Энн Чемберлен

София и тайны гарема

Посвящаю эту книгу моим кузинам, Куркан Дэглиан и Рут Ментли.

МОЯ ИСКРЕННЯЯ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ВСЕМ…

Большинство из них — те же самые люди, о которых уже упоминалось в первой части моей трилогии, но мне хотелось бы воспользоваться случаем, чтобы еще раз поблагодарить их. Не потому, что я стала меньше ценить их помощь — скорее наоборот.

Это мои кузины, Куркан Дэглиан и Рут Ментли, которым я посвящаю свою книгу. Гарриет Клауснер, Алексис Бар-Лев и доктор Джеймс Келли, щедро делившиеся со мной своими знаниями. Хотелось бы еще раз поблагодарить Общество писателей Уосач Маунтин — за дружескую поддержку и терпение. Тедди Кэши, Леонард Чиарелли и Гермиона Байас из библиотеки Мэрриот, а также их коллеги, работающие в библиотеках Уитмора и Холладея, с радостью и охотой оказывали мне любую помощь, какая только была в их силах. Имя Джерри Пиаса до сих пор еще не упоминалось мною, но его помощь оказалась поистине неоценимой.

Я очень обязана многим милым людям в самой Турции. Особенно смотрителям дворца Топкапи. Они ни разу не позволили себе недовольно поморщиться, наблюдая за мной, когда я снова и снова рыскала по гарему. А еще я хотела бы поблагодарить своего мужа, его родителей и наших сыновей — за поддержку. И, самое главное, за их неизменное терпение: все время, пока я работала над книгой, мысли мои блуждали далеко.

Еще одного человека мне хотелось бы поблагодарить, еще одну женщину… Но она просила не упоминать ее имени. Она знает, кого я имею в виду.

И если я допустила какие-то ошибки, боже меня упаси винить в этом кого-нибудь из тех, кто помогал мне в работе над книгой! Нет, нет, не будь их, кто знает, сколько бы их было, этих ошибок.

И, наконец, хочу сказать спасибо Натали Апонте, моему редактору, а также Стиву, Эрин и их коллегам из Тор/Фордж, а также Виржинии Кидд, моему агенту. Без них эта книга, конечно, появилась бы на свет, но никогда бы не дошла до читателей.

ЧАСТЬ I Абдулла

I

Я рабыня Оттоманов, дитя гарема,

Порождение презренного насилия,

Я увидела свет среди роскоши и великолепия дворца.

Горячий песок пустыни — мой отец,

Босфор — моя мать.

Житейская мудрость — моя судьба.

Невежество — моя темница.

Одетая в шелка и золото, я лишь игрушка чужих страстей.

Рабыня сама — и тоже имею рабов.

Одна из многих, тень среди теней,

Сколько их — таких, как я? Сотни? Нет, тысячи!

Мой дом там, где хоронят богов

и вскармливают злых демонов.

Святая земля…

Задворки ада…

Я…

Эсмилькан-султан замолчала. Песня оборвалась на полуслове — песня, которой она, должно быть, выучилась, когда кормилица еще качала ее у своей груди. Это была та самая песня, которую пели все женщины в Константинополе. «Должно быть, — с надеждой подумал я, — султанше пришелся по душе незатейливый, мелодичный напев, а вовсе не слова ее».

Впрочем, почему бы и нет? У нее ведь и вправду есть свои рабы. Хотя бы я…

Она — моя госпожа. Я принадлежу ей. Сколько раз мне доводилось слышать, как пылкие любовники на сцене произносили те же самые слова! Но это было еще в другой… прежней жизни.

Однако даже сейчас слово «любовь» иной раз всплывало в моем сознании, когда я украдкой бросал взгляд на Эсмилькан-султан и думал о тех отношениях, которые связывают нас. И каждый раз у меня больно сжималось сердце — было в них нечто такое, что я боялся потерять. Это было для меня страшнее смерти. Восхитительная женщина была не только моей госпожой. Такие мысли проносились в моей голове в те минуты, когда я терял контроль над собой. Вернее, Эсмилькан-султан действительно была моей госпожой, но в другом, восхитительном значении этого слова. Сколько нам довелось пережить вместе! Да что там! Ради нее я бы с радостью отдал свою жизнь. В стране, оставшейся для меня чужой, она была моим единственным и самым дорогим другом…

Но нет… Любовь во всем сладостном значении этого слова, которое оно имело для меня с детства, которое я впитал с молоком матери, едва увидев свет в своей родной Италии, больше не существовала для меня. Острый нож в руках лекаря жестоко и навсегда положил конец всем моим надеждам когда-нибудь познать любовь.

Эсмилькан-султан принадлежит только мое бренное тело, напомнил я себе. Но не мое сердце, моя душа. Боль, до сих пор терзавшая меня, напомнила мне, что достаточно только выдать свои чувства — и меня ждет неминуемая и жестокая смерть.

Эсмилькан-султан обернулась. Она увидела меня, и лицо ее мгновенно вспыхнуло, сравнявшись по цвету с пунцовыми тюльпанами в китайской фарфоровой вазе, стоявшей на задрапированном шелковой тканью столике в центре комнаты. Уткнувшись лицом в цветы, Эсмилькан-султан принялась поправлять букет — наверное, в двадцатый раз за утро.

— Я слышу, паланкины уже во дворе! — воскликнула она. — О Абдулла! Что о тебе подумают, увидев, что ты не встречаешь их у дверей?!

Эсмилькан стала немолодому уже визирю хорошей женой. «Куда лучшей, чем он заслуживает», — с горечью подумал я уже не в первый раз. Впрочем, они оба с честью выполняли свой долг — в отличие от меня. А моя участь — быть главным и единственным евнухом при моей госпоже.

Ни один из нас не был волен противиться своей судьбе. Мы давно уже смирились с ней, поняв, что выбора нам не дано.

В каждом гареме Константинополя было известно, что Эсмилькан-султан ждет ребенка. Это был плод тех редких ночей, когда Соколли-паша приходил к ней, чтобы выполнить свой супружеский долг. Поэтому возможность полюбоваться роскошным убранством новых покоев, где ей предстояло коротать зиму, стало только предлогом для визита, который она так долго ждала. Но скорее всего, женщины из гарема отца Эсмилькан просто воспользовались им, предлогом, своими глазами увидеть, как она выглядит в ее нынешнем состоянии.

Эсмилькан была всего лишь женщиной, хотя и родной внучкой султана Сулеймана Великолепного — «одетая в шелка и золото игрушка чужих страстей», как говорилось в старой песне. Поэтому ребенок, которого она носила под сердцем, даже если родится мальчик, никогда не будет считаться наследником трона. Впрочем… Удачное стечение обстоятельств, яркая, неординарная личность, умение подчинить себе судьбу, воля Аллаха вкупе с королевской кровью Оттоманов, текущей в его жилах да еще учитывая хитроумие и изворотливость визиря… Иначе говоря, кто знает, как обернутся события лет через двадцать — тридцать, подумал я.

Женщины, я понял это уже давно, начинают просчитывать подобные варианты сразу же, как только в первый раз прекратятся их регулярные недомогания. С другой стороны, в этом мире, где правят мужчины, яркие личности не в чести. Стоит только кому-нибудь угадать в подрастающем мальчишке задатки будущего повелителя, и его заклюют раньше, чем они смогут проявиться в полной мере.

Погрузившись в свои мысли, я смотрел на маленькое круглое личико Эсмилькан немного округлившееся благодаря беременности, на ее огромные темные глаза, пухлый маленький подбородок, видел ямочки, игравшие на щеках, когда она улыбалась, и крохотную родинку возле носа и уже в который раз ловил себя на мысли, что любуюсь ее красотой, красотой, которую почти привык уже принимать как нечто привычное, само собой разумеющееся. В этой комнате, стены которой, обшитые панелями с инкрустацией из перламутра и слоновой кости, делали ее похожей на шкатулку для драгоценностей, Эсмилькан походила на бесценную жемчужину, на фоне бархата и шелков казавшуюся еще прекраснее. «Розовую жемчужину», — заметив легкий румянец на ее щеках, добавил я про себя.

И мягко рассмеялся, увидев ее смущение. «Это же пустяки, просто семейный визит, — хотелось сказать мне, пока я молча убирал с ее лба упавший локон черных волос. — Они удовлетворят свое любопытство и вернутся домой, а я останусь. И пусть себе болтают потом, что хотят: я все равно навеки останусь твоим покорным рабом».

— Абдулла! — запротестовала Эсмилькан, нетерпеливо отбросив мою руку пухлыми, как у ребенка, пальчиками. — Беги туда! Немедленно!

Повинуясь желанию своей госпожи, я рысцой сбежал во двор и бросился на помощь приехавшим евнухам, толпившимся вокруг обитых шелком носилок. Плотно задернутые занавески позволили сидевшим внутри укрыться от взглядов любопытных садовников. Сколько те ни старались, ничего кроме вуалей и шелковых накидок разглядеть не удавалось.

В отличие от них я уже научился различать женщин даже в этом плотном коконе, который делал их столь похожими одну на другую. В первый раз я прибыл в Турцию, еще будучи старшим помощником капитана на торговом корабле, принадлежавшем моему дяде, недавно погибшему в бою. Тогда, помнится, я сгоряча даже решил, что в этой стране вовсе нет женщин. Все они были для меня невидимками. Позже я овладел искусством узнавать их благодаря другим чувствам. Так делает слепой, и иной раз ему это удается даже лучше, чем зрячему.

Вот и сегодня я воспользовался своим умением прекрасно различать запахи. И не зря: если гарем принца Селима и можно было с чем-то сравнить, то разве что с роскошным благоухающим садом.

Прикрыв глаза, я втянул в себя воздух. Первый запах, который я различил, был чуть терпкий, немного смолистый аромат мускуса и амбры. Это появилась сама Нур Бану Кадин, мачеха моей госпожи и матери наследника трона Сулеймана. Незамужние сестры моей госпожи благоухали ароматами роз, сандалового дерева и гвоздики. А их служанки напоминали хихикающий букет фиалок, мимозы и цветов апельсинового дерева.

Внезапно шуршащая шелками волна донесла до меня неизвестный прежде аромат. Его почувствовал и один из приехавших евнухов, который придерживал дверцу паланкина. Я подозрительно повел носом — женщина была мне незнакома. Я не узнавал ее, сколько ни старался. Спотыкающаяся походка, попытка неловко кутаться в покрывала, словно они в любую минуту могли соскользнуть, слегка удивили меня. Новая рабыня, решил я про себя, наверняка издалека, турчанки, с детства привыкшие к покрывалам, носят их с удивительным изяществом. Да, скорее всего, новенькая. Не пройдет и нескольких недель, как от ее неуклюжести не останется и следа. Нур Бану славилась своим умением школить неловких рабынь и превращать их в изящные живые статуэтки. Странным было другое. Как это Нур Бану, явившись с визитом к моей госпоже, решилась взять с собой столь неловкую особу?

То, что произошло дальше, заставило меня замереть от изумления. Весь этот благоухающий мимозой и фиалками строй почтительно замер у дверей, пропуская вперед закутанную в покрывала незнакомую рабыню. Я вновь почувствовал странный, незнакомый мне прежде запах — аромат спелой айвы, смешанной с запахом морозного зимнего воздуха. В нем не чувствовалось обычного женского кокетства. Скорее его можно было бы назвать практичным: это был горьковатый запах какого-то снадобья, смешанный с ароматом айвы.

Кто она, эта чужестранка? Что, если ее появление угрожает нарушить мир и покой гарема, в котором царит моя госпожа?

Я твердил себе, что это всего лишь глупые, детские страхи, особенно странные для мужчины, моряка, с детства привыкшего грудью встречать опасности, которые таятся в море. Но, увы! Того немногого, что еще оставалось во мне от мужчины, уже явно недоставало, чтобы вновь превратить меня в пирата, в моряка, которым я был прежде. Меня превратили в существо бесполое, в жалкое подобие сторожевого пса, призванного охранять этот маленький женский рай, отгороженный от всего остального мира узорной железной решеткой. Вот поэтому-то подобные страхи, сколь бы странными и жалкими они порой ни казались, терзали меня, заставляя все время оставаться начеку.

И хотя мою мужественность у меня навсегда безжалостно отняли, на случай опасности я носил на бедре осыпанный драгоценными камнями кинжал. Привычно коснувшись его рукой, я пытался разобраться в своих подозрениях. «Возможно ли, чтобы это был мужчина, укутанный в женские одежды? Или все-таки женщина? Но тогда откуда мой страх? Почему мне кажется, что ее появление таит в себе угрозу?»

Я снова успокаивал себя и гнал тревожные мысли. Если уж Нур Бану Кадин позволила этой незнакомке занять место в своем паланкине, стало быть, она достойна, чтобы войти в гарем моей госпожи.

Как бы там ни было, очень скоро эта тайна раскроется. Вереница женщин прошелестела мимо меня к двери, и ноздрей моих коснулся иной аромат — сильный и резкий, словно его обладательница надменно не желала смешиваться с остальной толпой. Я тут же узнал его, и мысли мои мгновенно приняли совсем другое направление. Теперь мне действительно было из-за чего волноваться. Жасмин! Крепкий, опьяняющий, подчиняющий все себе аромат жасмина принадлежит к тем немногим запахам, к которым невозможно привыкнуть. Аромат жасмина мог означать только одно: здесь Сафия, София Баффо, как ее звали прежде, до того, как она овладела известным только на Востоке искусством пользоваться духами и благовониями. Сафия была одалиской — любимой наложницей родного брата моей госпожи. Я застыл на месте. Так бывало всегда, стоило мне почуять ее присутствие. В моей душе закипела бессильная ненависть ко всем этим покрывалам, которые давали ей преимущество передо мной: из-за них я не видел ее глаз, не знал, в какую сторону кинуться и откуда грозит опасность.

А пока я молча пытался сдержать охватившее меня чувство, Сафия скользнула в узкие двери и стала подниматься по лесенке, не удостоив меня даже взглядом. Правда, уже на самом верху, остановившись, чтобы сбросить туфли, она все-таки задержалась, чтобы дать мне возможность — нарочно, конечно — полюбоваться на мгновение блеснувшими в темноте щиколотками, молочную белизну которых подчеркивали ярко-красные шальвары.

Я молча отвернулся — нужно было проводить приехавших евнухов в мою комнату на первом этаже и устроить их на отдых. Для начала я помог им аккуратно сложить шелковые занавеси и убрать их в носилки. Сердце мое невольно сжалось от боли. Это занятие напомнило мне, как моряки убирают паруса. Увы, мои новые товарищи вряд ли нашли бы в себе достаточно смелости, чтобы вскарабкаться на мачту. Глядя, с какой жадностью их жирные, унизанные драгоценными перстнями пальцы хватают сочившиеся маслом и медом сладости, я молча обругал себя за глупость. Ясно, что представить себе нечто подобное было невозможно.

Устроившись на шелковых подушках в моей комнате, оба евнуха Нур Бану первым делом распустили широкие пояса, стягивающие их объемистые животы. Шумно отдуваясь, они расправили доходившие до пят полы пропотевших толстых синих халатов, сдвинули высокие белые тюрбаны, и комнату тут же наполнили удушливые, какие-то женские ароматы, смешанные с запахами немытого тела. После этого оба, забыв обо всем, принялись за предложенные мною шербеты.

Выпирающая во все стороны жирная рыхлая плоть заставляла забыть о других уродствах, которыми отличались все без исключения евнухи: пухлой, бочкообразной груди, длинных, как у обезьяны, руках и скрюченных пальцах. А евнухи, целиком занявшись едой, казалось, и думать забыли о своем уродстве.

Глядя на них, я погрузился в невеселые мысли. К счастью, моя собственная внешность пока что еще не претерпела подобных ужасных изменений, но я боялся, что это всего лишь вопрос времени. Если и существовал более верный способ превратиться в такую же гору жира, что мои несчастные собратья, чем нежиться на мягких подушках, то я его не знал. Поэтому, убедившись, что евнухи заняты едой, я тихонько оставил их одних. Пока я взбирался по лестнице, их высокие, как у павлинов, голоса сверлили мне мозг, напоминая пронзительные вопли корабельной дудки посреди ночного океана. Оказавшись на втором этаже, я втянул в себя воздух и прислушался. Тут, в прихожей, где на полу грудой валялись женские туфли, запах жасмина чувствовался еще сильнее. Я тихонько постучал.

— Да, дни стоят слишком теплые, чтобы зажигать жаровни, — услышал я голос своей госпожи, когда стихли охи и ахи приехавших женщин. Все это утро Эсмилькан казалась немного раздраженной. — Но вы, без сомнения, правы, Нур Бану Кадим. Я непременно скажу Абдулле.

— О чем, моя дорогая? — Вопрос прозвучал довольно глухо: лицо говорившей было почти полностью закрыто белой газовой вуалью, доходившей до переносицы. От этого взгляд ее черных глаз казался еще пронзительнее.

— Мне следовало бы начать с летних комнат. И вот, пожалуйста, — для жаровен слишком жарко. И к тому же мы вынуждены томиться в этой душной бархатной клетке, где даже нет ни одного фонтана!

Невольным движением руки Эсмилькан провела по длинному ряду своего йелека [Йелек — похожее на жилет или безрукавку одеяние восточных женщин, с доходящими до середины бедра полами, обильно вышитое шелком и золотом. Застегивалось на пуговицы. (Здесь и далее примеч. пер.).]. Из-за растущего живота три нижние пуговицы ей приходилось оставлять расстегнутыми. Лето теперь ассоциировалось у нее с беременностью.

— Как-то трудно думать о лете, когда все время мерзнешь, — пожаловалась она.

— Аллах милостив! Все будет хорошо, мой маленький весенний цветок, — ласково пробормотала Нур Бану.

— Иншалла, — эхом повторила Эсмилькан.

— Сейчас тепло, госпожа, — вмешался я, слегка подтолкнув локтем наших не слишком хорошо обученных служанок, давая им понять, что пора помочь нашим гостьям снять накидки. Тогда им сразу же станет легче.

Я перехватил благодарный взгляд госпожи. Все оказалось понятным без слов. Нерасторопность наших служанок доставляла ей много хлопот, и сейчас Эсмилькан была признательна мне за то, что я избавил ее от неловкости. Впрочем, мне и самому не хотелось, чтобы у Сафии появился повод лишний раз позлословить насчет порядков, что царили у нас в доме.

Но в глазах Эсмилькан была не только благодарность, но и сочувствие.

Еще утром, в лихорадке приготовлений к приему гостей, Эсмилькан застала меня стоящим у окна, когда я наслаждался первым теплым дуновением весны. Коснувшись моих рук, сложенных под грудью, — поза, характерная для каждого евнуха, — госпожа тихо прошептала:

— Это ведь случилось ровно год назад, не так ли?

Я ничего не ответил, да Эсмилькан и не ждала ответа. Моя госпожа почувствовала, что весенний воздух, наполненный теплом, светом и звенящий радостными птичьими трелями, напомнил мне о том первом дне, когда я впервые попал сюда. Догадалась она и о том, что мучительный контраст между красотой, зарождающейся новой жизни и безумной болью и гибелью всех надежд, что обрушились на меня в темном домишке в Пера, рвали мою душу на части. Я снова переживал тот миг, когда почти год назад благодаря коварным проискам Софии Баффо, а может, и моей собственной молодости и глупости, разом потерял все — семью, родину, возможность называться мужчиной. Вряд ли человек, проживший свою жизнь без остатка, теряет больше.

У Эсмилькан были и дом, и любящая семья, но несмотря на это госпожа чувствовала мою боль, как свою, и я был благодарен ей. Но наш безмолвный разговор взглядами не укрылся от острых глаз Сафии. Маленькая служанка быстрым движением стащила с нее вуаль, словно отдернула театральный занавес, и я почувствовал невольную дрожь, будто перед моими глазами открылась сцена, где только что совершилось мерзкое убийство.

Лицо Сафии почти совсем не изменилось с того дня, когда я впервые увидел ее и когда роковым образом решилась моя судьба. Против собственного желания я был вынужден признать, что дочь Баффо стала еще прекраснее, если такое вообще возможно. Монастырский садик, где мы встретились, был не самым подходящим местом, где женская красота могла бы расцвести в полной мере, — в отличие от гарема восточного владыки. И вот сейчас Сафия стояла передо мной, красотой своей выделяясь даже изо всех этих красавиц, собранных со всей огромной империи для услады султана.