— Да.

Он с ухмылочкой обтер руки о свитер.

— Хорошо отдохнули?

Остальные тоже заулыбались.

— Неплохо, — сказал я. — А что с ней?

— Убитая. То одно, то другое.

— А сейчас что?

— Старые кольца.

Я оставил их возиться с автомобилем, казавшимся обесчещенным и выпотрошенным, с мотором наружу и разложенными на верстаке запчастями, а сам вошел под навес, чтобы разглядеть машины поближе. Они были относительно чистые: какие-то недавно помыли, другие покрыты пылью. Я проверил, нет ли на покрышках порезов или вмятин от дорожных камней. Вроде в хорошем состоянии. Очевидно, ничего не меняется от того, устраиваю я проверки или нет. Мне представлялось, что состояние автопарка, вне зависимости от доступности запчастей, и налаженная эвакуация больных и раненых в горах из перевязочных в эвакопункт и их дальнейшее распределение по госпиталям, указанным в медицинских картах, во многом зависит от меня. А на деле никакой разницы, что я есть, что меня нет.

— Проблемы с запчастями? — спросил я у механика-сержанта.

— Никаких, синьор лейтенант.

— Где сейчас склад горючего?

— Там же.

— Отлично. — Я вернулся в дом и выпил в столовой еще одну кружку кофе. Кофе был бледно-серого цвета, сладкий от сгущенки. За окном чудесное весеннее утро. В носу появилась сухость, предвещавшая жару. В тот день я объезжал посты в горах и в город вернулся под вечер.

Без меня, кажется, дела шли лучше. Наступление, по слухам, должно было возобновиться. Нашей дивизии предстояло форсировать реку, и во время атаки я должен был по указанию майора проверять посты. Форсирование реки планировалось в узкой горловине с последующим восхождением на гору. Посты следовало устроить максимально близко к реке и замаскировать. В конечном счете подходящие места выберет пехота, ну а мы как бы отвечали за логистику. Тот самый случай, когда у тебя появляется ложное чувство, что ты кем-то руководишь.

Пыльный и грязный, я пошел умыться. Ринальди сидел на своей кровати с английской грамматикой Хьюго. Он был одет с иголочки, в черных ботинках, волосы блестели от бриллиантина.

— Отлично, — сказал он, увидев меня. — Ты пойдешь со мной к мисс Баркли.

— Нет.

— Да. Будь так добр, помоги мне произвести на нее хорошее впечатление.

— Ладно. Подожди, пока я приведу себя в порядок.

— Умойся и иди так.

Я умылся, причесался, и мы пошли к выходу.

— Постой, — сказал Ринальди. — Почему бы нам не выпить. — Он открыл сундучок и достал оттуда бутылку.

— Только не травяной ликер, — сказал я.

— Нет. Граппа.

— Ладно.

Он наполнил два стакана, и мы чокнулись, отставив мизинцы. Граппа была очень крепкая.

— Еще?

— Давай, — кивнул я.

Мы выпили по второму, Ринальди убрал бутылку в сундучок, и мы спустились вниз. После жаркого дня с заходом солнца приятно было прогуляться по городу. Британский госпиталь размещался в большой вилле, построенной немцами перед войной. Мисс Баркли была в саду, а с ней еще одна медсестра. Разглядев между деревьев белые форменные платья, мы направились прямиком туда. Ринальди отсалютовал. Я тоже, но не так лихо.

— Добрый вечер, — поздоровалась мисс Баркли. — Вы ведь не итальянец?

— О нет.

Ринальди разговаривал с другой сестрой, и они над чем-то смеялись.

— Как странно — служить в итальянской армии.

— Это не совсем армия. Медслужба.

— Все равно странно. Что вас побудило?

— Не знаю, — ответил я. — Не все имеет разумные объяснения.

— Вот как? А меня в детстве учили, что все.

— Как это мило.

— Мы и дальше будем разговаривать в таком духе?

— Нет, — сказал я.

— Ну, слава Богу.

— Что это за палка? — поинтересовался я у мисс Баркли.

Высокая загорелая блондинка с серыми глазами, в форменной одежде медсестры. Настоящая красавица. Она держала в руке обтянутую кожей тонкую ротанговую палку, вроде стека для верховой езды.

— Она принадлежала мальчику, которого убили в прошлом году.

— Мне очень жаль.

— Чудный мальчик. Мы должны были пожениться, а его убили на Сомме.

— Та еще бойня.

— Вы там были?

— Нет.

— Я об этом наслышана, — сказала она. — Здесь такой войной не пахнет. Эту палку мне прислали. Его мать переслала. А ей вернули вместе с его вещами.

— И давно вы были обручены?

— Восемь лет. Мы вместе выросли.

— А почему не вышли за него раньше?

— Сама не знаю, — ответила она. — По глупости. Хотя бы это могла ему дать. Но я считала, что ему это не нужно.

— Ясно.

— Вы кого-нибудь любили?

— Нет.

Мы уселись на скамейку, и я остановил на ней взгляд.

— У вас красивые волосы, — сказал я.

— Они вам нравятся?

— Очень.

— Я хотела их обрезать, когда он умер.

— Да ну?

— Хотелось что-то для него сделать. Видите ли, другое меня не волновало, и при желании он мог это заполучить. Он мог заполучить все, что только пожелал бы, если бы я знала. Я бы вышла за него замуж, да все что угодно. Сейчас-то я все понимаю. Но тогда он захотел пойти на войну, а я ничего не понимала.

Я молчал.

— Я ничегошеньки не понимала. Думала, для него будет только хуже. Думала, что он может не выдержать, а потом, как известно, его убили, и на этом все кончилось.

— Ну, не знаю.

— О да, — сказала она. — Все кончено.

Мы оба поглядели на Ринальди, беседовавшего с другой сестрой.

— Как ее зовут?

— Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг врач, не так ли?

— Да. Он очень хороший врач.

— Прекрасно. Хороший врач в прифронтовой полосе — большая редкость. Мы ведь находимся в прифронтовой полосе?

— Да уж.

— Тоже мне фронт, — сказала она. — А вот места красивые. Предстоит наступление?

— Да.

— Придется поработать. Сейчас-то мы без работы.

— Давно вы стали сестрой милосердия?

— С конца пятнадцатого. Одновременно с ним. Помню, у меня была дурацкая идея, что он попадет ко мне в госпиталь. С сабельным ранением и забинтованной головой. Или с простреленным плечом. Что-то живописное.

— У нас живописный фронт, — заметил я.

— Да, — согласилась она. — А вот Франция — это ни у кого не укладывается в голове. Если бы укладывалось, так не могло бы продолжаться. Какое там сабельное ранение. Его разорвало на мелкие кусочки.

Я помалкивал.

— По-вашему, это будет продолжаться бесконечно?

— Нет.

— Что может это остановить?

— Где-то сломается.

— Мы сломаемся. Во Франции мы сломаемся. Нельзя проделывать такие вещи, как на Сомме, и не сломаться.

— Здесь не сломаются.

— Думаете?

— Да. Прошлым летом все получалось.

— Могут и сломаться, — сказала она. — Кто угодно может сломаться.

— Немцы тоже.

— Нет, — возразила она. — Я так не думаю.

Мы подошли к другой паре.

— Вы любите Италию? — спросил Ринальди мисс Фергюсон по-английски.

— Недурственно.

— Не понимать. — Ринальди тряхнул головой.

— Abbastanza bene, — перевел я.

Он неодобрительно покачал головой.

— Не так. Вы любите Англию?

— Не очень. Видите ли, я шотландка.

Ринальди вопросительно уставился на меня.

— Она шотландка, поэтому она любит Шотландию больше, чем Англию, — сказал я по-итальянски.

— Но Шотландия — это же Англия.

Я перевел для мисс Фергюсон.

— Pas encore [Еще нет (фр.).], — возразила она.

— Не совсем?

— Совсем нет. Мы не любим англичан.

— Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

— О, это другое дело. Не воспринимайте все так буквально.

Вскоре мы попрощались и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:

— Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это очевидно. А шотландочка очень даже ничего.

— Даже очень, — согласился я, хотя толком ее не разглядел. — Она тебе нравится?

— Нет, — ответил Ринальди.

Глава пятая

На следующий день я снова наведался к мисс Баркли. В саду ее не было, и я направился к боковому входу, куда подъезжали санитарные машины. Внутри я нашел старшую сестру, которая сообщила, что мисс Баркли на дежурстве.

— Идет война, знаете ли.

Я сказал, что в курсе.

— Вы и есть тот американец, который служит в итальянской армии? — спросила она.

— Да, мэм.

— Как вас угораздило? Почему вы не в нашей части?

— Сам не знаю, — признался я. — А сейчас я могу записаться?

— Боюсь, что нет. Скажите, почему вы пошли в итальянскую армию?

— Я жил в Италии и говорю по-итальянски.

— Вот как, — сказала она. — Я учу итальянский. Красивый язык.

— Кто-то сказал, что его можно выучить за две недели.

— О, только не я. Я его учу уже столько месяцев. Если хотите ее увидеть, приходите после семи. К тому времени она освободится. Только не приводите с собой кучу итальянцев.

— Даже при том, что у них красивый язык?

— Даже при том, что у них красивая форма.

— До свидания, — попрощался я.

— A rivederci, tenente [Прощайте, лейтенант (итал.).].

— A rivederci. — Я отсалютовал и вышел. Стыдоба — салютовать иностранцам, изображая из себя местного. Итальянский салют явно не предназначался на экспорт.

День выдался жаркий. Я побывал на позициях перед мостом возле Плавы в верховье реки. Именно оттуда должно было начаться наступление. Осуществить его в прошлом году не представлялось возможным, так как от укреплений до понтонного моста вела только одна дорога, которая почти на милю простреливалась из пулеметов и пушек. К тому же она была недостаточно широкой, чтобы пропустить весь транспорт, необходимый для наступления, и австрийцы устроили бы настоящую бойню. Но итальянцы перешли через понтонный мост и, рассредоточившись вдоль реки примерно на полторы мили, укрепились на австрийской стороне. Место было крутое, так что зря противник позволил им окопаться. Пожалуй, то была уступка с обеих сторон, поскольку австрийцы по-прежнему удерживали плацдарм ниже по течению. Их траншеи на склоне холма отделяли от итальянских считаные метры. На этом месте раньше был городок, превратившийся в руины. Мало что осталось и от железнодорожной станции, и от разбитого каменного моста, который невозможно было отремонтировать и использовать, так как он был весь на виду.