Эндрю Фукуда

Охота

Посвящается Чин-Ли

Нас было больше. Я уверен. Не столько, чтобы можно было заполнить стадион или даже кинотеатр, но больше, чем осталось сейчас. Честно говоря, я сомневаюсь, что остался кто-то еще. Кроме меня. Так бывает, когда вы считаетесь деликатесом. Когда на вас охотятся. Вы вымираете.

Одиннадцать лет назад одну нашли в моей школе. Детсадовка. Только пришла. Ее сожрали почти сразу. О чем она думала? Может быть, неожиданное (а оно всегда неожиданное) одиночество дома заставило ее пойти в школу под влиянием глупой надежды, что там она найдет компанию. Учитель объявил время сна, все ее товарищи прыгнули ногами вверх на потолок, а бедная крошка осталась стоять, прижимая к себе плюшевого медвежонка. В этот момент для нее все было кончено. Кончено. Она с тем же успехом могла вынуть изо рта свои накладные клыки и растянуться на полу, предлагая себя на съедение. Одноклассники удивленно уставились на нее сверху вниз: «Ой, что это у нас тут такое?» Она принялась плакать, мне рассказывали, буквально глаза выплакала. Учитель первый на нее набросился.

После детского сада, когда ты избавлен от тихого часа, — вот тогда можно впервые показаться в школе. Конечно, тебя все еще могут застать врасплох. Однажды наш тренер по плаванию пришел в такую ярость из-за нашего полусонного поведения на школьном соревновании, что заставил нас лечь спать в раздевалке. Разумеется, это был просто воспитательный момент, однако я чуть не попался. Кстати, плавание — это нормально, но не занимайтесь никаким другим спортом, если можете этого избежать. Пот выдаст вас с головой. Пот — это то, что происходит, когда нам жарко, капельки воды появляются на теле, как будто ребенок пускает слюни. Я знаю, мерзко. Все остаются сухими, чистыми, прохладными. Я? Я протекаю, как неисправный кран. Так что забудьте о беге с препятствиями, забудьте о теннисе, даже о спортивных шахматах лучше забыть. Но плавать можно: вода прячет пот.

Это всего лишь одно правило. Есть множество других, отец вдалбливал их в меня с самого рождения. Никогда не улыбайся, не смейся и не хихикай. Никогда не плачь и не позволяй слезам наворачиваться на глаза. Все время сохраняй непроницаемое выражение лица. Единственные эмоции, которые нарушают спокойствие лиц, — это жажда крови гепера и похоть. Разумеется, я не имею отношения ни к тому, ни к другому. Не забывайте обильно смазать тело маслом, если выходите на улицу днем. В этом мире нелегко объяснить солнечный ожог или даже загар. Есть еще множество правил, ими можно было бы заполнить целую записную книжку. Не то чтобы я собирался их записывать. Если меня поймают со «сводом правил», это такая же верная смерть, как и солнечный ожог.

В любом случае, отец каждый день напоминал мне правила. На закате, за завтраком, он успевал пересказать множество правил. К примеру: не дружи ни с кем; не засыпай (скучные уроки и долгие поездки на автобусе особенно опасны); не откашливайся; не получай слишком хорошие оценки, даже если ты достаточно умен; не пытайся воспользоваться своей привлекательностью: не важно, сколько девушек за тобой бегает, никогда не поддавайся искушению. Всегда помни: твоя привлекательность — это проклятие, а не дар. Никогда не забывай об этом. Он говорил, оглядывая мои ногти, чтобы убедиться, что они не сломаны, что на них нет царапин. Правила настолько впечатались в меня, что кажутся непреложными, как законы природы. Мне никогда не хотелось их нарушать.

Кроме одного. Когда я начал ездить на школьном автобусе, запряженном лошадьми, отец запретил мне оборачиваться и махать ему на прощание. Люди никогда так не делают. Сначала это правило было для меня нелегким. Несколько первых школьных ночей, заходя в автобус, я собирал все силы, чтобы застыть и не обернуться. Это было как рефлекс, как кашель, который невозможно подавить. К тому же я тогда был совсем маленьким.

Я нарушил это правило только один раз, семь лет назад. На следующую ночь после того, как отец неуверенными шагами зашел в дом, его одежда была в беспорядке, как будто он дрался, и шея в крови. Он потерял бдительность, только на пару секунд, и теперь на его шее виднелись две маленькие ранки. По его лицу тек пот, пропитывая рубашку. Было видно, он уже знает. Он безумно смотрел на меня, в панике сжимая мои руки:

— Теперь ты один, сынок, — проговорил он сквозь стиснутые зубы, когда спазмы принялись сотрясать его тело.

Через несколько минут он начал дрожать, и лицо его стало невероятно холодным. Он встал и выбежал наружу, в рассвет. Я запер дверь, как он сказал, и побежал к себе в комнату. Уткнулся лицом в подушку и закричал. Он сейчас бежал, чтобы оказаться как можно дальше от дома к тому моменту, когда перестанет быть собой и солнечный свет превратится для него в струи кислоты, разъедающие волосы, мышцы, кости, почки, легкие, сердце.

На следующую ночь, когда к дому подъехал школьный автобус, запряженный лошадьми, из широких влажных ноздрей которых шел пар, я нарушил правило. Я не смог ничего с этим поделать: когда я шагнул в автобус, я обернулся. Но к тому времени это ничего не значило. Дорожка перед домом была пуста. Отца там не было. Его больше никогда там не было.

Отец был прав. В тот день я остался один. Когда-то нас было четверо, но с тех пор прошло много лет. Потом остались только мы с отцом, однако мне и того было достаточно. Я скучал по маме и сестре, но был слишком мал, когда их не стало, чтобы успеть действительно к ним привязаться. Они сохранились в моей памяти расплывчатыми образами. Но иногда, даже сейчас, мне кажется, что я слышу, как женский голос что-то поет, и каждый раз это воспоминание захватывает меня врасплох. Я слышу и думаю: у мамы был действительно красивый голос. Но отец… Отцу их страшно не хватало. Я не видел его плачущим, даже когда мы с ним сжигали все фотографии и тетради. Но я часто просыпался посреди дня, а отец сидел, глядя в не закрытое ставнями окно, и луч солнца освещал тяжелые черты его лица, и его широкие плечи дрожали.

Отец подготовил меня к одиночеству. Он знал, что рано или поздно этот день наступит, хотя, думаю, в глубине души он был уверен, что это он останется последним, а не я. Долгие годы он вбивал в меня правила, так что я знаю их лучше, чем самого себя. Даже сейчас, когда я на закате готовлюсь к школе, проходя через мучительный процесс мытья, подпиливания ногтей, бритья рук и ног (и, в последнее время, даже груди), втирания мази (чтобы скрыть запах) и полировки накладных клыков, я слышу в голове его голос перечисляющий правила.

Как сегодня. Надевая носки, я слышу его голос: «Не ночуй вне дома; не напевай и не свисти». Но потом я слышу правило, которое он повторял не больше пары раз в год. Он говорил это так редко, что, может быть, это и не правило, а что-то другое, вроде жизненного девиза. «Никогда не забывай, кто ты». Я не понимал, зачем отец это говорит. Это все равно что сказать: не забывай, что вода мокрая, солнце яркое, а снег холодный. Это излишне. Как я мог забыть, кто я? Мне об этом напоминает каждая секунда каждого дня моей жизни. Каждый раз, когда я брею ноги, сдерживаю смешок или притворно кривлюсь при отблесках света, я вспоминаю, кто я такой.

Фальшивка.

Лотерея

В этом году мне исполнилось семнадцать, и у меня больше нет права пользоваться школьным омнибусом. Сейчас я, к собственной радости, хожу пешком. Лошади — огромные звери темной масти, той породы, которая давным-давно стала популярной из-за своей способности находить добычу, а сейчас вынуждена возить экипажи и омнибусы, — могут учуять мой запах. Не раз они поворачивали морды в мою сторону, и их ноздри раздувались, как влажные рты, зашедшиеся в молчаливом крике. Я предпочитаю ходить в одиночестве под темнеющим закатным небом.

Я выхожу из дома рано, как и каждую ночь. К тому времени, когда добираюсь до школьных ворот, сквозь них уже вливается поток учеников и учителей — верхом и в экипажах, серые силуэты в темноте.

Сегодня пасмурно и особенно темно. «Темно» — так мой отец описывал ночь, когда все заливает чернота. В темноте мне приходится щуриться — потому она так опасна. Все остальные щурятся, только когда едят что-то кислое или чувствуют неприятный запах. Никто никогда не щурится только потому, что темно, — это способно выдать меня с головой, так что я даже не позволяю себе наморщить бровь. На уроках я сажусь рядом с ртутными лампами, которые испускают намек на свет (большинство предпочитает сероватый сумрак полной черноте), чтобы уменьшить риск неожиданно сощуриться. Люди ненавидят эти места рядом с лампами — слишком ярко, — так что мне всегда удается найти себе место.

Ненавижу, когда меня вызывают к доске. Я выживаю, сливаясь с массой, не привлекая к себе интереса. Но когда меня вызывают к доске, я оказываюсь в центре внимания. Как сегодня, на уроке тригонометрии. Этот учитель спрашивает чаще, чем остальные, поэтому я его терпеть не могу. Еще у него мелкий почерк, и в сумраке невозможно разглядеть, что он там нацарапал на доске.

— Ну, Эйч-шесть, что думаете?

Н6 — это мое обозначение. Я сижу в ряду Н на шестом месте. Обозначение меняется в зависимости от того, где я. На социальных науках, к примеру, я D4.

— Можно, я не буду отвечать? — говорю я.

Он недоуменно смотрит на меня:

— Честно говоря, нельзя. Вы второй раз за неделю отказываетесь отвечать.

Я смотрю на доску.

— Что-то я ничего не соображаю. — Я стараюсь не рассматривать цифры на доске, боясь, что могу случайно прищуриться.

Он прикрывает веки:

— Нет, нет, такой ответ я не приму. Я знаю, что вы можете это решить, вы всегда хорошо показывали себя на экзаменах. Вы можете решить это уравнение даже во сне.

Остальные начинают поворачиваться в мою сторону. Пока не все, но достаточно, чтобы я занервничал. Среди них та, что сидит прямо передо мной. Пепельный Июнь. На самом деле ее обозначение сейчас — G6, но про себя я всегда называл ее Пепельный Июнь. С первой нашей встречи, много лет назад.

Она оборачивается и смотрит на меня своими шикарными зелеными глазами. У нее такой понимающий взгляд, как будто ей наконец стало ясно, что я долгие годы смотрю на ее роскошные каштановые волосы (великолепный, завораживающий цвет), мечтательно вспоминая о том, как прикасался к ним много месяцев назад. Она смотрит мне в глаза и удивляется, когда я не отвожу взгляд, как делал обычно. Делал с тех пор, как заметил ее интерес ко мне, с тех пор, как сам ощутил, что мое сердце тянется к ней.

— Эйч-шесть? — Учитель начинает постукивать мелом по доске. — Ну, попробуйте, идите сюда.

— Я честно не знаю.

— Да что с вами такое? Это же элементарное уравнение для вас. — Он пристально смотрит на меня. Я один из лучших учеников в школе, и он это знает. По правде говоря, я с легкостью мог бы стать лучшим — учеба дается мне легко, даже не приходится напрягаться, — но намеренно стараюсь казаться глупее, чем есть. На самом верху было бы слишком много внимания. — Ну, смотрите, давайте вместе. Прочитайте задание.

Неожиданно положение ухудшилось. Но паниковать рано. Пока рано.

— У меня еще мозги не проснулись.

— Просто прочитайте задание. — Теперь он говорит достаточно строго.

Ситуация окончательно перестает мне нравиться. Учитель принял происходящее слишком близко к сердцу.

На меня смотрит все больше народу.

Нервничая, я начинаю откашливаться. Потом ловлю себя на этом. Вовремя. Люди никогда не прочищают горло. Делаю глубокий вдох, заставляя себя успокоиться. Подавляю желание вытереть верхнюю губу, где, как я подозреваю, выступили бисеринки пота.

— Мне повторить вопрос?

Пепельный Июнь смотрит на меня все пристальней. На секунду мне кажется, что она разглядывает мою верхнюю губу. Заметила там поблескивание пота? Я не сбрил какой-то волосок? И тут она поднимает руку. Тонкую, бледную, длинную руку, похожую на лебединую шею, взметнувшуюся из воды.

— Думаю, я знаю решение, — говорит она и поднимается с места. Забирает мел у растерявшегося перед ее напором учителя. Ученики нечасто ходят к доске, когда их не вызывали. Но с другой стороны, это же Пепельный Июнь, она всегда получает то, что хочет. Она поднимает глаза на уравнение, а потом быстро пишет большими буквами и цифрами. Через минуту заканчивает и получает пятерку с плюсом. Отряхивая руки, возвращается на место. Несколько учеников начинают почесывать запястье, учитель присоединяется к ним.

— Забавно, — говорит он, — мне понравилось.

Он демонстративно скребет запястье все быстрее, и его примеру следует все больше учеников. Я слышу звук ногтей, царапающих кожу.

Я не отстаю, вслед за ними длинными ногтями чешу запястье, хотя меня это бешено раздражает. Мои запястья с изъяном. Они не начинают чесаться, когда что-то кажется мне смешным. Мое естественное желание — улыбнуться, то есть растянуть в стороны рот и показать зубы, а не чесать запястье. У меня там чувствительные нервные окончания, но это не имеет никакого отношения к юмору.

Неожиданно по громкой связи передают сообщение. Тут же все перестают чесаться и выпрямляются. Электронный голос, ни мужской, ни женский, властно объявляет:

— Важное сообщение. Сегодня, в два пополуночи, Правитель обратится к нации. Присутствие всех граждан обязательно. Соответственно, все уроки, выпавшие на это время, отменяются. Учителя, ученики и весь административный аппарат приглашаются в актовый зал, где будет транслироваться в прямом эфире обращение нашего любимого Правителя.

Сообщение смолкает, но все молчат. Мы поражены новостью. Правитель — которого уже несколько десятилетий не видели на людях — очень редко выступает по телевизору. Обычно он предоставляет делать заявления своим четырем министрам (науки, образования, питания и закона) или пятнадцати подчиняющимся им директорам (конной инженерии, городской инфраструктуры, изучения геперов и так далее).

Тот факт, что он решил обратиться к народу, никого не оставляет равнодушным. Все как один пытаются предположить, о чем же пойдет речь. Обращение ко всей нации делается лишь в самых редких случаях. За последние пятнадцать лет это случилось только два раза. Один — чтобы сообщить о женитьбе Правителя, и второй — когда была объявлена Охота на геперов.

Несмотря на то что со времени последней Охоты прошло десять лет, о ней все еще говорят. В тот раз Дворец удивил всех заявлением, что правительство втайне содержало восемь геперов. Восемь живых, полных крови геперов. Чтобы поднять дух нации во время экономического кризиса, Правитель решил выпустить их на волю. Эти геперы, которых много лет держали в заточении, растолстели и передвигались медленно. Они были напуганы и сбиты с толку. Когда их выпустили на волю, у них, словно у ягнят на бойне, не было ни единого шанса. Им дали двенадцать часов форы. Потом группа счастливцев, выбранных жребием, отправилась следом. Охота закончилась спустя два часа. За ней последовал всплеск популярности Правителя.

По дороге в столовую я повсюду слышу оживленную болтовню. Многие надеются, что объявят новую Охоту. Говорят о том, что для граждан и на этот раз бросят жребий. Но есть и сомневающиеся. «Разве геперы не вымерли?» — спрашивают они — и истекают слюной, ее ниточки сбегают по их подбородкам и падают на рубашки. Уже много лет никто не пробовал на вкус гепера, не пил его кровь, не пожирал его мясо. Только подумать, что у правительства может оказаться еще несколько, что каждый гражданин может выиграть шанс участвовать в Охоте… Вся школа загорается азартом при этой мысли.

Я помню Охоту десять лет назад. Как еще несколько месяцев после нее я не мог уснуть из-за кошмаров, которые не давали мне покоя: чудовищные образы охоты, полные насилия и крови. Ужасные вопли страха и паники, звуки раздираемой плоти и ломаемых костей в ночной тишине. Я просыпался от собственного крика и никак не мог успокоиться, несмотря на то, что отец обнимал меня сильными руками. Он говорил, что все в порядке, что это был только сон, что это все не по-настоящему, но он не знал, что пока он говорил, в моей голове эхом отдавались крики сестры и матери, из кошмаров переходившие в реальный, слишком реальный мир.

Столовая набита битком, и атмосфера тут очень оживленная. Даже работники кухни, накладывая еду — синтетическое мясо, — обсуждают Обращение. Обед всегда был для меня нелегким временем, потому что у меня нет друзей. Отчасти потому, что я по натуре одиночка, отчасти потому, что так безопаснее — меньше общения, меньше шансов, что меня раскроют. Впрочем, перспектива того, что так называемые друзья съедят тебя живьем, убивает все шансы на близкое общение. Можете назвать меня не в меру разборчивым, но неминуемая смерть от рук (или зубов) друга, который в мгновение ока способен высосать из тебя всю кровь… мешает построить крепкую дружбу.

Так что обычно я обедаю один. Но сегодня, к тому моменту, когда я плачу за еду, мест почти не остается. Тут я замечаю F5 и F19 с математики и присоединяюсь к ним. Они оба идиоты, F19 в несколько большей степени. Про себя я называю их Идиот и Придурок.

— Ребята, — говорю я.

— Привет, — отвечает Идиот, не глядя на меня.

— Все говорят об Обращении.

— Да, — соглашается Придурок, набивая рот. Некоторое время мы едим молча. Так с ними обычно и бывает. Они оба помешаны на компьютерах, не спят до позднего дня. Когда мы обедаем вместе — где-то раз в неделю, — бывает так, что мы вообще ничего не говорим. Тогда я чувствую, что мы особенно близки.

— Я последнее время замечаю кое-что, — через некоторое время произносит Придурок.

Я поднимаю на него глаза:

— Что?

— На тебя кое-кто очень внимательно смотрит. — Он откусывает еще кусок окровавленного сырого мяса. Кровь стекает по подбородку в тарелку.

— Имеешь в виду учителя математики? Понимаю, о чем ты, на тригонометрии он меня не оставляет в покое…

— Нет. Не он. Девушка.

На этот раз от тарелки отрываюсь не только я, но и Идиот.

— Правда, что ли? — спрашивает он.

Придурок кивает.

— Она уже несколько минут на тебя смотрит.

— Не на меня. — Я делаю очередной глоток. — Наверное, она смотрит на кого-то из вас.

Они переглядываются. Идиот пару раз скребет запястье.

— Смешно, ага, — говорит Придурок, — готов поклясться, она уже давно на тебя смотрит. Не только сегодня. Последние несколько недель я каждый раз за обедом замечаю, что она на тебя пялится.

— Ну и ладно, — отвечаю я, делая вид, что мне все равно.

— Нет, сам глянь, она смотрит на тебя вот прямо сейчас. Обернись, она за столиком у окна.

Идиот смотрит. Затем разворачивается обратно к нам, усиленно почесывая запястье.

— Что смешного? — интересуюсь я, делая очередной глоток и подавляя желание обернуться.

Идиот в ответ начинает чесать запястье еще сильнее.

— Посмотри сам. Он не шутит.

Я медленно оборачиваюсь и кидаю быстрый взгляд на единственный столик у окна. За ним ест компания девушек. «Аристократки». Их все так называют. Этот круглый столик их, и все знают неписаное правило: к нему лучше не подходить. Это владения «аристократок» — популярных девушек, обладательниц дизайнерской одежды и симпатичных парней. К этому столику можно подойти, только если они тебе позволят. Я видел, как даже их парни ждут позволения в стороне.