— Человек, давший его мне, сказал, что убить можно легчайшей царапиной. Не мгновенно, конечно, но быстро. Яд очень силен.

Алюций посмотрел рабу в глаза, что делал редко из-за бессмысленности этого действия — глаза Двадцать Седьмого были совершенно пустыми.

— Что бы ты сделал, если бы я решил ударить тебя этим? Убил бы меня? Нет, скорее всего, ты бы меня разоружил, возможно, сломал бы кисть. А может быть, просто умер бы, зная, что еще до рассвета ко мне приставят такую же замену.

Куритай молча глядел на поэта.

— Но не бойся, мой старый друг, — пряча кинжал в ножны и засовывая их за пояс, заверил Алюций. — Это не для тебя. К тому же мне стало нравиться твое общество. С тобой так приятно разговаривать.

Он придвинул кровать к стене и улегся на нее, сцепив руки на затылке.

— Сколько ты видел битв? Десять, двадцать, сотню? Я по-настоящему был в одной, хотя с Кровавым Холмом и Марбелисом набирается три. Но мое участие в них едва ли достойно упоминания. Нет, моя единственная битва случилась при Восстании узурпатора, в первом великом сражении в блистательной карьере нашего скорого освободителя. Про эту битву сочинили довольно жуткие, хотя и не правдивые, песни, но я присутствую в большинстве из них. Алюций, поэт-воин, пришедший мстить за брата, его меч сверкает, будто молния из бури праведного гнева.

Он замолчал, погруженный в прошлое. Он всегда ярче вспоминал звуки и запахи, чем образы. Те — сплошь кровавая сумятица. В голове засело истошное лошадиное ржание, вонь пота, странный хруст, с каким рвет человека сталь, мольбы о спасении и быстрой смерти и кислая, колючая вонь дерьма. Алюций тогда обгадился.

— Я заставил его учить меня прямо на марше, — сказал он Двадцать Седьмому. — Мы упражнялись каждый вечер. У меня получалось, и я даже обманывал себя, думая, что у меня есть шанс пережить надвигающийся ужас. Я понял, что ошибался, когда Мальций скомандовал атаку. В одно мгновение я осознал, что я вовсе не воин и свирепый мститель, а перепуганный мальчишка, наделавший в штаны. Помню, я верещал. Остальные думали, это у меня боевой клич, а я вопил от страха. Когда мы кинулись к воротам, бунтовщики загородили нам дорогу собой, взялись за руки, кричали молитвы своему богу. Когда кони ударили их, меня вышибло из седла. Я пытался встать, но на меня валилось множество тел, я выл и молил о пощаде, но никто не вытаскивал меня. Затем меня ударили по голове.

Он вспомнил добрую сестру, выходившую его и потом оказавшуюся в Блэкхолде по обвинению в ереси и измене всего лишь из-за того, что она высказалась против войны. Алюций вспомнил лицо отца после того, как вернулся домой. За радостью последовал резкий и жесткий приказ не оставлять дом без разрешения. Тогда Алюций лишь покорно кивнул, отдал меч Линдена и удалился в свои комнаты, где и просидел больше полугода.

— Я всегда был трусом. И чем больше я узнаю о мире вокруг, тем разумнее мне кажется трусость. Обычно она диктует лучший образ действия. У Марбеллиса я стоял и смотрел, как пылал город, а потом наблюдал, как отец вешает сотню поджигателей. Я оставался подле отца во время осады, даже когда он возглавил атаку, чтобы прорвавший оборону враг не прошел дальше. В тот раз я не обгадился, хотя был в дупель пьян. Когда пали стены, я побежал вместе с отцом. Странно, но с нами был и Дарнел, перепуганный, как все. Ему пришлось драться со своими же людьми, чтобы попасть на спасительный корабль. Когда мы отплывали, я посмотрел в лицо Дарнела и понял: он такой же трус, как и я. Целиком и полностью.

Алюций подозвал Двадцать Седьмого жестом и тихо сказал:

— Я хочу, чтобы ты кое-что запомнил.

Алюций говорил недолго. Он не формулировал заранее то, что хотел сказать, — но получилось складно и гладко. Закончив, он приказал рабу повторить, и тот повторил, причем с жуткой точностью имитировал произношение.

«Неужели мой акцент и в самом деле показался ему таким уж важным?» — подумал Алюций, когда раб умолк.

— Отлично! — похвалил поэт, подробно и тщательно проинструктировал раба насчет того, кому передать эти слова, а затем добавил: — Я сейчас посплю. Не мог бы ты разбудить меня, когда пробьет восемь?

Алюций очень обрадовался, когда обнаружил Дарнела в порту. Лорд был верхом, горстка оставшихся рыцарей ждала пешей. Лорд фьефа любил возвышаться над всеми вокруг и обязательно выезжал из дворца верхом. За Мирвеком вдоль набережной выстроился полный батальон вольных мечников, готовый приветствовать знать на огромном военном корабле, показавшемся на горизонте. Алюций знал от отца, что воларские конвои в последние недели постоянно страдали от нападений. Несомненно, для мельденейцев военное пиратство оказалось еще прибыльнее, чем мирное. Однако корабли такого размера и мощи, как подплывающий теперь, наверняка не по зубам разбойникам.

Утро прошло в напряженном и суетливом ожидании. На южной равнине появилась армия Лирны. Отцовские солдаты кинулись к заботливо продуманным позициям. Но тревоги не трубили. Никакого предупреждающего вытья рожков в морозном воздухе: никакое войско не топчет поля за стенами.

«Если она только сможет прийти, то придет — пусть хотя бы для того, чтобы повесить меня», — подумал Алюций.

С самого начала войны он усиленно избегал ее. Уж очень у нее проницательный взгляд. Они лишь случайно сталкивались по дворцовым делам. Пару раз Лирна высылала приглашения пополдничать с ней, но Алюций уклонялся, боясь ее догадливости и пытливости. Ведь он знал о том, что она сделала.

Все началось в тот день, когда поэт вернулся из Марбеллиса и Лирна пришла в порт приветствовать остатки некогда великой армии отца. Как Лирна улыбалась! Так искренне, великодушно, ободряюще, и ни тени осуждения, упрека. Но поэт заметил фальшь, хотя предательское чувство проявилось лишь на мгновение, когда с корабля несли безногого гвардейца.

Лирну грызла совесть.

Позже все встало на свои места. Алюций понял все, когда выяснилось, что новый король благополучно вернулся в Королевство, а Ваэлин остался в Альпиране. Поэт был во дворце, когда ошалелый, отощавший Мальций водрузил себе на голову корону, собравшаяся знать поклонилась, а на лице принцессы промелькнуло то самое выражение вины и стыда.

Это она, Лирна.

Алюций всегда поражался, как быстро его отыскали мельденейцы. Выпивка, женщины и случайные приступы поэзии были его главным занятием целых два года после коронации. Вино развязывало язык, поэт ронял слова, которые кто-то мог бы счесть изменническими. Однажды в любимой пивной к поэту подсел мельденеец. Здесь ветеранам подносили первый стакан бесплатно. Расход небольшой, ветеранов вернулась жалкая горстка. Мельденеец был одет обычным для его сородичей образом, в моряцкую робу, поначалу говорил простецки, грубо. Он проставил Алюцию вино, а когда узнал о поэтических упражнениях, признался, что изящная словесность для него — штука мудреная и незнакомая, и задал много вопросов о войне. Он пришел и следующим вечером, купил меньше вина, но задал больше вопросов. Явился он и на третий вечер. Речь его становилась все глаже, вопросы — все дотошнее, в особенности в том, что касалось короля и его сестры.

— Они предатели! — выпалил Алюций.

Мельденеец скривился, замахал руками — мол, тише ты. Но Алюций пьянствовал, и ему было наплевать.

— Вся семейка — предатели и обманщики. Янус послал моего брата умирать в Мартише и заставил моего отца ни за что убить тысячи людей. Но моего друга альпиранцам оставил не он. Это она, она самая.

— Мы знаем, — подтвердил мельденеец и медленно кивнул. — Но мы хотим знать больше.

Алюцию предложили деньги, он отказался и загордился таким своим здравомыслием на пьяную голову.

— Просто скажите мне, чего вы хотите.

Он быстро обнаружил, что работа шпиона — невероятно легкая. Люди не видят того, что не укладывается у них в голове. Алюций согласился почитать стихи сборищу купеческих жен, ненасытных сплетниц, полных слухов про новые торговые пути, которые их мужья были вынуждены освоить. Кумушки видели только симпатичного молодого поэта, трагического героя трагической войны, и охотно поделились знанием про возможности выгодных инвестиций. Алюций объяснил, что это для его отца. Ему же нужно чем-то заняться. Военному тяжело перенести мирное время.

Алюций захаживал в таверны, где собирались ветераны королевской гвардии. Поэта радостно встречали воины, бывшие в Линеше с Ваэлином, все сплошь циники и завзятые болтуны после нескольких кружек эля. Поэт дал понять, что открыт для заказов, сочинял любовные поэмы для пораженных страстью молодых аристократов, панегирики для почивших в бозе нуворишей и получил доступ к знати и богатейшим патрициям Королевства. Мельденеец был счастлив, обеспечил Алюция голубями и дал отравленный кинжал на тот случай, если шпионство раскроют.

— Я не убийца, — с отвращением глядя на оружие, заявил Алюций.

— Это для вас, — с ухмылкой пояснил шпион и вышел из пивной.

Поэт больше никогда не видел его. А на следующей неделе король призвал Алюция и приказал шпионить за Алорнис. Вот тогда энтузиазм к новому занятию начал увядать. Когда Алюций был рядом с Алорнис, гнев угасал и ненависть к предавшим уже не жгла так сильно, как раньше. Поэт принялся собирать лишь мелкие торговые сплетни, но не торопился отправлять известие о своей отставке. Мельденейцы наверняка выдадут кинжал в спину в качестве пенсиона. А потом пришли воларцы, и сомнения пропали.