квартире и живу одна. Я не хожу на вечеринки, которые затягиваются допоздна. Я переехала в маленький город. Я отказалась от большинства друзей. Я перестала носить многое из одежды и пользоваться косметикой». Я смотрел на нее с ужасом. «Звучит неважно, но я действительно стала намного счастливее и намного меньше боюсь, чем раньше, — она с гордостью взглянула на меня. — И все это я сделала без лекарств».

Один из тех, кто стоял рядом, схватил ее за руку. «Это — сущее безумие. Самая невероятная вещь, какую я слышал. Ты, верно, сошла с ума, если творишь такое со своей жизнью», — сказал он. Безумно ли избегать того, что сводит тебя с ума? Или безумно принимать лекарства, позволяющие выдерживать жизнь, которая сводит с ума? Я могу сильно ограничить мою жизнь: меньше путешествовать, встречаться с меньшим количеством людей, перестать писать книги о депрессии, и, возможно, после всех этих ограничений мне больше не понадобятся лекарства. Я мог бы ограничить свою жизнь настолько, насколько способен выдержать. Это совсем не то, что я выбрал бы для себя, но сам выбор вполне разумен. Жить в депрессии — все равно что пытаться удержать равновесие, танцуя с козлом; без сомнения, было бы лучше выбрать партнера с лучшим чувством равновесия. И все же моя жизнь, полная приключений и сложностей, доставляет мне такое эмоциональное удовлетворение, что мне ненавистна мысль жить по-другому. Я возненавидел бы другую жизнь, как ни что другое. Я лучше утрою количество таблеток, чем уполовиню количество друзей. Унабомбер, отличавшийся катастрофическими луддистскими воззрениями, но проницательно подметивший беды, которые несет технологический прогресс, писал в своем манифесте: «Представьте себе общество, ставящее людей в такие условия, в которых они очень несчастливы, и дающее им таблетки, убирающие их несчастливость. Научная фантастика? Это уже происходит… На деле антидепрессанты — это способ изменить внутреннее состояние индивида таким образом, чтобы он мог терпеть условия, которые иначе казались бы ему нестерпимыми» [Все цитаты из Унабомбера (Теда Казинского) взяты из его «Манифеста». Хочу подчеркнуть, что я восхищен его проницательностью, хотя и не одобряю его методов.].

Когда я впервые увидел клиническую депрессию, я ее не распознал, более того, я почти не заметил ее. Это было летом после моего первого года в колледже, мы с друзьями приехали в дом, в котором проводит лето моя семья. Там была и моя приятельница Мэгги Роббинс, очаровательная Мэгги, всегда так и брызжущая энергией. Весной Мэгги перенесла психотический маниакальный приступ и пролежала в больнице две недели. Но теперь, казалось, полностью оправилась. Она больше не несла ерунды о том, что обнаружила в подвале библиотеки секретную информацию, или о том, что надо поехать в Оттаву на поезде без билета, и мы были уверены в ее психическом здоровье. Ее долгое молчание летними вечерами казалось нам многозначительным и глубоким, как будто она знала цену словам. Странно, конечно, что она не привезла купальник — лишь годы спустя она рассказала мне, что была не в состоянии снять одежду, так ее это пугало. Мы весело, как и положено второкурсникам, плескались в бассейне. А Мэгги в хлопковой блузе с длинным рукавом сидела, подтянув колени к подбородку, на мостике для ныряния и смотрела на наши забавы. Нас было семеро, солнце сияло, и только моя мать сказала (мне одному), что Мэгги кажется очень отстраненной. Я и представить себе не мог, как страдала Мэгги, через что ей приходилось продираться. Я не заметил темных кругов у нее под глазами, того, на что я теперь обращаю внимание в первую очередь. Я помню, мы поддразнивали ее, что она не купается, пропускает веселье, пока она наконец не встала на мостик и не нырнула, как была, прямо в одежде. Я помню, как облепила ее одежда, пока она плыла вдоль бассейна, а потом она вышла и побежала в дом, чтобы переодеться в сухое, а вода капала с нее на траву. Через несколько часов я нашел ее в доме, она крепко спала. За ужином она совсем мало ела, и я подумал, что она не любит стейки или бережет талию. Любопытно: мне запомнился счастливый уик-энд, и я был потрясен, когда Мэгги рассказала, что помнит его как начало болезни.

Пятнадцать лет спустя Мэгги пережила самую худшую депрессию, какую я видел. С редкостной некомпетентностью ее врач сказал ей, что после пятнадцати лет хорошего самочувствия она может отказаться от лития, так как выздоровление налицо и тяжелое биполярное расстройство покинуло ее организм. Она постепенно снижала дозу. Чувствовала себя прекрасно. Похудела, перестали трястись руки, появилось немного энергии прежней Мэгги, той энергии, которую она излучала, когда говорила мне, что хочет стать самой знаменитой актрисой мира. Затем она стала постоянно ощущать душевный подъем. Мы спрашивали ее, не опасается ли она, что пришло легкое маниакальное состояние, но она уверяла, что никогда не чувствовала себя так чудесно. Тут-то бы нам и понять, в чем дело: чувствовать себя так хорошо — плохой признак. Ей было не хорошо. Совсем не хорошо. Через три месяца она вообразила, что ею руководит сам Господь Бог, и ей поручена миссия спасти мир. Один из друзей занялся ею, не сумев дозвониться до ее психиатра, нашел другого и вернул ее к лекарствам. В следующие месяцы она рухнула в депрессию. А следующей осенью поступила в аспирантуру. «Аспирантура много дала мне; во-первых, она дала мне время, место и деньги на еще два эпизода», — шутит Мэгги. Во втором семестре у нее случилась легкая гипомания, за ней последовала легкая депрессия, в конце четвертого семестра она ракетой взлетела к полной мании, а затем нырнула в депрессию, такую глубокую, что она казалась бездонной. Я помню, как Мэгги в квартире нашего приятеля лежит, свернувшись клубком, на диване и вздрагивает так, будто ей под ногти вгоняют бамбуковые побеги. Мы не знали, что делать. Казалось, она утратила способность говорить, когда мы наконец вытянули из нее несколько слов, их едва удалось расслышать. К счастью, за пятнадцать лет ее родители узнали все, что только можно, о биполярных расстройствах, и той ночью мы помогли им отвезти ее к ним на квартиру. Она пролежала там в уголке, иногда не поднимаясь по несколько дней, целых два месяца. Я прошел через депрессию и хотел помочь, но она не принимала посетителей и не могла говорить по телефону, а родители уже знали, что ей требуется молчание. Легче было бы общаться с мертвым. «Я никогда больше не пройду через это, — сказала она. — Я знаю, что буду делать все что угодно, чтобы этого избежать. Я категорически отказываюсь».

Сейчас Мэгги хорошо себя чувствует, перинимая депакот, литий и веллбутрин. Ксанакс у нее тоже под рукой, но она редко в нем нуждается. От клонопина и паксила, которые она принимала вначале, она отказалась. И она должна принимать лекарства постоянно. «Я должна была смириться и сказать: «Что ж, вероятно, другие люди, решившие продолжать принимать лекарства, такие же, как я, и никогда-никогда в жизни не предполагали, что им всю жизнь придется глотать таблетки». А потом стали глотать, и таблетки им помогли». Мэгги пишет и рисует, она работает редактором в каком-то журнале. На более ответственную работу она не претендует. Ей просто нужна уверенность, а еще страховка, а еще место, где она не обязана блистать круглые сутки. Когда ей случится задуматься или рассердиться, она пишет стихи о своем втором «я» и называет его Сюзи. Некоторые их них о депрессии.