Кто-то поздно ночью в ванной
Сюзи пялится в глаза.
Но ни вида и ни звука
Сюзи так и не поймет.
Кто-то, в зеркале живущий,
Морда толстая, ревет.


Череп Сюзи набит туго,
Кто-то бьется там всегда.
Зубы Сюзи выпадают.
Руки у нее дрожат,
Но едва ли колыхнутся,
Мажа пену на стекло.
Летом Сюзи разучила
Все узлы, но не петлю.


Вот сейчас вуаль подымут.
И вот-вот ее порвут.
И тогда она увидит
Правду — голую, в плену,
Она мечется на месте,
Как встревоженный зверек.


Кушать хочется — вот это
Знаем, чувствуем мы все
Эту истину, конечно,
Мы впитали с молоком.

«Когда мне было восемь лет, — рассказала мне она, — я решила, что я — Мэгги. Помню, дело было в школьном вестибюле. Я громко произнесла: “Знаете, я — Мэгги. И я всегда буду собой. Вот она я, и такой я всегда буду. Когда-то я была другой, но я даже не помню что-то из своей жизни, но с сегодняшнего дня я буду собой”. Так и вышло. Это стало моей самоидентификацией. Я все та же. Я оглядываюсь назад и говорю: “О Господи, трудно поверить, что я такие глупости делала в семнадцать”. Но их делала именно я. У меня не было никаких разрывов личности».

Неразрывность личности, ощущение этой непрерывности во всех бурях маниакально-депрессивного психоза свидетельствует о недюжинной силе. Мэгги доводилось доходить до того, что она желала освободиться от этого последовательного «я». В чудовищной, почти кататонической депрессии она сказала: «Я лежала в кровати и пела “Где же, где же все цветы” снова и снова, чтобы чем-то занять мозг. Теперь-то я понимаю, что могла принять еще какие-то лекарства или попросить кого-нибудь лечь спать в моей комнате, но тогда я была слишком больна, чтобы подумать об этом. Я не знала, чего именно боюсь, но готова была взорваться от тревоги. Я падала все ниже, и ниже, и ниже. Мы продолжали менять лекарства, но я все падала. Я верила врачам, я верила, что когда-нибудь приду в норму. Но ждать не могла, ни одной лишней минуты. Я пела, чтобы заглушить то, что твердил мне мозг: “Ты… ты даже недостойна жить. Ты бесполезная тварь. Ты никогда ничем не станешь. Ты никто”. И вот тогда я впервые начала обдумывать самоубийство. Такие мысли приходили и раньше, но теперь я начала строить реальные планы. Я почти все время представляла себе собственные похороны. Пока я оставалась у родителей, я представляла себе, что подхожу к краю крыши в ночной рубашке. На двери на крышу установлена сигнализация, надо бы отключить ее, но это неважно, потому что я успею подойти к краю, прежде чем кто-нибудь сюда доберется. И никакого риска, что не получится. Я уже выбрала, какую ночную рубашку надену. А потом срабатывали какие-то остатки самоуважения и напоминали мне, скольким людям я причиню горе, и я не могла вынести ответственности за такое количество человеко-часов горя. Мне становилось очевидно, что самоубийство оборачивается агрессией против других.

Уверена, немалую часть воспоминаний об этом я подавила. Я не могу их поймать, вспомнить невозможно, потому что все это не имеет смысла. Однако я хорошо помню какие-то части квартиры и то, как мне было там плохо. И я помню следующую стадию, когда я начала все время думать о деньгах. Я начинала засыпать и меня будило беспокойство, которое было никак не отогнать. Никакого разумного объяснения это не имело — в то время у меня не было недостатка в деньгах. Я думала, а что если через десять лет мне будет не хватать денег? Никакого отношения реальный страх или тревога нормальной жизни не имеет к тем страхам и тревоге, которые я испытывала в ту пору. Они совсем другого качества, не говоря уж о количестве. Парень, это было жуткое время. Наконец мне хватило здравого смысла подключить врачей. А потом я стала пить ксанакс. Принимала примерно полмиллиграмма, и мне начинало казаться, будто чья-то гигантская рука ложится мне на бедро, потом вторая рука давила мне на бок, пальцы оказывались на моем плече. Потом рука вдавливала меня дюйма на два в постель. И вот тогда я наконец засыпала. Я страшно боялась привыкнуть, но доктор заверил меня, что этого не будет — я пила недостаточную для этого дозу, — и сказал, что даже если я привыкну, он избавит меня от зависимости, когда я буду лучше справляться с жизнью. Ладно, решила я, не стану об этом думать. Я просто буду это делать.

В депрессии не думаешь, будто тебе надели серую вуаль и ты смотришь на мир сквозь пелену плохого настроения. Ты думаешь, что вуаль сняли, вуаль счастья, и теперь ты видишь правду. Ты пытаешься отпихнуть эту правду, отделаться от нее, ты думаешь, что правда это что-то раз навсегда зафиксированное, а она живая и движется. Можно изгнать демонов из шизофреника, который чувствует внутри себя нечто инородное. С людьми в депрессии намного труднее, потому что мы верим, что видим правду. Но правда лжет. Я посмотрела на себя и подумала: “я в разводе”, и мне казалось, что это самое страшное. А ведь я могла подумать: “я в разводе” и обрадоваться, что освободилась. И только одно замечание помогло мне в то время. Одна подруга сказала: “Так будет не всегда. Посмотрим, запомнишь ли ты это. Да, сейчас это так, но всегда так не будет”. И еще кое-что она сказала, и это тоже мне помогло. Она сказала: “Это говорит депрессия. Она говорит через тебя”.

Самые доступные средства лечения депрессии — психотерапия и медикаменты. Однако есть и еще один способ, помогающий людям справляться с болезнью. Этот способ — вера. Человеческое сознание можно представить в виде треугольника, с теологической, психологической и биологической сторонами. О вере писать невероятно трудно, поскольку речь идет о непознаваемом и неописуемом. Мало того, в современном мире вера — сугубо личное дело. И все-таки религиозная вера — один из главных способов для человека приспособиться к жизни с депрессией. Религия дает ответы на такие вопросы, на которые ответов нет. Она, как правило, не может вытащить человека из депрессии; действительно, самые набожные люди нередко чувствуют, что во время глубокой депрессии их вера истончается или вовсе исчезает. Однако она защищает от болезни и помогает пережить депрессивные эпизоды. Она дает жизни смысл. Многие религии считают страдание заслуживающим награды. И это придает высоту и цель нашей беспомощности. Многие задачи когнитивной и личностной психотерапии решаются системой представлений, лежащей в основе ведущих мировых религий, — перенаправление энергии с себя на внешний мир, открытие необходимости присматривать за собой, терпение, широта понимания. Вера — великий дар. Она дает человеку тепло близости без зависимости от капризов другого, хотя Бог тоже, конечно, славится капризами. Божество сглаживает наши углы, формирует нас в то, к чему мы стремимся. Надежда — мощная профилактика, а вера в конечном счете дарит надежду.

Вы переживаете депрессию с помощью веры в жизнь, которая столь же абстрактна, как и любая религиозная система. Депрессия — самая циничная вещь в мире, но в то же время она — источник своеобразной веры. Превозмочь ее — значит представить себе, что то, на что ты не смеешь надеяться, может оказаться правдой. Дискурс веры, как и дискурс романтической любви, имеет важный недостаток — он чреват разочарованием: депрессия для многих это ощущение, что Бог тебя отверг или покинул, и многие, пережившие депрессию, говорят, что не могут верить в Бога, который так бессмысленно жестоко обращается с членами своего стада. У большинства верующих, однако, такой гнев на Бога проходит вместе с депрессией. Если вера для вас — норма, вы к ней вернетесь, как и вообще к нормальной жизни. Официальная религия не входила в мое воспитание и жизненный опыт, однако я не могу не ощущать некоего вмешательства, которым характеризуются наши взлеты и падения. Все это слишком глубинные материи, чтобы обойтись без участия Бога.

Наука возражает против изучения связи религии с душевным здоровьем в основном по методологическим причинам. «Когда речь идет о таких вещах, как медитация или молитва, где взять подходящую контрольную группу для двойного слепого метода? — задает вопрос Стивен Хайман, директор Национального института психического здоровья. — Можно ли молиться неправильному Богу? Это фундаментальная проблема при проверке терапевтического потенциала молитвы». Священник, помимо всего прочего, еще и наиболее доступный вариант психотерапевта. И правда, мой знакомый священник, Тристан Родс, рассказал мне, что несколько лет лечил женщину, страдавшую психотической депрессией, которая отказывалась от психотерапии, но каждую неделю приходила на исповедь. Она рассказывала ему, что с ней происходит, он потом передавал самое существенное своему другу-психиатру, а потом транслировал ей его рекомендации. Так окольными путями она получала психиатрическую помощь в религиозной упаковке.

У Мэгги Роббинс религия и болезнь совпали. Она примкнула к Высокой епископальной церкви и со временем стала очень ревностной прихожаной. Она постоянно ходит в церковь: по будням к вечерней молитве, по две службы большинство воскресений (одна с причастием, вторая — просто послушать), по понедельникам — кружок изучения Библии и обилие другой приходской деятельности в остальное время. Она член редколлегии приходского журнала, преподает в воскресной школе и рисует декорации для рождественских спектаклей. Она говорит: «Знаешь, Фенелон писал: “Низвергни меня или возвысь; благоговею перед любым твоим промыслом”. Может быть, квиетизм и ересь, но эта идея — стержень моей веры. Не нужно понимать, что происходит. Я привыкла думать, что мы должны что-то делать со своей жизнью, даже если это бессмысленно. Это совсем не бессмысленно. Депрессия заставляет тебя кое во что поверить: в то, что ты бесполезен и должен умереть. Как на это ответить, если не противоположной верой?» Все это говорилось на худшей стадии депрессии, и вера мало помогла Мэгги Роббинс. «Когда мне стало получше, я вспомнила: ах, да! религия — почему я не попробовала помочь себе через нее? Но в этот период глубокого спада она помочь не могла». Да и ничто не смогло бы.