— Не жалуйся, отец, все равно не пожалею тебя. Сам виноват, что женился на маме. Но мама в молодости была, наверно, еще красивее, чем Дженни.

Он украдкой посмотрел на нее, но Оливия сказала это, по-видимому, без всякого умысла.

— Мама была намного красивее, чем Дженни.

— Ну вот и терпи, что у тебя хорошенькая дочь, и благодари судьбу, что их не две. Ты только представь себе, что бы с тобой было, если бы из меня тоже получилась красавица!

— Как будто это имеет значение! Но если уж на то пошло, то, на мой взгляд, и ты недурна собой.

— Разумеется. Милая простушка.

— Будь у тебя волосы и цвет лица, как у Дженни, ты бы все равно не забывала больную мать ради кавалерийских офицеров и модных щеголей.

— Отец, ты беспокоишься за Дженни? — сразу став серьезной, спросила Оливия.

— Беспокоюсь? Конечно, нет, если понимать это слово в обычном смысле. Дело не в этом. Дженни всегда выйдет сухой из воды и будет образцом добропорядочности. Такая уж у нее натура. Но видишь ли… мне больно, что у твоей матери избалованная и требовательная дочь, а у тебя — ленивая и эгоистичная сестра.

— Она не эгоистична, папочка. Просто она еще очень молода, и мама всегда ей потакала. А теперь расскажи мне о маме. По-твоему, ей сейчас хуже?

— Я и сам не знаю. Доктор ничего не находит, кроме слабости. Но она так подавленна. Ты сама увидишь. Как я рад, что ты наконец дома. Рад за нее и рад за Дженни.

— А за себя, папочка?

Мистер Лэтам коснулся руки дочери.

— Не будем говорить об этом, — сказал он и перевел разговор на другую тему.

— Между прочим, приехал твой друг, преподобный мистер Грей, и уже приступил к своим обязанностям. Наш старый ректор заявил мне, что взял его только потому, что ты похвально отозвалась о его действиях во время эпидемии. Тем не менее он старался выведать у меня, отвечают ли религиозные воззрения нового священника догматам нашей церкви. Я сказал ему, что для неимущих прихожан важно не то, какого направления придерживается новый священник, а сколько мыла и лекарств сможет он для них раздобыть.

— Мистер Грей вполне с тобой согласится, отец. Он с готовностью откажется от чтения проповедей в пользу мистера Уикхэма, лишь бы ему разрешили делать врачебные обходы. Вряд ли он искушен в богословских вопросах, но зато сумеет перевязать поврежденную ногу. Я видела, как он с этим справляется.

— Какая приятная противоположность его предшественнику, который не умел и не хотел работать.

— Ты говоришь о том светском на вид молодом человеке со скошенным подбородком?

— Да. У него была склонность цитировать латинские тексты, когда нам надо было что-то решить в отношении канализации. На самом деле он и латыни-то толком не знал, всегда путался в глаголах. А этот новый священник, что он — твой друг?

— Дик Грей? Да, один из моих самых близких друзей. Я знала его еще задолго до эпидемии оспы, он имел приход в Лондоне и частенько навещал моих больных в Бермондсее [Бермондсей — один из районов Лондона.].

— Твоей матери пришла в голову одна мысль, — начал мистер Лэтам и запнулся. Оливия вопросительно посмотрела на него. — Это не имеет отношения к твоей работе. Но видишь ли, раз вы с мистером Греем такие друзья…

— Отец, не надо!

Мистер Лэтам с удивлением посмотрел на нее. Лицо Оливии внезапно побледнело.

— Оливия! — воскликнул он, схватив дочь за руку. — Оливия, что случилось?

— Ничего, папа, право же, ничего. Но прошу тебя, никогда не говори со мной о таких вещах. Все мои друзья, — а их у меня немного, — это только друзья, не больше.

— Голубка моя, но ведь наступит день, когда кто-нибудь станет для тебя больше, чем друг.

Оливия молчала, глядя прямо перед собой. Потом она повернула голову и пристально посмотрела на отца:

— Смотри, эти строения все в том же антисанитарном состоянии, что и прежде. Неужели с ними ничего нельзя сделать?

Мистер Лэтам перевел дыхание. Словно дверь неожиданно захлопнулась перед самым его носом. Он ответил после едва уловимой паузы:

— Нет, пока что ничего. Фермеры противятся. Но если меня поддержит мистер Грей, я, может быть, смогу что-нибудь сделать.

Когда деятельный мистер Грей, ничего не подозревавший о переполохе, вызванном в местном обществе его неучтивыми манерами и костюмом из грубошерстной ткани, пришел впервые в Честнат, он застал миссис Лэтам в саду. Она совершала прогулку, опираясь на руку своей рослой дочери. За три дня, что Оливия была дома, больная набралась больше сил, чем за три предшествующих месяца. Девушка относилась к своим пациентам с удивительным участием и заботой; но таким больным, как ее мать, она с самого начала внушала, что по состоянию здоровья они ни в каком особом уходе и лечении не нуждаются. Слова Оливии были проникнуты такой спокойной уверенностью, что больные и в самом деле начинали чувствовать себя лучше. В присутствии Оливии не было места гнетущей мнительности.

А Дженни, как всегда, веселилась. Она отправилась на летний бал к местной знаменитости — леди Хартфильд. Приглашены были обе сестры, но так как кто-нибудь из них должен был остаться с больной, Оливия, к немалой досаде отца, отклонила приглашение. Надо же когда-нибудь развлечься и его старшей дочери!

— Не волнуйся, папочка, — безмятежно сказала Оливия. — Для Дженни там интересно, а я бы только проскучала весь вечер.

Леди Хартфильд была довольна тем, что приехала Дженни, а не Оливия. Дженни нравилась ей, и она усердно расхваливала ее всем «подходящим женихам».

— Прелестная девушка! И собой хороша, и характер такой славный… Сестра ее тоже довольно мила, но знаете, из тех, что носят башмаки на толстой подошве и увлекаются работой в трущобах и помощью бедным. Все это, разумеется, неплохо, но, по-моему, скромность и уважение к чувствам старших гораздо похвальней всех этих крайностей. Ну зачем благовоспитанной молодой женщине рисковать жизнью, выхаживая больных оспой? Правда, Оливия никогда не имела такого великолепного цвета лица, как Дженни.

Замечание леди Хартфильд дошло до Оливии, и она рассказывала о нем матери, когда священник вошел в сад. Он еще ни разу не видел Оливию в домашней обстановке и, не замеченный вначале ею, залюбовавшись, на минуту остановился: девушка спокойно и ловко поддерживала слабую женщину, по непокрытой голове ее скользили солнечные лучи, лицо светилось задорным оживлением, в то время как она шутливо передавала матери слова леди Хартфильд.

Когда коляска мистера Лэтама подкатила к дому, мать Оливии была уже в комнате, а сама Оливия сидела со своим другом под развесистым каштаном, погруженная в разговор о хворостях какой-то деревенской старухи. Потом они перешли на другую, не менее увлекательную для обоих тему и заговорили об отличительных особенностях и свойствах разных диких трав. Неожиданно священник отставил в сторону чашку с чаем и опустился на колени перед цветочной клумбой.

— Вот это здорово! Как вам удалось заставить цвести дриаду в нашем климате? Ее так трудно выращивать! Какой же земли вы добавляли?

Дженни, возвращавшаяся с бала в самом радужном настроении и в своем самом нарядном платье, застыла от изумления на садовой дорожке, глядя на сестру, которая стояла на коленях возле клумбы и с жаром беседовала об альпийской купальнице с каким-то весьма подозрительным субъектом — помесью бродяги и священника.

— Что за странный тип! — воскликнула она, когда гость ушел. — И как не стыдно являться впервые в дом в таком жилете!

— Этого человека не волнуют подобные вопросы, — вмешался мистер Лэтам, — он христианский социалист, — что это значит, я и сам толком не знаю, — и потому вряд ли разбирается в жилетах.

— Жилет у него в порядке, — невозмутимо заметила Оливия, собирая чайную посуду, — но костюм сшит из грубошерстной ткани. Так одеваются многие социалисты.

— А откуда тебе известны повадки социалистов, дорогая моя? — вмешался отец, чуть подняв брови.

— Я иногда посещала их собрания в Лондоне, — с безразличным видом ответила Оливия. — Дженни, когда пойдешь к себе наверх, не хлопай, пожалуйста, дверью. У мамы болит голова.

Взяв чайный поднос, она ушла в дом. Отец с помрачневшим лицом посмотрел ей вслед. Как хотелось ему хоть на один миг заглянуть в душу своей старшей дочери!

— Папа, — сказала Дженни, снимая свою нарядную шляпку и любовно поглаживая ее длинные страусовые перья, — не кажется ли тебе, что Оливия просто помешалась на своей ботанике? Этот невыносимо вульгарный молодой человек засиделся у нас так долго только потому, что она поощряла его нудные разговоры о крестовнике.

— О купальнице, дорогая, а не о крестовнике. Если моя Дженни не видит в них разницы, то для ботаников она очень существенна.

— Ну пусть о купальнице, не все ли равно? Этот молодой человек притворяется, что его интересует все на свете. А леди Хартфильд говорила мне сегодня, что у него ужасная репутация. Она говорит, что если бы здесь знали, как он вел себя в Лондоне, ему бы никогда не получить этого назначения. Он ходил там на собрания забастовщиков, участвовал в схватках с полицией и вообще отличился в такого рода делах. Не кажется ли тебе, что ты должен предостеречь Оливию?