Воспоминания о семье сжали горло парня судорогой, но он усилием воли отогнал тяжёлые мысли и заставил себя вернуться к делам насущным. Выхлебав всё поданное, Матвей перевёл дух и, отдавая миску Настасье, задал следующий вопрос:

— Выходит, меня стукнуло, когда я во дворе с шашкой упражнялся?

— Угу, — коротко кивнула женщина.

— А лет мне теперь сколько? Раз шашкой махал, выходит, и в полевые лагеря ездил. Получается, я в реестре пишусь?

— Так девятнадцать тебе по весне стукнуло. А в реестре ты уж три года как пишешься. Тебя ж в пластунскую команду вписали. Господи, неужто ничего не помнишь?

— Как отшибло всё, — вздохнул Матвей.

— И как батьке в кузне помогал, тоже? — не сдавалась Настасья.

— Ничего, — коротко мотнул парень головой.

— Господи, от же беда-то, — тихо всхлипнула женщина. — Как же ты теперь будешь?

— Главное, на ноги встать. А там посмотрим, — ответил Матвей, судорожно вспоминая, чем в это время занимались пластунские команды и чем ему грозит занесение в казачий реестр.

По всему выходило, что по первому же приказу ему предстояло явиться к месту сбора конно и оружно, и быть готовым к боевым действиям. С учётом того, что лет через пять должна разразиться Русско-японская война, ничего хорошего в этом не было. Особенно с учётом того, что он помнил, чем она закончилась для страны. Местные генералы воевать толком не умели и в итоге умудрились просрать всё, что только можно.

— Ну, дай-то бог, — между тем продолжала вздыхать Настасья. — Батька прошение атаману писал, чтобы тебя не только реестровым, но и мастеровым в реестре писали. Ты ж с малолетства с ним в кузне был. А кузнеца на всю округу лучше отца твоего не найти. Он и кузнец, и оружейник. Всякое умеет. Да и ты от него не отставал. Гриша гордился, мол, сын всю науку у него прошёл, есть кому искусство родовое передать.

— Даст бог, вспомню, — пробурчал Матвей в ответ, вспоминая годы, проведённые в институте стали и сплавов. Уж что-что, а состав различных оружейных сталей он помнил наизусть.

* * *

Спустя три дня после своего неожиданного перемещения непонятно куда Матвей уже осторожно ползал по хате, шаркая ногами, словно древний старик, и задыхаясь через каждые пять шагов. Тело некогда молодого, здорового мужчины просто отказывалось ему повиноваться. При первичном внешнем осмотре особого отличия от себя прежнего Матвей не заметил, но с организмом было что-то не так.

Словно все его мышцы разом вышли из-под контроля мозга.

Просить принести себе зеркало парень не рискнул. И так за ним уже числилось порядочно несуразностей, чтобы ещё и о внешности беспокоиться, но на четвёртый день своих мытарств парень не удержался и, добредя до большой бочки, предназначенной для полива огорода и заполненной дождевой водой, попытался рассмотреть себя в отражении. Первой его реакцией было выругаться в голос. Это был одновременно он и не он. А если быть совсем точным, это был он, только примерно на десять лет моложе.

Тряхнув головой, словно отгоняя морок, Матвей наклонился пониже и всмотрелся в собственное лицо. Вот теперь стало ясно, что это было его собственное лицо, но на левой щеке, от уголка глаза, вниз к челюсти и ниже, по шее и дальше под рубашку, извивался ветвистый синеватый шрам. Коснувшись его кончиками пальцев, парень ясно ощутил это прикосновение, но никаких болезненных ощущений не возникло. Словно этому шраму было уже много лет.

«Блин, вот это украшение, — мысленно присвистнул парень. — Это что, от молнии такое? Странно, что глаз при этом цел. Да и вообще, после такой прожарки можно было веником в совочек собрать. Ладно. С рожей всё ясно. Всё равно ничего тут уже не исправишь. А вот что у меня с организмом?» — задался он более насущным вопросом».

— Сынок, ты чего там? — послышался голос, и к бочке подошла Настасья.

— Да вот, смотрю, что со мной сталось, — честно признался Матвей, зачерпывая пригоршню воды и умываясь.

— Главное жив, сынок. А с лица воду не пить, — произнесла женщина дрогнувшим голосом. — Да и какой казак без отметины? Тут почитай у всей станицы шрамы имеются.

— Одно дело — в бою шрам получить, а другое — вот так, на пустом месте, — проворчал Матвей в ответ и, махнув рукой, поплёлся в дом.

Больше всего его раздражала собственная беспомощность. Воспитывая мальчишку, дед не миндальничал и с первого дня вбивал в него одно, но непреложное правило. Ты мужик, а значит, права на слабость не имеешь. Пока движешься, мыслишь, значит, можешь всё, и справляться со всеми проблемами должен, как здоровый. Через боль, нежелание и все препятствия. Именно это правило спасало его и в уличных драках, и в армии, и в разборках со всякими отморозками.

К восемнадцати годам Матвей имел разряды по боксу и по рукопашному бою, так что противником он был непростым. А бояться дед его отучил в первый же год их совместной жизни. Точнее, научил мальчишку переступать через свой страх. Так что теперь, бредя к крыльцу, парень мысленно делал всё, чтобы не дать себе скатиться в отчаяние и истерику. Слишком много всего навалилось разом. И смерть деда, и удар молнии, и перенос непонятно куда, а главное, зачем. А самое главное, непонятно что творящееся с его организмом.

Усевшись на свою лежанку, Матвей задумчиво осмотрелся и, приметив на столе оставленную прапрабабкой ложку, хмыкнул. Инструмент был явно старым и давно находившимся в употреблении. Края выщерблены. А значит, ему есть чем занять руки и спокойно подумать. Поднявшись, Матвей снова выбрался из дома и, добредя до навеса, где хранились дрова для печки, принялся перебирать нарубленный топором хворост. Выбрав подходящий по толщине обрубок орешника, парень с грехом пополам разрубил его пополам и отправился в обратный путь.

Подобрав в сенях старую корзину и кусок дырявой рогожи, он вернулся в комнату и, прихватив на кухне нож покрепче, принялся резать. Руки дрожали от напряжения, нож то и дело срывался, но Матвей упорно продолжал вырезать ложку с длинной рукоятью. Очевидно, она была у Настасьи чем-то вроде поварёшки. Вошедшая в хату женщина, увидев его за этим занятием, растерянно охнула и, не удержавшись, укоризненно произнесла:

— Вот ведь неугомонный. Ну куда тебе ещё работать? Полежал бы, да в себя покуда пришёл.

— Я уж все бока себе отлежал, — отмахнулся Матвей и, закусив от усердия губу, принялся срезать с обрубка всё лишнее под ручку. — Да и не шевелюсь я особо. Так, руки только двигаются, — выдохнул он, переводя дух.

— А чего это ты режешь-то? — вдруг заинтересовалась женщина.

Называть её матерью у Матвея пока получалось плохо.

— Да вон, приметил, что у тебя ложка вся словно обгрызена, вот и решил новую сделать, — кивнул парень на лежавшую на столе поварёшку.

— Простым ножом? — иронично усмехнулась Настасья.

— А чем ещё? — не понял Матвей. — Иного инструмента у меня нет.

— Как это нет. А у кого батька первый кузнец на всю округу? — тут же поддела его женщина. — Скажи, какой инструмент нужен, он и скуёт.

— А бумага с карандашом в доме имеется? — подумав, осторожно уточнил Матвей.

— Вон, за божницей лежат, — вздохнув, кивнула Настасья на киот.

Судя по её реакции, она вынуждена была выполнять приказ мужа и заставлять сына двигаться, как бы сложно на это смотреть не было. Кивнув, Матвей отложил заготовку и, тяжело поднявшись, направился в красный угол. Кое-как вскарабкавшись на лавку, он дотянулся до киота и, сунув руку за икону, вытащил тонкую пачку бумаги и свинцовый карандаш. Повертев в пальцах это убожество, парень недоумённо хмыкнул и начал спускаться. Но как назло, в этот момент его ушибленное тело выкинуло очередной фортель.

Голова закружилась, в глазах потемнело, и парень со всего размаху грохнулся с лавки на пол, потеряв сознание. В который уже раз. В себя Матвей пришёл под тихое причитание Настасьи и угрюмое бурчание её мужа. Открыв глаза, парень окинул обоих родственников настороженным взглядом и, вздохнув, уточнил:

— Сильно разбился?

— Бог миловал, — всплеснула Настасья руками.

— И чего тогда спорите? Обошлось, и ладно, — прокряхтел Матвей, делая попытку подняться.

— Лежи уж, горе моё, — буркнул прапрадед, одним движением вскидывая его на руки.

В три шага донеся парня до лежанки, казак осторожно опустил его на набитый свежим сеном матрац и, присев на край, тихо спросил, подталкивая носком сапога корзину со стружкой:

— Как себя чувствуешь, сынок?

— Благодарствую, батя. Вроде чуть получше мёртвого, — не сумел промолчать Матвей.

— Вот зубоскал, — не удержавшись, усмехнулся Григорий. — Может, вспомнил чего?

— Вспомнил. Но почему-то всё по инструменту и оружию, — вздохнул Матвей в ответ, удручённо разводя руками.

— А инструмент какой? — моментально сделал стойку мастер.

— Так всякий. И слесарный, и столярный, и кузнечный. Да ещё и по оружию всякое. Вот только никак понять не могу, где я его видеть мог.

— Вот и я не понимаю, — проворчал кузнец, почёсывая в затылке. — А бумага-то тебе зачем понадобилась?

— Так хотел просить тебя инструмент кое-какой мне сделать, — вернулся Матвей к главному. — А то матери нужно ложку новую вырезать, а у меня кроме ножа и нет ничего.