Я думаю, они могли бы провести испытание. Это поле покажет им, остаюсь ли я по-прежнему Джоэлом Гринуэем, самородком из Dolphins.
Или никем.
Когда я вхожу в унылое здание, из ниоткуда появляется Коули.
— Дай-ка мне рассмотреть тебя, Чудо тысячелетия! Хм, лучше, чем когда я видел тебя в больнице, это точно. Как ребра, Джоэл?
Джоэл. Лучше бы он не называл меня по имени.
— Все зажило, тренер. Умираю от желания вернуться ко всему этому. Даже к хозяйственным работам. У моих профессионалов будут самые чистые ботинки, и сортиры будут сверкать, как никогда раньше.
Он ведет меня в зал заседаний. Я ожидаю увидеть физиотерапевта или медика, но вместо них рядом со шкафом с трофеями стоит Лэнс Росситер. Председатель никому не нравится, однако деньги, которые он заработал на телекоммуникациях, помогают нам неуклонно подниматься вверх по лиге. Я никогда с ним не разговаривал.
— Мистер Росситер!
Он пожимает мне руку, его кожа прохладная и блестящая, как кожзаменитель.
— Рад видеть тебя снова, малыш. Заставил нас всех немного поволноваться. И ты, возможно, сталкивался с Дианой из отдела по связям с общественностью?
Худая блондинка тянется через стол, чтобы пожать мне руку.
— Садись, — предлагает Росситер, выдвигая стул. — Печенье?
Тарелка завалена дорогими бисквитами, завернутыми в золотую фольгу.
— Не для меня. В данный момент я увеличиваю потребление белка, чтобы поддержать рост мышц, снова готовых к тренировкам.
Когда я оборачиваюсь к Коули, он слабо улыбается мне.
Росситер хлопает в ладоши.
— Итак, Джоэл, мы хотели поговорить с тобой кое о чем особенном. Идея Коули, так что я передам слово ему.
— Когда ты… заболел, я почитал об этом и не мог поверить, что среди людей, у которых проблемы с сердцем, такая низкая выживаемость. Только пятеро из ста в некоторых частях страны!
— Вот почему я — чудо тысячелетия, — отвечаю я.
— Но большее количество дефибрилляторов может все изменить, — продолжает Коули, как будто это для меня новость. Да, именно поэтому у меня есть свой личный.
Росситер и пиарщица кивают, как куклы из «Маппет-шоу».
— Мы начнем с нашей местности, с тобой в качестве публичного лица. Ну, каково? Звучит? — Коули выжидающе улыбается, как будто меня выбрали в основной состав на эти выходные.
— Здорово. Я имею в виду — все что угодно, чтобы спасти жизни, верно?
Росситер встает.
— Превосходно. Я оставлю вас, ребята, обсудить детали. Диана напишет пресс-релиз о том, как ты рад оставаться вовлеченным в дела клуба, который любил, и так далее. Мы покроем все расходы…
Его голос, казалось, затихал, пока мой мозг обрабатывал предыдущее предложение. «Оставаться вовлеченным».
— Мистер Росситер, я буду рад принять участие, если это не помешает мне вернуть свою физическую форму.
— Конечно, конечно. Это не должно противоречить посещениям больницы и тому, что ты будешь делать дальше. Может быть, мы могли бы участвовать в процессе или что-то в этом роде?
Он надевает пальто. Я тоже встаю.
— Я возвращаюсь, чтобы присоединиться к команде. Это то, к чему я стремлюсь.
Я знаю, что людей все время исключают. 99 % не получают оценки из-за травм, отношения или отсутствия таланта. Но все это не про меня. Вся моя жизнь была направлена на то, чтобы убедить окружающих: я — тот самый один процент.
Росситер мгновение пристально смотрит на меня.
— С металлической коробкой в животе? Даже если бы мы захотели, наши страховщики взбесились бы.
— Но я теперь неуязвим. Я переживу всех вас.
Врач сказал, что, когда мне будет девяносто и я буду на пороге смерти, кому-то действительно придется отключить эту штуку, иначе она просто продолжит посылать импульсы, возвращая меня к жизни.
Росситер вздыхает.
— Сынок, ты знаешь, с какой скоростью летит футбольный мяч? У Дэвида Херста четыре года назад — 114 миль в час. Это катапультировало бы твой чертов кардиостимулятор из грудной клетки, и он перелетел бы половину стадиона.
— Врачи должны были сказать тебе, Джоэл, — вмешивается Коули.
Я чувствую, как внутри меня нарастает что-то горячее, как лава. Ярость.
Ярость от того, что́ они сказали; ярость из-за решения, принятого без меня; ярость от всего, что случилось со мной.
— Нет. Я бы не согласился на операцию, если бы они это сделали.
— Вероятно, ты забыл, — добавляет Коули. — Твой отец сказал нам, что порой твоей памяти нужна помощь.
Мне хочется разорвать швы и выдернуть гребаный ИКД, чтобы показать им, что я готов на все ради своего шанса.
Росситер натягивает кожаные перчатки, дурацкие, с дырками сверху, как будто он так напрягается, когда водит машину, что у него потеют руки.
— Джоэл, я так же разочарован, как и ты. Ты был одним из самых талантливых игроков, которых я когда-либо встречал. Но выше нос, парень. Подумай немного о кампании. Не обязательно играть, чтобы сохранить футбол в своей жизни.
Я не двигаюсь, когда он уходит, и Коули следует за ним.
— Они никогда не говорили мне, клянусь, — обращаюсь я к Диане. — Мне никто не говорил.
Она пожимает плечами.
— Врачи никогда не говорили моей тете, что она умирает. Никто не хотел быть тем, кто произнесет это вслух.
Неужели я и впрямь единственный человек, который не понял? Моя жизнь действительно закончилась в 1999 году. Тим и Керри не имели права вмешиваться, они должны были дать мне умереть, вместо того чтобы колотить по мне! А еще хуже, что…
Керри настояла на том, чтобы я согласился на ИКД. Конечно, она не могла не понимать, что жизнь без футбола станет похожа на смерть. С таким же успехом я мог бы быть призраком.
Они должны позвонить моему отцу, потому что он собирался забирать меня. Я не могу смотреть на Коули. Вернувшись домой, я испытываю только одно желание — спрятаться подальше. Я даже не иду в домик, а отправляюсь в свою старую спальню, на стене которой развешаны мои плакаты и подписанные программки.
Приходит Керри, и я прошу папу, чтобы он ее не впускал.
— Скажи, что я устал и позвоню ей утром.
Я слышу, как они стоят на пороге: она что-то возражает, он повторяет одни и те же реплики тоном, которым разговаривает по телефону с подружками, которые ему надоели.
Когда он наконец закрывает дверь, это выглядит так, будто она захлопывается перед единственным человеком, которого я действительно люблю.
31 мая 2000 года
17. Керри
Я возвращаюсь домой, но не могу уснуть.
Все кончено.
Но так не должно быть! Потому что это означало бы конец света.
Мое тело пульсирует от избытка энергии. Самое близкое, с чем это можно сравнить, — ощущения после того, как я сделала Джоэлу СЛР, мышечная память, которая заставляла мои руки продолжать делать нажатия, чтобы все стало лучше.
Его отец был добр, но непреклонен. «У него был нокдаун. Я уверен, что утром он будет выглядеть лучше».
Думаю, он ошибается. И я ничего не могу предпринять, чтобы исправить ситуацию.
Я знала, что произойдет в клубе. Более храбрый человек попытался бы предупредить его, но я была не в силах вот так запросто лишить его надежды. Это напоминало бы ампутацию.
И я была уверена, что где-то в глубине души он уже знал: его карьера закончена. Как иначе?
Вместо того чтобы встречаться с ним, я пытаюсь готовиться к завтрашнему экзамену, забивая голову физикой. Но перед моими глазами только Джоэл.
Я сдаю экзамен, находясь практически в трансе, заполняю страницы экзаменационного буклета, хотя, когда заканчиваю и закрываю его, мне начинает казаться, что я снова и снова писала имя Джоэла Гринуэя.
Мистер Гринуэй снова прогоняет меня вечером, и тяжелый страх растет внутри меня, словно я проглотила морское существо, которое теперь кормится моими внутренними органами. Я звоню Джоэлу на мобильный с нашего стационарного телефона, но в ответ гудки и гудки.
Я заставляю себя уйти от его дома к набережной, быстрее, быстрее, но прохожу мимо тех мест, где мы были вместе. Участок заросшей железнодорожной линии над виадуком, где мы целовались и где я захотела большего, потому что никогда не занималась сексом на улице. И тогда это показалось хорошей идеей из-за нового дикого состояния, овладевшего мной.
Паб для байкеров напротив станции, где мы пили сидр и шоты, и женщина с худшими татуировками, которые я когда-либо видела, купила нам обоим по пинте, потому что ей показалось, что мы влюблены.
Пляж. На прошлой неделе мы вернулись к тому месту между лужайками, где он умер, и старым пирсом, обшарпанным, но гламурным. Был отлив, мы плескались и любовались красным-красным горизонтом, и нам казалось, что мы смотрим в наше будущее.
Сегодня закат еще прекраснее. Я осознаю это умом. Но не чувствую тепла, и мой мозг не может воспринимать цвет.
Это все? Я считаю дни, которые мы провели вместе. Пятьдесят. Неужели это все счастье, которого, по мнению мира, я достойна?
Словно кто-то приглушил свет до самого низкого уровня. Света достаточно как раз для того, чтобы ориентироваться, но все знакомые мне приметы и объекты превратились в серые бесформенные тени.