— Чертова хреновина, — ворчит Джесс, запихивая ее обратно в задний карман.

— Это настоящий музейный экспонат. У тебя есть смартфон?

— Не нужен, — отвечает он. — Мне вполне достаточно выглянуть в окно вместо того, чтобы пялиться в экран целыми днями. Я не могу заставить своих детей посмотреть мне в глаза из-за этих штук.

— Вполне справедливо. — Мне интересно, пошло ли бы у нас все по-другому, если бы в нашем детстве Интернет всегда был под рукой. Полустершиеся подростковые переживания, по большей части скука, любопытство, наивность — вот что у нас было. Однако это нас не оправдывает. Ничто не может оправдать нас.

— Чай? — предлагаю я. — Кофе? У меня есть «Неспрессо».

— Ладно, «Старбакс», притормози-ка. Есть баночное пиво?

— Есть бутылочное. — Я показываю ему бутылки, выстроившиеся на дверце холодильника, словно игрушечные солдаты. Джесс берет две, открывает первую не замеченной мной ранее открывалкой, прикрепленной к стене, и в два глотка высасывает всю ее один. Он смотрит на этикетку.

— Так вы действительно миллионеры теперь, выходит?

И тут я лгу; настоящей ложью, но только чтобы спасти его гордость:

— Мы это просто арендуем.

Его щеки теряют румянец. Что я такого сказала? Его рука крепко обхватывает бутылку, костяшки пальцев белеют. Джесс отворачивается к окну и смотрит через болото на Настед.

— Нет, это не так, — говорит он тихо. — Мэдисон работала раньше здесь агентом по продажам. Они продали выставочный образец архитектору из Лондона. Не жалей меня, Марианна…

Слишком поздно. Я вижу, что лучше было бы причинить ему боль честно.

— Я не хочу… Я не хотела…

— Все прошлые разы я ныл о деньгах, а ты ко мне присоединялась, как будто мы оба в одной лодке. Господи! Ты, наверно, хорошенько повеселилась за мой счет.

— Джесс, нет… и никогда не буду. Я просто… я не хотела, чтобы ты чувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что я жила… — Я чуть не говорю «лучше», но вовремя себя останавливаю. — … Другой жизнью, чем та, которая была у нас с тобой.

Вена вздувается на его шее, как угорь:

— Так даже еще хуже!

— Ну вот — теперь ты знаешь, и ведешь себя странно.

— Мне не нравится, когда меня обманывает единственный человек в мире, которому я могу доверять, ясно тебе? Я имею в виду все то, что между нами было. Господи Иисусе! Даже маленькая ложь — это огромная ложь, если она исходит от тебя.

— Я понимаю. Прости.

— Что бы с тобой ни произошло, ты всегда будешь моей Марианной Смай из Настеда. — Он берет стакан из моей руки и приближает свое лицо к моему. Мы чувствуем притягивающий жар друг друга. Я знаю лицо Джесса, когда он в игривом настроении, и это не оно: сейчас речь о власти, о возвращении к единственной точке, в которой мы все еще равны. Отчаянная, испуганная часть меня на секунду задумывается — не предложить ли ему себя в качестве извинения. Когда я кладу руку ему на грудь, то чувствую сердцебиение, быстрое, как у ребенка. Прежде чем я замечаю это движение, его рука оказывается между моих ног, и наше прежнее влечение снова здесь, подтвержденное участившимся пульсом. Это было бы так просто. Это поставило бы его мозги на место. И тогда я думаю о Сэме и Хонор.

— Ты же знаешь, что теперь нам лучше оставаться просто друзьями.

— На нашу долю и так выпало слишком много грязи, чтобы чего-то бояться, я считаю, — говорит Джесс, не убирая руку.

— Твою мать, Джесс! Ради всего святого! — От моего толчка он убирает руку, но мои кольца развернулись обратно, и самый большой бриллиант зацепился за петлю на его свитере. Мы оба смотрим, как темно-синяя шерсть тянется за сверкающим камнем, распускаясь и обнажая голое тело под свитером. Дальше наступает мучительный момент, когда он втягивает живот, пока я выпутываю палец. Я жду извинений, однако вижу только вызов в его глазах.

— Я хочу, чтобы ты ушел.

Джесс поднимает обе руки в насмешливом признании поражения и отступает, покидая квартиру. Кусочек темной шерсти застрял между двумя маленькими бриллиантами на моем «кольце вечности» [Кольцо с камнями по кругу, символизирующее вечность. Обычно дарится на круглую годовщину свадьбы.], и мои руки, вытаскивая его, трясутся слишком сильно. Что, черт побери, сейчас произошло?

Глава 9

Лицо Хонор заполняет экран, прикрывая красочный беспорядок на заднем плане. Ее новое жилье находится в Воксхолле, невзрачном маленьком анклаве между новостройками, в двух минутах ходьбы к югу от Темзы. Даже такие ранимые студенты не имеют на втором курсе отдельных комнат в общежитии, а расписание психологической поддержки Хонор и ее потребность контролировать свою среду обитания означают, что ей удобно жить только одной. На этой неделе ее волосы светло-голубые, в носу сталь, розовое золото в носовой перегородке и на брови. Это всегда жутко видеть — мое же лицо, омоложенное и затем испорченное.

Нечто странное болтается на бельевой веревке за ее плечом: я собираюсь сказать ей, что постельное белье никогда не высохнет сложенным вот так, когда понимаю: грязно-розовая «наволочка» сделана из кожи, и у нее еще есть ножки и хвост.

— Хонор! Это что еще за хрень?

Она пропускает вопрос мимо ушей из-за собственного беспокойства:

— Ты плакала! — Это не хитрость, ее взволнованность искренняя и неожиданная. После того как Джесс выбежал из квартиры без извинений, я заревела. Я-то полагала, мне удалось скрыть свои покрасневшие глаза под макияжем и тусклым освещением.

— Просто немного устала, вот и все. — Я никогда не позволю Хонор видеть меня расстроенной; любая мелочь может спровоцировать срыв. — Хонор, это свинья?

— Я бы почувствовала, если бы ты заболела. Со мной было бы то же самое, — говорит она, сморщив подбородок. Чувство вины сильно давит; конечно же, она думает, что я плакала из-за своей матери. — Бедная мама. Хочешь, поговорим об этом?

Сколько раз я задавала ей этот вопрос через замочные скважины, по плохим телефонным линиям, на больничных койках? Я отрицательно качаю головой, Хонор жует губу, а затем немного меняет тактику:

— Давай тогда посмотрим новую квартиру! — Хонор потирает руки. — Там, наверно, готично до чертиков? Камеры с обивкой, смирительные рубашки, подземелья, кандалы, свисающие с потолка?

— Почти. — Я разворачиваю айпад экраном от себя и показываю гостиную с кухней, водя им по сторонам.

— О, какое разочарование. Они даже не оставили решетки на окнах. Этот диван отвратителен. Отвратителен! Как вы можете жить с этой картиной-репродукцией, мама? Это ужасно, убери ее немедленно. От такого случается мозг рака.

Я начинаю смеяться.

— Не могу. Она намертво приколочена к стене.

— Но мне нравятся светильники и кофеварка. Ох ты ж, там эти ужасные плитки из метро. В общем, они упустили блестящую возможность подчеркнуть характер здания.

— Не думаю, что они смогли бы продать много квартир, если бы оставили бурые стены и гниющие полы.

— Тогда бы я там жила.

— Ты не их целевая аудитория. Это немного… для жен футболистов.

— Это совсем-совсем новодел для нуворишей? — спрашивает она весело. Хонор обожает все подлинное. В ее мире все делится на оригинал и штамповку, на искусство и ремесло, и это перевернутая версия того снобизма, который она подмечает во мне. Я хотела всего самого лучшего для нее, но все равно беспокоилась, что воспитываю маленького сноба с прекрасной школой и фортепианными уроками. Однако если уж на то пошло — маятник качнулся в обратную сторону, и Хонор наслаждается тем, что называет своими «рабочими корнями». Она может принимать или отвергать родню Сэма из крепкого среднего класса, но любит она своих деревенских двоюродных брата с сестрой. Это возможность выбора, роскошь, рожденная привилегиями, — ей никогда не было холодно или голодно, когда она росла — однако я не читаю ей нотаций. С Хонор я предпочитаю — сражение. Когда вы знаете, что в некоторые недели уходит каждый день по три часа на то, чтобы помочь ей принять душ, когда вы держите ее за запястье, чтобы она могла печатать свою курсовую работу, когда вы спите на пороге ее спальни, чтобы быть там на случай, если она проснется среди ночи и снова отправится на поиски острых предметов — общественные приличия отходят на второй план.

— Милая, ты опять за свое? Я сама полный нувориш. А ты — половинка нувориша.

Хонор смеется. Я так люблю, когда она смеется. Я заговорщически наклоняюсь к экрану:

— Здесь в «Парк-Ройал-мэнор» много «новых денег». Некоторым из них даже пришлось самим покупать себе ювелирные украшения [Более благопристойными считаются «старые деньги» и украшения, перешедшие по наследству.].

— Господи помилуй! — Она морщит нос. — Дальше ты собираешься увлекательно рассказывать мне, что они не получили в наследство свое столовое серебро?

— Ты выглядишь счастливой, — отмечаю я — и делаю ошибку: ей не нравится думать, что за ее настроением следят.

— Я в порядке, — говорит Хонор. — Не трать силы на беспокойство обо мне. Прибереги их до той поры, когда они мне понадобятся. — Она убирает волосы от лица и звенит браслетами. Годы того, что она называет «исцеляющей резкой», оставили бледные шрамы на предплечье, будто следы кошачьих царапин. Хонор сделала тату поверх самых ужасных, и я теперь могу смотреть на них без содрогания. Даже на тот, внутри правого локтевого сгиба, где она разрезала веснушку, которая превратилась в причудливый шоколадный мазок, когда зажила.