Энгус Дональд
Робин Гуд. Разбойник
Глава первая
Мелкий хмурый дождь полощет по яблоневым листьям за моим окном, но я благодарен Богу за него. В наши суровые времена много ли нужно в жизни? Чуть-чуть жара в очаге, чтобы не мерзли старые кости, пока я черкаю пером в блеклом свете ненастного ноябрьского дня. Моя невестка Мэри — она заправляет всем домашним хозяйством — скупится на дрова. Ну да… Усадьба могла бы быть куда богаче, если бы эту щедрую землю обрабатывала пара крепких молодых мужских рук. А лучше две пары. Но мой сын Роб умер в прошлом году от кровавого поноса, и безысходная усталость обрушилась на меня, отнимая смысл существования. Хотя я все еще живу и, благодарение Господу, далек от старческой немощи; каждое утро заставляю себя выползти из постели и что-то делать по дому. Со дня смерти Роба Мэри грустна, молчалива и жадна. Впрочем, жадность она называет бережливостью. Теперь у нас нельзя разжигать огонь при дневном свете, если только не идет дождь, и есть мясо чаще, чем раз в неделю. И еще она каждый день молится за спасение его души: утром и вечером, днем и ночью. А я не в силах подобрать слова утешения…
По воскресеньям Мэри весь день шепчет молитвы перед распятием. Тогда я зову внука Алана, моего тезку, и мы идем в далекий лес. Там мальчик играет, воображая себя отважным разбойником, а я сижу на солнышке и рассказываю ему истории из своей юности… Да, и у меня были беззаботные деньки, когда я никого не боялся: ни лесника, ни шерифа, ни самого короля. Я делал, что мне нравилось, брал, что хотел, и подчинялся лишь одному человеку — предводителю разбойников Роберту Одо, владыке Шервуда.
Тогда я был в три раза моложе…
С той поры остались лишь раны, ноющие от холода и сырости большую часть зимы. Сейчас, глядя на серые капли, срывающиеся с ветвей, я плотнее запахиваю подбитую мехом накидку, которая пока еще спасает от стылого сквозняка. При этом пальцы невольно скользят в правый рукав и находят на узловатом, словно перевитом веревками, предплечье длинный и глубокий шрам от меча. И, поглаживая жесткую борозду, я вспоминаю отчаянную схватку, в которой заработал эту отметину…
Я рухнул навзничь на землю, скользкую от крови, взрытую сапогами бойцов и копытами коней. Глаза заливало потом и кровью. Высоченный воин в кольчуге занес оружие над моей головой. Пытаясь закрыться мечом, я уже прощался с жизнью. Время почти остановилось… Я видел блеск отточенного лезвия, искаженное яростью лицо воина. Чувствовал, как вминаются звенья кольчуги в плоть моей правой руки. А затем словно ниоткуда возник меч Робина, отбросив в сторону чужой клинок. Он едва успел, но все же спас мою руку.
А позже Робин сам перевязывал мне рану. Я помню его лицо, покрытое кровью и испариной. И усмешку, когда я вздрагивал от боли.
— Алан! — сказал он, и я не забуду его слова до самой смерти. — Кажется, Господь серьезно вознамерился завладеть твоей рукой. Но я помешал ему три раза. Даже Бог не должен брать то, что принадлежит мне, и только мне, по праву сильного.
Именно правой рукой, которую он спас, я и держу гусиное перо. Только так я могу отдать долг. С Божьей помощью я напишу историю Робина и мою историю. Открою миру правду не только о закоренелом преступнике и известном воре, убийце и грабителе, но и покажу человека любящего, блистательного графа и победоносного военачальника, а в конечном итоге знаменитого вельможу, который привел английского монарха к лугу Раннимеда и подчинил королевскую власть народной воле. Историю человека, которого я знал просто как Робина Гуда.
* * *
Все в нашей деревне только и говорили, что о приезде Робина.
С тех пор как прошлой зимой умер лорд, жители словно окунулись в бесконечный праздник: никто не заставлял обрабатывать хозяйскую землю, и после работы на собственных полосках селяне не знали, куда девать свободное время. С утра до ночи они толклись в пивной и болтали о Робине, о его подвигах и злодеяниях. Но лишь одна новость заслуживала доверия: как только сгустятся сумерки, любой человек сможет зайти в церковь, чтобы вынести свои беды и заботы на суд Робина.
Меня этот шум-гам не слишком-то задевал, поскольку я прятался на сеновале позади нашей ветхой лачуги. Я был тринадцатилетним сорванцом, с шишкой на лбу, не меньше грецкого ореха, с расквашенным носом и саднящим рубцом на щеке, и по большому счету мне было плевать на царящую вокруг суету. Домой я заявился около полудня, пробежав перед этим дюжину миль от Ноттингема до деревни. Задыхающийся, побитый — не так-то просто вырваться из цепких лап закона.
Жили мы в нищете. Мама слишком часто плакала по вечерам от голода и безысходности. Она едва сводила концы с концами, продавая соседям собранный хворост. Не в силах вынести ее страдания, я решил стать вором. А если точнее, «сборщиком».[Сборщик — в Средние века вор, специализирующийся на срезании кошельков. (Здесь и далее комментарии переводчика.)] Острым как бритва ножичком я срезал кошельки с поясов горожан в многолюдной толпе ноттингемского рынка и в девяти случаях из десяти успевал скрыться незамеченным. Когда я первый раз возвратился домой с горсткой серебряных пенни и отдал матери, она не спрашивала о происхождении денег, но улыбнулась, поцеловала меня и убежала, чтобы купить хлеба. И хотя к воровству меня подтолкнула нужда, но вскоре я понял, что обладаю немалыми способностями к этому занятию, а главное, да простит меня Господь, полюбил его. Мне нравилось играть в кошки-мышки с опасностью: выбираешь толстосума, прущего сквозь толпу, пристраиваешься к нему, а после — молниеносный взмах ножа и… кошелек тю-тю, а я уже далеко.
Однако в тот день я сглупил, попытавшись украсть с лотка кусок пирога размером в два кулака с восхитительной золотистой корочкой и начинкой из телятины. Я был голоден, но излишне самонадеян.
Применив уловку, не раз приносившую удачу, я подкрался к неряшливой пирожнице, которая расхваливала свой товар. Потом незаметным движением запустил камушек в проходившего мимо молочника. Как сейчас помню, прямо в ухо! Он дернулся, толкнул лоток, а когда торговцы принялись ругаться, я схватил пирог, сунул его в сумку и припустил бегом.
Дело испортил ученик пирожника, отливавший позади телеги. Уж очень не вовремя он обернулся!
— Эй! — заорал он. — Ты чего?
Вот тут-то все началось:
— Держи вора!
— Хватайте его, люди добрые!
Я вился угрем, пробираясь через толпу, но… Бац! Какой-то мужлан залепил посохом прямо мне в лоб. И тут же ненароком подвернувшийся латник сцапал меня за шиворот. После двух ударов затянутым в кольчужную перчатку кулаком мои ноги подкосились, а сознание померкло.
Когда я пришел в себя несколько мгновений спустя, то увидел вокруг волнующуюся толпу. Солдат, схвативший меня, оказался одет в черное сюрко[Сюрко — накидка поверх доспехов. Часто не сшивалась на боках. «Прародитель» военной униформы.] с красными нашивками сэра Ральфа Мэрдока, волею Господа старшего шерифа Ноттингемшира, Дербишира и Королевских лесов. Тут-то я и обмер со страху.
Держа за волосы, солдат поставил меня на ноги. Пока я ошарашенно озирался, раскрасневшийся ученик взахлеб обличал меня в краже. Сумку мою открыли, и зеваки, вставая на цыпочки, могли сами увидеть злосчастный пирог… У меня до сих пор текут слюнки, как вспомню его божественный аромат.
Вскоре шумную толпу древками копий растолкала дюжина вооруженных воинов, и в круг вступил дворянин, с ног до головы одетый в черное. Казалось, его окружал незримый ореол страха.
Толпа притихла, а мое сердце упало в пятки. Хоть я никогда раньше не встречался с ним, но сразу догадался, что это и есть сэр Ральф Мэрдок, собственной персоной. Вельможа, которому король дал во владение Ноттингемский замок; тот, кто распоряжался жизнью и смертью всех людей на обширнейших землях в самой середке Англии. Он не отличался огромным ростом или богатырским сложением, но выглядел крепким и мускулистым. Одет был в шелковую котту[Котта — средневековая верхняя мужская одежда с рукавами или без них, напоминающая по покрою античную тунику.] и шоссы,[Шоссы (фр.) — с XII в. длинные, облегающие ногу чулки-штаны из ткани.] на плечи накинул плащ, схваченный на груди золотой пряжкой. В правой руке шериф держал хлыст длиной около ярда — покрытый кожей прут, у рукояти толщиной в дюйм, сужающийся к концу. На левом боку серебрился эфес меча. Гладко выбритое лицо сэра Ральфа обрамляли завитые, подстриженные «в кружок» волосы. Я ощущал его запах: лаванда с оттенком мускуса. Светло-голубые и холодные, как сосульки, глаза жестко смотрели из-под темных бровей. Брезгливо скривив губы, шериф пристально оглядел пойманного воришку с головы до пят: худосочное тело, слипшиеся светлые волосы, перепачканное лицо и латаную-перелатаную одежку. Внезапно мой страх отступил, как волна откатывается от морского берега… и я ощутил холодную ярость. Я ненавидел Мэрдока за то, что он и его прихвостни сотворили со мной и моей семьей. Я ненавидел его богатство, его дорогую одежду, его внешность записного красавчика, его запах, его высокомерие, его знатное происхождение. Я ненавидел его власть надо мной, его уверенность в собственном превосходстве.
