— Сядь! Мы не закончили.

Всем своим видом он показывает, что мне лучше остаться — или он заставит меня силой. Он никогда не был таким жестким и суровым. До того как умерла Рейчел, с ним было весело. Он отпускал шутки, потому что ему нравилось, как мы стонем от смеха. А теперь я даже не уверена, что он помнит, как улыбаться.

Пытаюсь храбриться, но не выходит, и сажусь.

— Нас расстраивают не твои поступки, — говорит мама, — а твоя ложь. Мы просто не можем доверять тебе.

— Поэтому мы забираем у тебя машину, — добавляет папа.

— Мою машину? — я ошарашенно смотрю на них. Машина — единственный глоток свободы, который у меня остался. Они отдали мне старый мамин хетчбэк, когда я получила права. Родители решили, что для меня будет безопаснее сидеть за рулем, чем переходить оживленные улицы, стоять на остановках или ездить в автобусе. Рейчел шла по улице, когда ее убили. Теперь я не могу и пяти шагов пройти пешком.

Боже, как жалко это звучит. Ненавижу подобные чувства. Тем более что в глубине души знаю: родители — хорошие люди. Они просто не оправились от смерти Рейчел. Сомневаюсь, что они вообще когда-нибудь придут в себя. Для этого нужны годы терапии, от которой они отказываются. Однажды я предложила сходить к психологу. Мама сухо проинформировала меня, что все скорбят по-разному, а потом встала и вышла из комнаты.

В своем бесконечном горе они мучают меня, и мне плохо. А теперь еще и забирают мою машину?

В машине я могу врубать любимую музыку, громко ругаться и озвучивать все свои внутренние монологи. Потерять ее будет ужасно.

Пытаюсь убедить их, что это неправильно.

— И как я должна теперь добираться до работы или до приюта для животных? — Последний год я дважды в месяц была волонтером в местном приюте. Из-за аллергии Рейчел мы не могли держать животных в доме. Теперь ее нет, но правило «никаких животных» все еще строго соблюдается. Так что волонтерство — единственный способ повозиться с собаками, которые, на мой взгляд, лучше людей.

Мама не смотрит мне в глаза. Папа откашливается.

— Ты не будешь никуда ездить. Мы сообщили твоему начальству в «Магазинчике мороженого» и Сэнди из приюта, что ты очень занята в школе и больше не будешь работать и заниматься волонтерством.

— Вы… — я делаю вдох, — уволили меня?

— Да.

Я так поражена, что у меня нет слов. Захлопываются двери, ведущие к моей и так ограниченной свободе. Нет машины. Хлоп. Нет работы. Хлоп. Нет волонтерства. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

— Хотите сказать, что я буду ходить только в школу и назад, так? — Ком в горле заставляет говорить полушепотом. Это мой выпускной год. Я ожидала, что мой мир станет больше, а никак не меньше.

— До тех пор пока не докажешь нам, что достойна нашего доверия, — да.

Я поворачиваюсь к маме.

— Ты не можешь согласиться с этим. Верю, ты понимаешь, что все это неправильно.

Она опускает глаза и не смотрит на меня.

— Если бы мы были строже раньше… — Она замолкает, но я знаю, что значит это «раньше». Наша жизнь четко поделена на «до смерти Рейчел» и «после смерти Рейчел».

— Марни, давай не будем об этом. — Папа теперь притворяется, что «до смерти Рейчел» ничего не было.

— Да, конечно. Мы делаем это потому, что любим тебя и не хотим повторения прошлого. Мы с папой обсудили…

— Это чушь собачья, — обрываю я ее и вскакиваю, отпрыгивая подальше от отца.

— Не разговаривай с нами таким тоном! — папа грозит мне пальцем.

На этот раз я не уступлю, потому что слишком зла, чтобы пугаться.

— Это чушь собачья, — без страха повторяю я. Слезы катятся и бесят меня, но я не могу остановиться.

— Это наказание за то, что я жива, а Рейчел мертва. Я, мать вашу, дождаться не могу, когда свалю отсюда! И я не вернусь. Не вернусь!

Мама начинает рыдать. Папа орет. Я бегу в свою комнату и слышу, как за спиной кричат родители. Прыгаю по лестнице сразу через две ступеньки и хлопаю дверью. В моей комнате нет замка, но есть письменный стол. Я ломаю три ногтя и дважды ударяюсь коленом, но в конце концов пододвигаю его к двери. Как раз вовремя, потому что там уже стоит отец, пытаясь ее открыть.

— Немедленно открой дверь, — требует он.

— Или что? — кричу я. Никогда раньше я не чувствовала себя такой беспомощной. — Накажешь меня? Вы отняли у меня работу, машину, личную жизнь. Я не могу позвонить или написать СМС, чтобы вы не узнали. Даже дышать не могу без вашего ведома. Вам больше нечем меня наказать.

— Мы делаем это ради тебя, — мама взывает к моему благоразумию, — не наказываем тебя из-за твоей сестры… — она даже не может произнести имя Рейчел, — а пытаемся помочь тебе. Мы так тебя любим, Лиззи. Мы… — ее голос дрогнул, — не хотим потерять тебя.

Я ложусь на кровать и закрываюсь подушкой. Знать не хочу, что они скажут. Их поступкам нет оправданий. Я бы не таилась, если бы они дали мне немного свободы. Родители Скарлетт не ограничивают ее, и она никогда ничего не скрывает. Если она идет на вечеринку, то говорит им. Если напивается, то звонит им, и они приезжают за ней. А напивается она редко, потому что ей позволяют время от времени выпить пива или бокал вина. Из-за родителей я такая. Они сделали из меня девушку, которая не слушается их, таится, врет, нарушает обещания и отдает свою девственность незнакомцу.

Я зарываюсь лицом в подушку, когда меня охватывает горячий стыд. Ненавижу их. Ненавижу Рейчел. А больше всего ненавижу себя.

Из-за меня милые животные в приюте будут страдать. Кто будет выводить собак на прогулку? Кто будет давать Опи лекарства? Я единственная, кто может управиться с Ротти. Всех остальных в приюте он ненавидит. А Джордж, змея? Санитары боятся питона.

От этих мыслей меня отвлекают лязг металла и жужжание дрели. Я сажусь и оглядываюсь в поисках источника этого шума.

Мы с отцом встречаемся взглядами. В руках он держит дверь. Прежде чем уйти, он хмуро смотрит на меня. Я таращусь в открытый дверной проем. Он снял дверь в мою комнату с петель. Он, мать его, снял дверь!

Я вскакиваю и подбегаю к столу, который все еще стоит в проходе.

— Что вы делаете? — беспомощно спрашиваю я.

В коридоре появляется мама.

— Дорогая, прошу.

— Ты серьезно? — продолжаю я, все еще не веря, что двери нет. Но пустые петли висят насмешливым доказательством.

— Это лишь временно, — говорит она.

— Будет постоянно, если ее поведение не исправится, — кричит папа.

— Мама, мне семнадцать, и мне нужна дверь в спальню. — Я не могу поверить, что голос у меня так спокоен. — Даже у заключенных есть дверь!

Она снова опускает взгляд в пол.

— Это лишь временно, — повторяет она. — Пока мы опять не начнем доверять тебе.

Я отстраняюсь.

— Поверить не могу. Я, мать вашу, не могу в это поверить.

— Не ругайся, — рявкает она. — Ты знаешь, как мне это не нравится.

— Верно, потому что Рейчел никогда не ругалась.

— Речь не о Рейчел.

— Конечно, о ней. Все в моей жизни связано с Рейчел. Вы разрешали сестре делать все, что она хотела. Она не следовала никаким правилам, и это ударило по вам. Со мной вы теперь ведете себя с точностью до наоборот, — выпаливаю я. — Вы держали меня на коротком поводке, с тех пор как она умерла, а теперь ошейник такой тугой, что скоро задушит меня до смерти!

— Не говори так, — мамины глаза опасно блестят. Она приближается и останавливается лишь у стола. — Не смей так говорить!

— А то что? — с вызовом бросаю я. — Ты меня снова ударишь?

Она мрачнеет.

— Извини, что я сделала это, — шепчет она. — Я…

— Что происходит? — Папа вернулся. Он смотрит на меня, потом на маму.

— Ничего, — одновременно отвечаем мы.

Затем замолкаем, потому что добавить нечего. Мы уже достаточно ранили друг друга. Я возвращаюсь на кровать, закрываю глаза и игнорирую звуки за спиной. Пыхтение отца, отодвигающего стол из прохода, и хныканье матери, переживающей, что наш дом превратился в поле боя.

Такова теперь моя жизнь. Я — заключенная в собственном доме, без личной жизни и без возможности бежать. До окончания школы еще вечность.