А у Луизы только имя еврейское. Ее дед по отцу Робер Блюм, выходец из еврейской среды, но далекий от религии, женился на хорошенькой бретонке Франсуазе Ле Герек, Луизиной бабушке. При всей своей милоте она была святошей и обоих сыновей воспитала в католической вере, но толку вышло мало, потому что Огюстен Блюм, сомневавшийся, что можно ходить по водам и умножать хлебы, дал Луизе и ее сестре совершенно светское образование. И все‐таки Луиза довольно долго жила с мыслью о предке, чье имя она носила, этом еврейском деде с берлинскими корнями, уцелевшим после облавы на Вель д’Ив [Вель д’Ив (от сокр., франц. Vel d’Hiv) — Зимний велодром, куда в 1942 г. после массовых облав в оккупированном нацистами Париже свозили арестованных евреев, около 13 000 человек. Выжили из них менее сотни.] и умершим, когда ей было всего восемь лет. Выступление на конкурсе Беррье было последней вспышкой этой национальной идентичности.

Ив

В три года Ив уже умел читать. Однажды мальчик заглянул через плечо деда в газету, которую тот читал, и спросил, что значит “Кеннеди”. В статье говорилось о кубинской революции. Дед тут же бросился к телефону — звонить дочери:

— Ты не поверишь! Ив, твой сын! Он умеет читать!

С тех пор на каждом семейном сборище, за столом, Ив, краснея от неловкости и опуская глаза, выслушивал рассказ о “деле Кеннеди” в исполнении преисполненной гордости матери.

Писать он научился позже. Ошибок почти не делал, но почерк у него был ужасный, буквы кривые. С двенадцати лет он постоянно таскал в кармане блокнот. И записывал в него то услышанную от кого‐нибудь фразу, то стихотворные строчки, то незнакомое слово. Страсть все заносить на бумагу так у него и осталась. В свое время он завел тетради, куда записывал собственные стихи и короткие рассказы. И только в тридцать два года, на другой день после рождения дочери, выкинул все эти первые опыты, накопившиеся за много лет. О чем ни разу не пожалел.

Ив Жанвье идет по Парижу с новым блокнотом в кармане. На этот раз легким, в черной кожаной обложке. Обычно такого хватает месяца на два. Проходя по острову Сите мимо цветочного рынка, он записывает несколько строчек мелким корявым почерком, так что сам потом еле разберет, перепечатывая их в компьютер:

В парке Фонтенбло прохожий останавливается около художника. Этот художник — Жан-Батист

Коро. Подыскать дату: 1855? 1860? Прохожий смотрит на картину, узнает сосны, березы, но нигде вокруг не видит пруда, который поблескивает на полотне. Он спрашивает Коро, где этот пруд. Коро, не оборачиваясь, отвечает: “У меня за спиной”.

Притча? Но что она значит? Может быть, рассказать ее, ни с чем не связывая.

В блокноте есть и более непонятные записи.

Луны Юпитера. Двенадцать. Некоторые видят их невооруженным глазом.

Или:

Подняться на гребень. С равнины на самый гребень.

И не думать о самой горе.

Еще записи, несколькими страницами раньше:

Есть ли что‐нибудь, что я люблю так же, как дождь?

Почему я всегда терпеть не мог фотографироваться?

Почему у глаголов галдеть и дудеть нет формы первого лица настоящего времени?

Левое полушарие мозга контролирует речь (Поль

Брока).

Абхазское домино — единственный вид домино, в котором можно взять отыгранную кость со стола, если нет другой.

Когда‐нибудь все это, возможно, пригодится.

Если перечислить все, чем когда‐либо увлекался Ив, получится вот такой список: первым его увлечением, как у многих детей, были динозавры. Родители покупали ему иллюстрированные альбомы “для его возраста”, но очень скоро он потребовал более научных книг. И в девять лет, увидев рисунок в газете — птеродактиль кружит над стадом платеозавров, — возмутился анахронизмом. Попади он в юрский период, он с легкостью отличил бы мирного барозавра от столь же безобидного камаразавра. Родители уже подумали, что это серьезное увлечение, но вдруг, после посещения ботанического сада, Ив переключился на хищные растения. Ему тут же завели небольшой флорариум, и он два месяца держал в нем венерину мухоловку, которую кормил мошками и сверчками. Потом настала очередь иероглифов, картушей и палочек для письма.

Любознательность Ива ненасытна. С годами он набрался знаний об океанических впадинах, миграциях древних народов, эволюции фразы у Флобера, музыкальной гармонии эпохи барокко, первых веках католической церкви, поэтике великих риторов, теории цветового круга, изменении гравитации вблизи черных дыр, истории джаза бибоп и фильма Аfter hours [Фильм Мартина Скорсезе “После работы”, 1985.], логике симбиотических отношений, о теориях Великого объединения и начале Вселенной и даже о решении дифференциальных уравнений. Каждый такой предмет занимает его несколько недель или несколько месяцев. Он принимается штудировать общую литературу по вопросу, довольно скоро начинает злиться, если встречает в какой‐нибудь книге объяснение того, что уже известно ему из другой, потом углубляется в подробности. И отвлекается, когда считает, что узнал достаточно, а затем им овладевает новая страсть. Конечно, очень многое забывается. Вот почему то, чему он хочет найти применение, как, например, эта самая зона Брока, отвечающая за речевую деятельность, он записывает, чтобы не забыть, вернее, чтобы можно было спокойно забыть. В памяти у него чаще всего остаются только какие‐то отрывочные сведения. Но так бывает у многих: то, что мы называем знанием, представляет собой упорядоченный перечень отрывочных сведений.

Если случайный встречный — водитель такси, парикмахер, сосед по купе — начинает расспрашивать Ива о его жизни, он, зная, что его не поймают на слове, рассказывает байки о том, кто он такой и чем занимается. Делает это, можно сказать, из вежливости или даже из скромности. Вот когда представляется случай тряхнуть эрудицией и освежить знания ради поддержания разговора. Он даже старается заинтересовать собеседника, говорит с увлечением, причем вовсе не напускным. Так, однажды на время поездки в такси с площади Италии до Монмартра он стал известным европейским специалистом по криптобиозу тихоходок.

— Чего? Кого? — спросил водитель.

— По криптобиозу тихоходок. Тихоходки — это такие крохотные животные, размером не больше булавочной головки. Они способны полностью обезвоживаться, чтобы выжить при экстремальных температурах, как в Антарктиде, — это и есть криптобиоз. В таком состоянии они могут находиться годами и даже веками. И я их изучаю вот уже двадцать два года.

— И вам за это платят из наших налогов? — возмутился водитель.

— Что? А, понятно… — Ив заговорил сухо, как положено оскорбленному ученому. — Видите ли, месье… Если вы заболеете раком, не дай бог, но предположим… а я открою способ, как сохранить вас живым, замороженным, до того времени, пока этот чертов рак не научатся лечить, вы не скажете, что тратили деньги впустую, выплачивая мне скромное жалованье все то время, пока я исследовал тихоходок.

— Ну, это, пожалуй, верно, — согласился налогоплательщик. — Как их там, этих ваших тварей, звать — тихоножки?

— Тихоходки. И криптобиоз.

— Кривобиоз, — смиренно повторил водитель и кивнул.

— Крипто! Криптобиоз.

Легкая победа.

Но иногда приходится довольствоваться ничьей. Однажды в Ренне он назвался парикмахеру музейным хранителем и уточнил:

— В Музее космонавтики.

— В Музее космонавтики? Не может быть! — вдруг воскликнул клиент в соседнем кресле. — Потрясающе!

Не повезло: оказалось, он астроном-любитель, подписан — “с двенадцати лет!” — на журнал “Авиация и космос” и в детстве собирал — признался он с особым удовольствием — макеты космических кораблей, ракет-носителей и модулей. “Больше всего мне нравились ракеты «Союз-У», вот это класс!” Самый большой макет у него до сих пор хранится в гостиной. Он в одну двадцать четвертую натуральной величины, но все‐таки длиной в два метра десять, и он копотью от свечки изобразил след от горящих газов на трубах. — Жену это бесит, а детишкам страшно нравится.

Ив не перебивает его. Иначе, как показывал опыт, и быть не могло: любитель, встретив специалиста, всегда первым делом стремится продемонстрировать свои знания, получить, как отличник, хорошую оценку. Ив чувствует, что этот человек разбирается в предмете гораздо лучше него. Поэтому из осторожности переводит разговор на более привычные рельсы — говорит о якобы готовящейся выставке, посвященной Вернеру фон Брауну [Вернер фон Браун (1912–1977) — конструктор авиакосмической техники, работавший в нацистской Германии, изобретатель сверхзвуковых зенитных ракет и баллистических ракет “Фау-2”, для производства которых использовался рабский труд узников концлагеря Дора-Миттельбау. В 1945 г. фон Браун сдался американцам, перебрался в США в рамках операции, которая на самом деле называлась Paperclip (“Скрепка”), и с тех пор руководил многими проектами НАСА.], нацистскому ученому, который позднее возглавит НАСА и космические исследования. Рассказывает об операции Paperback, проведенной ЦРУ, чтобы перевезти в США военных преступников для нужд холодной войны; о концлагере Дора-Миттельбау, где прилежно работал оберштурмфюрер фон Браун. Не моргнув глазом перечисляет соратников “этой гадины фон Брауна”: Густав Юнг, Фридрих Гофмансталь. Пусть имена ненастоящие, позаимствованные из других областей, зато канва рассказа подлинная, в этом особый шик лгуна. Этот треп дает ему возможность легко продержаться минут десять. Благо волосы у него прямые и негустые, так что стрижка подходит к концу.

— А можно я зайду к вам в музей? — спрашивает читатель “Авиации и космоса”.

Ив сконфужен, он в замешательстве, и так бывает всякий раз, когда приходится врать не в романе, а по‐настоящему. Обмануть доверие такого приятного человека значит испортить все удовольствие от выдуманной жизни. Он находит какую‐то отговорку.