Таинственный и приятный запах масляных красок.
Среди полного умиротворения я как-то сам собой понял чувства Макото. Кроме него в кабинете было еще человек десять, но все они воодушевленно трудились над своими работами. Никто не смотрел на меня, как в девятом «А» классе. А короткие разговоры и смех, напротив, помогали разрядить атмосферу.
Только здесь Макото мог передохнуть.
И только здесь он мог расслабиться.
Стоило мне обрести уверенность перед холстом, как вдруг что-то словно стеснило грудь.
— Давно не виделись, Макото!
Из-за спины послышался голос, сладкий и сочный, будто фрукт.
Еще не обернувшись, я уже знал, чей он.
Голос Хироки Кувабары. Я пришел, чтобы увидеть ее.
Какая она? Я робко оглянулся и увидел чуть пухленькую девушку с темно-русыми волосами, которая разглядывала картину.
— Где ты был, Макото? Так давно тебя не видела! Ужасно волновалась, что твоя картина так и останется незаконченной. А ведь она так мне нравилась! Только ради нее сюда и прихожу! Ладно, шучу-шучу.
Впрочем, я уже знал от Пурапуры, что это неправда. Хирока Кувабара не посещала кружки. Зато ее лучшая подруга ходила в кружок рисования, и порой Хирока заглядывала к ней. В такие дни Макото, затаив дыхание, ждал, когда Хирока обратится к нему.
— Макото, я так рада, что тебе лучше! Я так хотела, чтобы ты ее дорисовал! Твои картиночки, Макото, в последнее время такие мрачные! А эта — очень, очень яркая, и я так жду ее!
Эта Хирока, которая щебетала, наклонившись вперед и чуть ли не прижавшись ко мне щекой, разительно отличалась от той, что я себе представлял. Я-то думал, что она окажется взрослой и развитой не по годам, но в реальности она вела себя как маленькая девочка. И все же Хирока была по-своему очень привлекательной. Каждый раз, когда ее длинные волосы задевали мою щеку, мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется на части. Может, так реагировало на нее тело Макото.
— Ты больше так не делай, Макото! Обещаешь Хироке, да? Ты ведь закончишь картиночку, которая мне так нравится, правда-правда? Этой лошадке будет очень жалко, если ты ее не закончишь…
Хирока училась на класс младше, но обращалась к Макото не «сэмпай», как принято говорить старшим, а по имени. Сердце Макото трепетало от такого нахальства.
— Как же хорошо ты нарисовал эту лошадку, Макото! Пусть пока это только набросок, но она уже как живая! Она летает в небе, да? Как краси-и-иво!
Хирока была не то чтобы красивой, но необычайно привлекательной. От ее мягкой, молочного цвета кожи я терял голову. Наверное, я просто никак не мог избавиться от мысли о ней в лав-отеле, но стоило мне представить, что я дотрагиваюсь до этих полных губ, как ниже пояса тело отказывалось мне повиноваться. То есть не мое тело, а тело Макото…
— А голубенький фон такой красивый! Такого голубенького Хирока не видела еще! Как небо — просторное, широкое, прозрачное… Я не видела такого неба, но оно мне так нравится!
Кажется, главным достоинством Хироки Кувабары была способность вести разговор, совершенно не заботясь о том, поддерживает ли его собеседник. Для Макото, который не мог связать и двух слов, это было настоящим облегчением.
Однако я не мог во всем молча соглашаться с Хирокой.
Весь холст был покрыт голубой краской. Правда, в верхнем правом углу виднелись очертания лошади, но она была только намечена и сильного впечатления не производила. Поэтому сейчас главную роль на картине играл голубой цвет. Хирока думала, что это небо, но я, скорее, сказал бы…
Вдруг из-за спины донеслось:
— А мне кажется, что это море!
Я смутился — ведь я думал точно так же.
— Летающая лошадь — это, конечно, здорово, но я вижу, что эта лошадка плывет. Она находится глубоко на дне моря и медленно выплывает на поверхность. А небо — где голубой цвет чуть поярче, правда?
— Все так! — воскликнул я и взволнованно оглянулся на хозяйку этого голоса.
Все мое волнение как рукой сняло.
— Я же говорила. — Малявка довольно улыбнулась. — Меня-то ты точно не проведешь!
3
Малявку звали Сёко Сано. Я узнал, что она училась в девятом «А» классе вместе с Макото и тоже ходила в кружок рисования. При этом она загадочным образом не попадала в поле зрения Макото. Наверное, оттого, что его целиком занимала только Хирока Кувабара.
Как бы то ни было, после этого девочка по имени Сёко Сано стала беспощадно меня донимать.
Она была твердо убеждена, что «Макото теперь другой» (и в этом попала прямо в яблочко), и настойчиво преследовала меня, будто хотела разоблачить мою истинную сущность.
— Раз не семинар, то гипнотерапия, да?
— Хм… вряд ли ты признаешься, но, может быть, все-таки… Из тебя не изгоняли дьявола где-нибудь на Шри-Ланке?
— Только честно, ты не плавал с дельфинами?
— У моего отца, знаешь, есть знакомый, который стал совершенно другим человеком, когда у него появился ребенок… Хотя, Кобаяси, дети в твоем возрасте…
Она буквально бомбардировала меня теориями. И откуда только они у нее брались?
Сначала я пытался возражать:
— Я не верю в гипнотерапию.
— Изгнание дьявола? Я бы обратился к ангелу.
— Я плохо плаваю.
— Не помню, чтобы у меня были дети.
Постепенно мне это надоело, и я стал удирать, едва учуяв присутствие Сёко.
Самым безопасным местом оказался кабинет рисования. Сёко волшебным образом переставала меня допекать, только когда я стоял перед мольбертом. Она всегда держалась на расстоянии и молча разглядывала мою картину, совершенно не пытаясь вмешаться. Может, раз она тоже любила рисовать, этот кабинет представлял для нее священную территорию.
Да, стыдно признаться, но я продолжал ходить в кружок.
Что ни говори, а времени у меня было много. После уроков я не особо-то и хотел возвращаться домой. Сидеть в школе допоздна было в сто раз лучше, чем беситься от одного только вида домашних.
Меня также волновала Хирока Кувабара. Короче говоря, как и Макото, я, затаив дыхание, ждал, когда она обратится ко мне. Пусть я слишком хорошо знал, что ничего путного из этого не выйдет и что Макото свел счеты с жизнью и из-за нее тоже, но все-таки Хирока обладала особым магнетическим обаянием. Мне хотелось, чтобы она говорила и говорила всякие чудные вещи своим милым голоском. Порой я даже представлял себя на месте того мужчины…
Но все же главная причина, по которой я ходил в кружок, была проста: мне нравилось рисовать.
Я решил потратить время на доработку голубой картины Макото. Я уже привык писать маслом и даже преуспел в этом — скорее всего, потому, что находился в теле Макото. Так что вместо медленного овладения техникой с нуля я словно бы постепенно вспоминал то, что всегда знал.
Вот я трепетно дотрагиваюсь кистью до холста.
На нем теперь обитает нечто новое, нечто маленькое. Несколько мазков — и оно потихоньку растет.
И, наконец, приобретает очертания нового мира.
Нового мира.
Нашего с Макото.
Только здесь, в мире рисования, я забывал обо всех бедах и неудачах Макото, о его одиночестве и хандре, даже о его маленьком росте. День за днем живопись околдовывала меня все сильнее и сильнее. Промежуточные экзамены второго триместра были уже на носу, и кружок рисования совсем опустел — только я один старательно приходил туда.
Все закончилось тем, что сразу после экзаменов меня вызвал классный руководитель Савада.
— Итак, Кобаяси. Мне хорошо известно, что ты долго отсутствовал. И что для твоей психики это время было нелегким. Но даже принимая все это во внимание… — Тут Савада потряс листком с результатами экзаменов. — Это никуда не годится!
И я был с ним полностью согласен.
После уроков в учительской было сумрачно. Нас с Савадой одинаково заботило сложное положение, в котором оказался Макото. Речь шла о совершенно неутешительных результатах промежуточных экзаменов: по трем предметам — математике, японскому и английскому — его средний балл составлял тридцать пять, а по пяти — тридцать один. Из ста.
— Итак… В первом триместре оценки у тебя были такие же. Это в твоем духе, но обычно ко второму триместру ученики начинают пошевеливаться, чтобы успешно сдать выпускные экзамены. А ты, похоже, собираешься и дальше продолжать в том же темпе…
Савада нахмурил брови. Похоже, он зашел в тупик.
Как и я.
Все-таки это были экзамены Макото Кобаяси, на которых проверялись все накопленные им знания, но, даже несмотря на то, что во втором триместре я почти не учился, я надеялся, что при виде бланка с вопросами мозг Макото активизируется и поможет мне решить задания. Но когда пришло время и передо мной оказался бланк, меня вдруг охватило нехорошее предчувствие, что мозг Макото мало чем сможет помочь…
— Так ты в старшую школу не пройдешь.
В это время любой разговор сам собой сводился к экзаменам.
По словам Савады, в характеристику, необходимую для поступления в старшую школу, вносились результаты, полученные до второго триместра девятого класса включительно, причем не только оценки на экзаменах, но и отношение к учебе, и посещаемость, и домашние задания — в общем, все вместе. В первом триместре успехи Макото были хуже, чем у его одноклассников. Из этого я сделал вывод, что он учился хуже всех в классе, хотя Савада прямо этого не сказал.